ОБЩЕСОЮЗНОЕ ДВИЖЕНИЕ "ЗА РОДИНУ СО СТАЛИНЫМ - ВПЕРЁД!" ("17 МАРТА") > Проза

Л. В. Гладкая - Непокорённые

(1/7) > >>

Hrizos:
Л.В. ГЛАДКАЯ 
НЕПОКОРЁННЫЕДля того чтоб проснулся народ,
Кто-то должен в ночи закричать,
Кто-то должен рвануться вперёд,
Кто-то должен хотя бы начать.
Н.Бондаренко

Одесса - 2005I. ПОПРАННАЯ  СПРАВЕДЛИВОСТЬ

1. Пыточное «Одесское дело» № 144.

                   Перед вами книга, в которой изложены основные материалы по «Одесскому делу» № 144.
                   Об этом деле обязательно надо написать правду, которую власти старались замаскировать и свести всё дело к заурядной мелкой уголовщине.

                   Но эта затея не удалась – в ходе процесса всё более отчётливо выяснялась политическая основа всех действий узников. Это был первый в «незалежной» Украине политический процесс и именно это власти изо всех сил стремились замаскировать.

                   Поначалу пытались суд вообще сделать закрытым, хотя перед всеми здравомыслящими людьми сразу обнажилась подоплёка этой затеи.

                   Ведь это полнейшая нелепость – в наше время, когда ежедневно по телевидению во всех деталях демонстрируются действительно чудовищные преступления, а тут ? «мелкие уголовники» ? и закрытый суд. Почему? Зачем? Когда это и где «мелких уголовников» пытались судить закрытым судом?

                   Что же власти намеревались скрыть?

                   Когда эта попытка усилиями узников, их адвокатов, представителей общественности была сорвана, всё более очевидной становилась именно политическая суть процесса. Само обвинение построено на перечне «преступлений, которые представляют высокую общественную опасность», а именно – изменение конституционного строя, посягательство на территориальную целостность Украины (было желание у подсудимых создать Причерноморскую украинскую социалистическую республику), захват власти.

                   Можно разбирать и анализировать утопичность и несостоятельность таких намерений, к слову ? не подкреплённых никакими конкретными действиями. Но именно они, а не мелкие, к тому же полностью не доказанные уголовные деяния явились основой для прокурорских обвинений. Эти надежды узников стали основой для долгих сроков заключения, закреплённых Верховным Судом Украины.

                   Наша книга состоит из нескольких частей – в первой части описан ход процесса и доказательства его заказного, угодного властям характера.

                   Во второй части – воспоминания одного из узников, Евгения Семёнова, осуждённого условно. В них он даёт яркую и правдивую картину всей тюремной эпопеи, рассказывает о порядках, царящих в местах заключения, о методах, которыми добываются сведения, нужные следствию. Описывает он и своих товарищей, проходивших вместе с ним по «Одесскому делу».

                   В третьей части содержатся некоторые документы – обращения различных общественных организаций к властям, протестные резолюции митингов и пикетов, а также описания некоторых судебных заседаний, в том числе и Верховного Суда Украины, которые нам удалось застенографировать.

                   В приложениях имеется обстоятельный анализ процесса, произведенный независимыми юристами, ярко доказывающий неправедность процесса, полное игнорирование судом юридических норм и правил.

                   Яркое описание издевательств над человеческим достоинством содержится в записке одного из обвиняемых, Андрея Яковенко. Заглавие его записки мы использовали в качестве названия третьего раздела книги.

                   И четвёртая часть – некоторые стихотворения, написанные единомышленниками узников. Возможно, с точки зрения строгих литературных критиков они не столь совершенны, но написаны искренне, с яростным осуждением палачей и призывом к дальнейшей борьбе.   

                   Летом 2005 г. завершилось в Одесском апелляционном суде так называемое «Одесское дело» № 144.
                   Перед судом предстали 11 коммунистов, комсомольцев и беспартийных молодых людей, граждан России, Украины и Молдовы.

                   Из них сроки заключения получили 8 человек, двое освобождены условно. А один, Сергей Бердюгин, освободился, не дождавшись приговора – юноша умер после пыток, которым он подвергся во время предварительного заключения.
   
                   Обвиняли их во всех страшных злодеяниях, их изображали преступной бандой, которая грабила и убивала людей, занималась наркотиками и контрабандой, стреляла в работников СБУ и МВД, устраивала взрывы и поджоги и, более того, намеревалась сокрушить современный украинский конституционный строй, расчленить Украину и, совершив государственный переворот, захватить власть.

                   В общем – почище Аль Каиды.

                   Кто же эти люди? Чем они руководствовались, против чего боролись?



Узники в зале суда

                  Обвиняемые по этому делу ? благородные и чистые душой, бескорыстные и смелые ребята, наследники непокорившихся советских людей.

                   Они не могли мириться с мерзостью современных украинских будней. Они понимали, что час массовых протестных действий возмущённого народа ещё не настал и что революционной ситуации в стране нет. Пока лишь вспыхивают отдельные очаги протеста, как зарницы грядущей революционной бури.

                   Но они понимали и то, что безропотно сидеть сложа руки, потихоньку ворчать и вздыхать по углам, нельзя. Надо постоянно нести правду людям, одурманенным телевизионным наркотиком, лицемерными и фальшивыми рассуждениями о создании на Украине правового, социально ориентированного государства, над чем, якобы, не щадя себя, трудится современная украинская власть.

                   Они выступили как подлинные буревестники, пожертвовали своей молодостью, здоровьем, жизнью, отказавшись от унизительного «тихого» существования, от всех блестящих шоу-приманок, от людоедской давки в борьбе за крохи с барского стола. Они не желали прозябать, не желали быть рабами.

                   Ведь ещё с давних времён известно, что раб не виноват в том, что он родился рабом. Но если он мирится со своим рабским существованием, то он холуй и хам.

                   Они категорически отвергали такую судьбу. Для себя лично они хотели только одного – социалистическую Родину.

                   Протест ребят, к сожалению, не всем обществом был услышан – власть прикрыла его плотной информационной блокадой. Поэтому большинство о нём вообще ничего не знает, а те, кто что-то где-то слыхал, верят искажённой слухами и домыслами куцой информации, отмахиваясь от всяких попыток осмыслить ситуацию, считают их кучкой жуликов и бандитов.

                   Но современная власть этот протест услышала, безошибочно разглядела для себя грядущую опасность и обрушила на ребят всю мощь современных карательных органов, всю иезуитскую лукавость неправедного суда и вынесла свирепый приговор, покрыв тем самым украинскую юстицию несмываемым позором.
                   Однако это не смутило ни работников МВД, ни СБУ, ни судей, ни прокуроров. Приговор оглашён и утверждён Верховным Судом Украины.

                   К слову, русская Фемида недалеко ушла от украинской. Московский суд запретил партию национал-большевиков, энергично выступающих против путинского режима.

                   Но у Верховного Суда России всё же хватило здравого смысла этот вердикт отменить.
                   Правда взъярилась прокуратура и опротестовала решение Верховного Суда – либо «добычу» очень не хочется упускать, либо разыгрывается очередная пиаровская демонстрация «беспристрастности» русской юстиции.

                   В течение двух с половиной лет, когда велось следствие и шёл суд, ни одна «либеральная» газета, ни официальная, ни коммерческая, ни одним словом не обмолвилась о процессе. Глухо молчали Верховная Рада, радио и телевидение.

                   О «мощном» протесте Верховной Рады мы скажем ниже.

                   Правда, было несколько коротких телевизионных сообщений. В одном из них полковник Герасименко из следственной группы СБУ поделился «сведениями» о ходе процесса, заявив, что на совести подсудимых 12 убийств. Мог бы сказать 50 и 100 – чего стесняться!

                   Откликнулась на процесс и давала информацию о нём коммунистическая и близкая ей левая пресса.
                   В течение некоторого времени систематически печатала «Хронику политического процесса» газета одесских коммунистов «Правда Причерноморья», появлялись статьи в московских изданиях – в газетах «Дуэль», «Завтра», «Мысль», «Союз офицеров», «Союз рабочих депутатов», «Гласность», «Трудовая Россия», в газетах Приднестровья «Правда Приднестровья», «Человек и его права».



Откликнулась и общественность – проходили пикеты у здания суда в
Одессе,  митинги с многочисленными подписями их участников, телеграммы с обращениями к властям. Подобные митинги и протесты проходили в Днепропетровске, в Москве и даже, как теперь говорят, «в дальнем зарубежье» ? в Афинах, в Нью-Йорке, в Лос Анжелесе у зданий украинских дипломатических представительств, много материалов о процессе распространялось в англоязычном Интернете. Откликнулись со словами поддержки и представители левых движений из далёкой Аргентины.

                   Принимались многочисленные обращения к украинским властям различными общественными организациями – социальным форумом Черноземья (Воронеж), Московским форумом социальных инициатив, Всеукраинским союзом рабочих и т. д.

                   Дело дошло до того, что бывший генеральный прокурор США Рамсей Кларк в своём обращении к властям Украины намекнул (правда, чрезвычайно осторожно) о возможности применения санкций к Украине, если не будут освобождены политзаключённые, обвинённые на основании показаний, полученных под пытками.

                   Однако власти не испугались – они хорошо знали цену подобных намёков. Процесс шёл своим чередом.
                   Президент тоже не обеспокоился. Но когда украинская пресса посмела задеть его девятнадцатилетнего сына, он взъярился и презрел все не только дипломатические, но и просто вежливые слова, обрушив отцовский гнев на «крамольного» журналиста.

                   Тем не менее, до сего времени никто внятно не может объяснить, откуда у девятнадцатилетнего студента есть деньги, чтобы в дорогих кабаках пить любимое шампанское «Кристалл» по 6 тыс. гривен за бутылку, швырять по 300 долларов чаевых, ездить  на BMW шестой модели за 133 тысячи долларов (машина единственная на Украине), общаться по телефону Vertu с платиновым корпусом за 43,5 тысячи «зелёных», не говоря уже о дорогостоящей многометровой элитной квартире и других подобных «мелких расходах».

                   За все свои великосветские развлечения сынок был оштрафован за нарушение правил дорожного движения аж на 18 гривен. Оставил на проезжей части машину – этакий рассеянный шалун!

                   Папа-президент утверждал, выступая по телевидению, что его девятнадцатилетний отпрыск сам зарабатывает на жизнь и свои причуды в консалтинговой фирме. Вот такой финансовый гений! Возможно, что его квалифицированные рекомендации бизнесу стоят очень дорого, ибо он, имея доступ к самым высоким сферам, достаточно информирован. Но сколь бы ни были высоки его гонорары, столь вызывающие траты ими не окупаются.

                   Папа утверждал, что его сын «мальчик, хорошо воспитанный, моральный, духовный, глубоко верующий». Если он действительно таков, то что же он говорит священнику, когда исповедуется? Или у него тоже «персональный священник» и свои личные заповеди Священного писания?

                   В общем, вопросов больше, чем ответов. Впрочем, один основной ответ ясен – в нашей «незалежной» процветает двойная мораль – одна для богатых, другая для бедных. Одному студенту ? 12 лет за «преступление», которого он не совершал, а другому – дружеское порицание и восемнадцатигривенный штраф, торжественно показанный по телевидению.

                   Конечно, говоря о наших арестованных товарищах, можно их упрекать в том, что они были порой безрассудны, шли на отчаянные поступки, нарушая современное буржуазное законодательство. Ими владело революционное нетерпение, они не могли смириться с пассивностью людей и робким протестом значительной части левых сил, они искали более активные методы борьбы, не задумываясь о последствиях.

                   Современная буржуазная власть панически боится любых революционных действий, пытается загнать возникающие очаги протеста в разрешённые, находящиеся под жёстким контролем, по сути безопасные для правящих кругов, рамки.

                   Протестовать можно, но… только с разрешения властей, в определённом месте, в определённые часы.
                   Запад, куда рвутся правители современной Украины, давно овладел методом манипулирования глухим недовольством народа, вовремя «выпускает пар» этого опасного недовольства, демонстрируя мнимый плюрализм, свободу левых партий, умело балансируя на грани социального взрыва и демонстрируя миру улыбки демократии и беспристрастности.
 
                   Буржуазия начала учиться этому искусству сразу, едва придя к власти. Борясь с феодальным строем и сокрушив его, опираясь на широкие народные массы, страдавшие от произвола феодалов в большей степени, чем нарождавшаяся буржуазия, она не скупилась на широковещательные, весьма прогрессивные заявления.

                   В США после победы над Великобританией была принята «Декларация независимости США», Франция на знамёнах своей революции начертала великие слова – Свобода, Равенство, Братство и приняла «Декларацию прав человека и гражданина».

                   В Декларации США даже утверждалось, что если народ считает, что форма правления губительна для людей, люди имеют право «изменить или упразднить её». В Конституции Французской республики, принятой в 1793 году, записано ? «когда правительство нарушает права народа, восстание для народа и для каждой его части есть его естественнейшее право и неотложная обязанность».

                   Однако очень скоро эти высокие принципы были утоплены в поправках, дополнениях, изменениях и отправлены в архив.

                   Ныне наследники этих великих реформаторов в современных буржуазных конституциях сохранили все торжественные слова о верховенстве народа и его правах, но законодательно не обеспечили реальные возможности для реализации этих прав, не говоря уже о праве народа на восстание.

                   Не является исключением и наша украинская конституция, попираемая властью самым беспардонным образом, о чём мы скажем ниже.

                   В числе обвинений, выдвинутых против комсомольцев, немаловажное место занимает обвинение в терроризме. Оно в наши дни звучит особенно зловеще, когда весь мир потрясён жестокостью исламских террористов, взрывами, грандиозными террористическими актами, уносящими жизни сотен невинных людей.

                   Естественно растёт эмоциональный протест, ненависть и ожесточение против носителей этого зла.
                   Но откуда же в наши дни появилось это явление, получившее название международного терроризма?

Почему ранее ни о чём подобном никто слыхом не слыхал, хотя веками существовали и ислам, и христианство, и разные государства, в которых господствовала одна или другая религия. Существовали различия не только в постулатах веры, но и в обычаях, нравах, образе жизни, во внешней и внутренней политике этих стран. Но до международных масштабов эти различия не разрастались.

                   Ведь Коран – очень человечная и гуманная книга, ни в одной его суре нет ни намёка на насилия и зверства. Так же гуманны и первые христианские заповеди.

                   Но любая религия – форма определённого мировоззрения, носителями которого являются люди, существующие в конкретных исторических обстоятельствах.
 
                   В данной книге, посвящённой конкретной ситуации, нет никакой возможности развить и проанализировать это сложное многофакторное явление, пронизывающее историю человечества с давних времён.
                   Пока же укажем на то, что терроризм – явление, возникшее в недрах эксплуататорского строя. Ныне, на современном этапе развития капитализма,  оно приобрело международный размах, выросло как чудовищная раковая опухоль на теле современной цивилизации.

                   И никакие соглашения, совещания, конференции, договоры, «круглые» и всякие другие «столы», телепередачи и даже спецоперации с этим злом не справятся, пока существует капитализм.

                   Для капитализма, особенно в его современной стадии, нет ни отечества, ни патриотизма, ни демократии, ни прав человека, хотя эти понятия существуют, постоянно находятся на слуху, убаюкивают миллионы, сохраняющие ещё веру в хороший, мирный, доброжелательный капитализм.

                   Но реалии сегодняшних дней неуклонно подтачивают эти иллюзии.

                   Совершенно наглая агрессия в Ираке, жестокая бомбёжка американцами мирного Белграда, многочисленные локальные конфликты и войны порождают противодействие столь же яростное и жестокое, как и действия агрессоров.

                   Так называемый международный терроризм покрыт густым слоем религиозных, национальных, племенных, клановых, нравственных, культурных и других отношений людей. Тысячи его рядовых бойцов, отдавая свои жизни за веру, не осознают, что они, по сути, беспомощные игрушки в руках закулисных кукловодов, для которых бог вовсе не Аллах, не Христос, не Саваоф и не Ягве, а деньги, собственность, дающая беспредельную власть над всем человечеством.

                   Конечно, эти рассуждения поверхностны, но, говоря о мировом зле, потрясающем ежедневно весь мир, мы хотели подчеркнуть, что действия наших политзаключённых с ним не имеют ничего общего. Отождествлять их общим штампом ? «терроризм» ? есть не что иное, как стремление изо всех сил замаскировать природу яростного протеста пробуждающейся молодёжи против мерзостей капиталистического «рая».


Продолжение следует...

Hrizos:
2. Итак, следствие. Нужно доказать вину обвиняемых? Докажем!

                   Затевая процесс, украинские власти рассчитывали продемонстрировать обществу широкомасштабную подрывную деятельность разветвлённой жестокой террористической комсомольской организации. В ряде городов проводились допросы партийных активистов, комсомольцев, обыски, не давшие никаких нужных властям результатов.

                   К делу было привлечено до полусотни следователей из разных областей республики – оно задумывалось с широким размахом.

                   Подобных бесед и посещений не избежала и я (один из авторов предлагаемой книги). Из всех бесед с работниками МВД, СБУ была одна, наиболее яркая.

                   Явился ко мне весьма корректный капитан милиции Роман Профатилов (по-моему, так), с которым мы беседовали более двух часов. Он, прежде всего, дал мне прочитать грозное обвинительное заключение, изложенное на нескольких страницах. В нём комсомольцы обвинялись во многих злодеяниях.
 
                   По этому поводу я сказала, что этому я не верю, я этих ребят знаю, они, во-первых, на подобные поступки неспособны, а, во-вторых, всё это надо доказать.

                   Докажем! ? уверенно ответил он. Затем пошли вопросы ? а как я отношусь к Сталину? Положительно. А к марксизму? Тоже положительно. А к Кучме? Отрицательно.

                   Ну и что из этого? Это криминал? У нас уже судят за убеждения? Нет, нет, что вы!

                   Затем, видимо не удовлетворившись вопросами ? ответами, он  спрашивает: а теорию гриба вы знаете? Впервые слышу. Так вот, когда Ленин был в ссылке в Сибири, он любил ходить по лесу и собирать грибы. Среди них были такие, которые обладали длительным наркотическим воздействием, вызывали галлюцинации. И под влиянием этих галлюцинаций он и совершил революцию. Я, не удержавшись, смеялась от души: «И вы в это верите?» «Конечно!» «Роман, вы же, судя по всему, неглупый человек, окончили, как вы мне сообщили, Высшую школу милиции. Не можете же вы верить в подобную чушь! Во всяком случае, я вам настоятельно советую эту теорию в проведении следствия не применять». Он, по-моему, обидевшись, ушёл.

                   И это не какой-нибудь костолом, а весьма респектабельный человек. Увы! В чьих же руках находится следствие?!

                   Очередной визитёр был из СБУ. Фамилию его я, к сожалению, забыла. Как выяснилось в длительной беседе, он окончил университет, получил специальность социолога. Теперь трудится в СБУ, «курирует» довольно плотно Одесскую коммунистическую организацию, знает всех членов бюро обкома и находится в курсе всех их дел. Долго мы с ним говорили об «одесском деле» и в конце концов он всё же нехотя признал, что мотивы действий обвиняемых объясняются социальной несправедливостью существующего строя, а не стремлением к личному обогащению, и что отождествлять их с обыкновенными грабителями нельзя.

                   Визитёрам я сказала, что если они пытаются сотворить у меня в квартире штаб по подготовке террористов – ничего не выйдет, ибо ни у меня, ни где-либо в другом месте подобного «штаба» не было и нет.

                   В итоге, несмотря на все потуги многочисленных следователей, никакой мощной всеукраинской комсомольской террористической организации обнаружено не было. От этой сенсационной идеи пришлось отказаться, и весь гнев был обрушен на «Одесскую группу».
3. «Процесс пошёл»…

                   Судебное заседание в Одессе началось в сентябре 2003 после завершения «следствия». Основная его задача – выбить из обвиняемых нужные суду доказательства. «Выбить» ? написано нами в буквальном смысле. Ребят избивали, подвергали изощрённым пыткам. Некоторые, не выдерживая, пытались покончить с собой: Анатолий Плево вскрыл себе вены, Олег Алексеев ручкой выбил себе глаз – он в какой-то книжке прочёл, что таким способом можно покончить с собой.

                   Несмотря на все жестокости Игорь Данилов, Богдан Зинченко, Андрей Яковенко, Евгений Семёнов, Александр Смирнов, Илья Романов вины своей не признавали и никого из товарищей не оговорили.

                   Сергей Бердюгин ничего не успел сказать – пытки свели его в могилу в самом начале процесса.
                   И всё же часть ребят, не выдержав пыток, давали на следствии нужные обвинению «признательные показания». Они рассчитывали, что обо всех издевательствах расскажут на суде, отказавшись от своих «выбитых» показаний, это станет достоянием гласности и суд примет сообщённые ими сведения во внимание.

                   Но судья, Валентин Константинович Тополев, все их ссылки на пытки отвергал и не желал слушать, объявляя их «не по существу дела». А когда результаты пыток стали слишком очевидными, пытался их отнести к действиям спецназа при задержании, т.е. до начала следствия и посему «пытки не дело суда». Ребята это отрицали, доказывая, что спецназ никаких пыток не предпринимал, а все они – результат действий «дознавательных» органов уже после задержания.

                   Активно поддерживали действия судьи и прокуроры. Всех этих слуг Фемиды не остановила даже Конституция Украины, где в 62-й статье прямо сказано, что обвинение не может быть основано на доказательствах, полученных незаконным путём, либо на предположениях.

                   Видимо суд посчитал, что пытки и избиения подследственных вполне законный метод добычи нужных ему доказательств и слушать о них ничего не пожелал.

                   Но если допустить, что ребята говорят неправду с целью опорочить доблестных работников милиции, замарать их «честь и достоинство», то суд обвиняемым должен был вменить это в вину. А если такие действия не в компетенции данного суда, то «опороченные» блюстители порядка могли выступить в свою защиту. Но они и пальцем не пошевелили. 

                   Ведь ребята говорили не «вообще» о пытках, они называли фамилии следователей, исполнителей пыток, называли даты и место, где эти издевательства осуществлялись.

                   Богдан Зинченко на допросе заявил, что показания Польской, Алексеева, Герасимова таковы, потому что их «прессовали». Тут же судья встрепенулся – кто вам сказал? Зинченко отвечал – это видно из материалов дела и, кроме того, не зря Алексеев пытался покончить с собой. Следователь Герасимову обещал, что не дадут ему пожизненное заключение, а дадут лет 14, если он «утопит» Яковенко и других.

                   Судья снова оживился: кто предлагал, как? Предлагал следователь СБУ. А почему начал признаваться Герасимов?

                   Сейчас он не наговаривает, ? отвечал Богдан, а на следствии его прессовали и сейчас он от своих показаний отказывается.

                   Снова вопрос: а почему СБУ Николаева нужны были одесские эпизоды?

                   Богдан: наверное они планировали масштабную операцию против КПУ и комсомола. 

                   Судья, понимая, что допрос принимает нежелательное для суда направление, прерывает: «Говорите по существу!». И так в течение всего процесса: «Это к делу не относится!», «Говорите по существу!», «Перестаньте, Яковенко!», «Замолчите, Данилов!», «Сядьте, Романов!» и тому подобные беспрерывные окрики при любых «опасных» высказываниях узников.

                   Преодолеть такой мощный нажим судьи и прокуроров удавалось с большим трудом.

                   Итак, о «методах» дознания. Власти Украины не устают хвастаться своими «великими» достижениями в области экономики, культуры, демократии, «прав человека» и т.п. Но они забывают упомянуть ещё об одном достижении – украинском ноу-хау. В ряде райотделов милиции Николаева, Херсона, да и в других городах созданы «пресс-хаты» ? специальные казематы, предназначенные для пыток. Их и использовали вовсю в нашем «одесском деле».

                   Судьи и прокуроры, которые вели процесс, плохо знают историю российского судопроизводства. (Впрочем, «вольное» обращение с нашей историей – особенность не только данных юристов). Если бы они её знали, они бы вспомнили, что даже царское правосудие было вынуждено иногда отступать перед явным нарушением прав политических заключённых. В семидесятых годах XIX века петербургский градоначальник Трепов издал приказ пороть плетьми политических заключённых. За это революционеры приговорили его к наказанию, и в 1878 году революционерка Вера Засулич стреляла в Трепова, проникнув в его кабинет. Дело получило широкую общественную огласку. Защищал Засулич в суде блестящий юрист тех лет Анатолий Фёдорович Кони – профессор, преподаватель уголовного права в Петербургском университете, почётный академик Петербургской Академии наук. Суд в результате безукоризненно аргументированной защиты был вынужден вынести оправдательный приговор. Засулич уехала в эмиграцию, а Кони в отместку удалили от участия в работе уголовного суда.

                   После Октября Кони не уехал в эмиграцию, продолжал преподавательскую деятельность в Советской России и скончался в возрасте 77 лет в 1927 году.

                   Современные «знатоки» русской истории типа Радзинского и К0, любящие со слезой повествовать о «мучениках» большевизма и о России, «которую мы потеряли», о нём ничего не знают, а если и знают, то помалкивают.

                   Вот такие были случаи. А у наших ребят поначалу вообще не было адвокатов. Позже, когда их удалось найти, вести защиту им было трудновато. Дело доходило до оскорблений, адвоката Николая Кузьмича Демиденко вообще судьи довели до сердечного приступа.

                   Но вернёмся к процессу. Признательные показания «добывались» в районных отделениях милиции  Николаева, Каховки, Херсона в течение нескольких месяцев – с момента задержания до сентября 2003 г., когда дело было передано в Одесский апелляционный суд. Палачи посчитали следствие законченным, готовым для суда. Судить в Николаеве, по-видимому, было опасно, слишком близко находились «пресс-хаты» а в Одессе суду легче их игнорировать.

                   В Одессе поначалу собирались провести закрытый суд. К тому времени (лето 2003) всем обвиняемым, в том числе Сергею Бердюгину, уже смертельно больному, было предъявлено чудовищное обвинительное заключение (то, о котором мой посетитель Роман лихо заявлял ? докажем!). В случае подтверждения обвинений всем грозило пожизненное заключение. Политзаключённые узнали о грозящей катастрофе и решили бороться. По «тюремному телеграфу» договорились о протестной «голодовке до смерти». Голодали почти все узники кроме Польской, Плево, Алексеева. Сразу же началась клевета – мол, голодовка липовая, они, мол, «под одеялом жрут бутерброды». Чтобы отмести любые подозрения, ребята полагающуюся им баланду выставляли наружу. Голодовка продолжалась две недели, о ней стало известно на воле, истощённые узники еле держались на ногах. Люди, сидевшие в зале кричали им: «Ребята, прекратите! Не мечите бисер перед свиньями!».

                   Ребята голодовку прекратили. Второй раз голодовку объявили Романов и Смирнов в знак протеста против судебного произвола, приведшего к смерти Серёжи Бердюгина. Они явились в суд в повязках на голове с надписью «Голодовка». Одну повязку конвойные сорвали, но её удалось спрятать и повязать снова. На виду у присутствующих срывать её не решились и повязки остались.

                   Голодовка дала свои результаты, затея правосудия была сорвана, пожизненное заключение присудить не решились, суд объявили открытым, всем обвиняемым разрешили переписку с родственниками. Но что это за «открытость»? Суд проходил в здании по ул. Гайдара 24а на шестом этаже. Лифт шёл на седьмой этаж, на шестом не останавливался, да и часто он не работал, приходилось идти по лестнице, что для тех пожилых людей, которым удавалось проникнуть в зал, было тяжело. Да и проникнуть было сложно – зал маленький, не более 100 кв. м и сидячих мест около 50. В первый день суда у его входа на улице собралось более 100 человек и в зал их не пустили. Начались энергичные протесты, и был объявлен перерыв на месяц. Потом, после перерыва, начали пускать родственников, затем некоторых журналистов и лишь потом публику.

                   Суд шёл летом, теснота и духота, показания обвиняемых о перенесённых ими пытках некоторых доводили до обморока. Но всё же, благодаря этой уступке суда, нам удалось получать информацию о ходе процесса, застенографировать ход некоторых заседаний.

                   Но когда на заседании суда 10 ноября 2003 г. один из допущенных журналистов стал фотографировать осуждённых, охрана немедленно начала его выталкивать. В его защиту выступили сидящие в зале женщины, участники Великой Отечественной войны. Охранники заявили им: «зря вас немцы во время войны не расстреляли!». Судья промолчал. Но позже, пытаясь сохранить респектабельность, вдруг вспомнив о правах заключённых, заявил, что фотографировать узников в зале суда нельзя без их согласия, и был проведен торжественный опрос подсудимых – согласны ли они на фотографии? Они, конечно, согласились. Благодаря этому мы получили фотографии, которые приведены в этой книге.

                   Теперь расскажем о некоторых допросах обвиняемых в суде. 14 января 2002 г. состоялся допрос Анатолия Плево.

                   Он, якобы по просьбе СБУ для проверки документов, был арестован в Одессе. Он рассказал: «У меня отобрали паспорт, требовали признания в разбойных нападениях. Когда начал отказываться, меня избили, и я на следующий день пытался перерезать себе вены. Потом меня посадили в спецприёмник, а затем, скрутив ремнями, повезли вместе со Смирновым в Каховку. Там полковник милиции Алеев (так назвал его Плево) вынуждал меня давать показания о том, что я приобрёл пистолет ИЖ, нелегально его провёз на Украину, провозил контрабандой золотые изделия. Угрожал мне – «если не скажешь, кинем тебя в «пресс-хату» и будешь дерьмо из параши жрать». После подобной «беседы» повезли в подвал приёмника-распределителя в Новой Каховке. Там двое людей в штатском и заместитель Алеева Нимерец требовали у меня признаться в нападении на обменный пункт, говорили, что Польская и другие дали показания против меня, привязали к стулу и били по голове пластиковой бутылкой, наполненной водой. 
 
                   На следующий день вывели из подвала и привезли в Херсонский ИВС, где со мной беседовал некий Артур Альбертович. Он продолжал пугать – если не признаешься, поместим в пресс-хату, там признаешься во всём. Перевели меня в другую комнату, где на моих глазах изнасиловали парня, по-моему, некоего Антона. Заявили, что если не признаюсь, следующая очередь моя. И я согласился писать под диктовку Артура Альбертовича. Он описал мне помещение, где было совершено ограбление, и всё, что там было. Сам я не мог этого написать, потому что там не был. На допросе в декабре 2003 г. я заявил, что все мои показания получены под пыткой. В ответ снова начали избивать, и я решил давать показания только на суде».

                   Но, к сожалению, Анатолий испытаний не выдержал. Он начал оговаривать Яковенко (в чём очень нуждалось обвинение), а затем Романова, Данилова и Смирнова. Зал был в шоке ? столь разительно было превращение комсомольца, которого заключённые называли «коммунистическим фанатиком», в совершенно другого человека. После пыток он был сломлен, объявил себя порядочным христианином, стал рассуждать о боге, начал отращивать бороду, в зале суда постоянно крестился и читал Библию. Это странное превращение красного поэта-трибуна в благообразного батюшку можно было ещё как-то понять – вызвано оно нечеловеческими условиями, в которых он оказался. Но дальше произошло совершенно неожиданное «превращение».

                   Он в зале суда поднялся и начал давать показания против Яковенко, в чём так остро нуждалось обвинение, а также против Романова, Данилова и Смирнова. На обратном пути в СИЗО в «воронке» возмущённый Романов набросился на Плево и их сами заключённые разборонили. Со следующего дня Плево при перевозке в суд и обратно стали помещать отдельно. Яковенко, Романов, Смирнов и их адвокаты пытались опровергнуть показания Плево, ссылались на факты, требовали вызова в суд свидетелей, но их постоянно перебивали, все их ходатайства отклонялись. Перелом, нужный суду, в ходе процесса произошёл, суд получил то, чего он постоянно добивался.
                   В своём выступлении Плево каялся, как на исповеди, отрекался от своих прежних убеждений. Конечно, обращение к богу вовсе не криминал – это его личное дело. Но далее повёл себя совсем не по христиански, а как Иуда – активно «топил» Яковенко, Данилова, Романова – так что тяжелейшие сроки, присуждённые им, основаны на показаниях Плево.

                   Особенно жестоко в ходе следствия пытали Игоря Данилова – загоняли иголки под ногти, подвешивали на дыбу за руки, скованные наручниками, били головой о стенку, сломали рёбра, повредили лёгкие. Он несколько недель с трудом дышал, харкал кровью. Его поведение вызвало уважение даже у николаевских уголовников. Они одобряли, что ребята оказали сопротивление, а особенно то, что Данилов даже под пытками никого не оговорил.
                   Результаты пыток оказались столь очевидны, что власти вынуждены были поместить Данилова в тюремную больницу и провести медосмотр.

                   Итоги медицинских обследований:

1.   Протокол освидетельствования Данилова И.В. от 26.12.02. Следователь Гайдук Е.Г., адвокат Чебанов В.П. с участием специалиста Финзор Я.Д.
В ходе освидетельствования установлено:

                   У Данилова наблюдается ушиб грудной клетки, коленных суставов. Синдром сдавливания кистей рук (от наручников). В области лучезапястных суставов определяются раны от наручников. Болезненность при пальпации 3?5 рёбер. Отёчность кистей рук.

                   Рекомендовано: освободить от наручников.

      2.  Акт  судебно-медицинского   освидетельствования   от  3  января   2003 г.
           № 99. Судмедэксперт Бакланов И.Г. Стаж работы до одного года.
           Обстоятельства дела. Со слов: был неоднократно избит в течение 13-14
           декабря в помещении Ленинского РО МГУ, сколько человек наносило
           удары, не знаю, били кулаками, дубинками по голове, ногам, грудной
           клетке, пояснице, животу, одевали наручники.

                              Жалобы на боли в груди, затруднённое дыхание при ходьбе.
                              У освидетельствованного обнаружены повреждения в виде
           ссадин, ран в области конечностей, которые образовались от действия
           твёрдых тупых предметов, со сроком давности около 3?4 недель до
           времени освидетельствования. Определить точно в настоящее время срок
           образования повреждений уже не представляется возможным из-за
           присоединения к раневому процессу гнойной инфекции.

      3.  Акт   судебно-медицинского   освидетельствования   Данилова И.В.   от
           13.02.03 г. № Д-182. Начато 14.02.03 г. Судмедэксперт Тищенко Г.Г.
           Заключение: у освидетельствованного обнаружены повреждения в виде
           раны, ссадин, кровоподтёков в области головы, лица, верхних
           конечностей, нижних конечностей, спины, грудной клетки, которые
           могли образоваться от действия тупых предметов, возможно в срок и при
           обстоятельствах, указанных освидетельствуемым.
                              Лёгкие телесные повреждения.
 
      4.   Заключение        комиссионной        судебно-медицинской       экспертизы
           № 101/1452 по Данилову И.В. от 24.04.04.
           Выводы:
           1. В настоящее время у Данилова И.В. следующая патология:
           консолидированные (сросшиеся) переломы 3-го – 9-го рёбер;
           плевродиафрагмальные срастания в левой плевральной полости
           (остаточные явления перенесённой в январе 2003 г. левосторонней
           пневмонии).

           2.    В настоящее время состояние здоровья Данилова стабильное, по
           поводу перечисленной в п.1 настоящих выводов патологии, Данилов в
           оказании медицинской помощи не нуждается.
           Общий итог всех исследований – состояние здоровья Данилова
           удовлетворительное.

                   Но лица, присутствовавшие на процессе, свидетельствуют, что состояние Данилова было далеко не удовлетворительное. Говорить ему было трудно, он начал слегка заикаться, но усилием воли заставлял себя говорить чётко, негромко, с хорошей дикцией, без личной ненависти к своим мучителям. В его тоне даже проскальзывала какая-то снисходительность по отношению к судьям и прокурорам, временами он был похож на учителя, разъясняющего материал самым тупым ученикам.

                   Каждый из обвиняемых подвергался физическому и психологическому давлению Богдан Зинченко, студент Одесского строительного института, категорически отказывался о чём-либо разговаривать со следователем из СБУ. В декабре 2002 г. его повезли в Николаев, где он до этого ни разу не был, чтобы доказать, что он активно участвовал в перестрелке с милицией. Везли его в мороз в лёгкой спортивной одежде, затем избили и бросили на голый каменный пол, где он пролежал 14 часов, будучи уже больным с высокой температурой.

                   Богдан во время всего процесса действовал решительно, не страшась избиений, продолжал активную политическую деятельность. Он сразу начал разговор со своими сокамерниками, молодыми людьми, обвиняемыми в мелких уголовных преступлениях. Беседы шли о жизни, о политике, о том, кто же виноват в тяжёлом положении трудящегося люда, и почему главные преступники не сидят в тюрьме, а находятся у власти. Богдан Зинченко рассказывал, что он и его товарищи сидят за то, что они борются против этого несправедливого строя. Вскоре он в своей камере создал комсомольскую группу, в которую вступили 14 из сидевших с ним 15-ти человек. Она начала действовать – обсуждались доходившие с воли новости, выпустили стенгазету, написали письмо с протестом против агрессии США в Ираке и через администрацию СИЗО потребовали отправить его посольству США. Администрация письмо не отправила, а Богдана в очередной раз бросили в карцер.

                   На стенах камеры появились надписи: «Буш – бандит!», «Мы за СССР!» и т.п. Ребята были избиты, а особенно Богдан. Но он успел сказать – «А значит, на стене писать *** можно, а СССР нельзя?», за что последовали новые избиения. Но протестовать Богдан не прекратил и его в карцер бросали по всяким поводам, а фактически ? за непреклонность и верность своим идеалам.

                   Твёрдость, проявленная им в борьбе за свои коммунистические убеждения, смелость, несломленная воля подлинного революционера вызывала уважение у уголовников, сидевших с нашими политзаключёнными в тюрьме, и даже следователи между собой говорили – «Если бы все коммунисты были такими, как Богдан, то они до сих пор находились бы у власти». Эти признания слышал один из товарищей Богдана, Женя Семёнов.

                   Украинские власти не могли простить Богдану его непреклонность, твёрдость в отстаивании своих коммунистических убеждений, честность и категорический отказ идти на какие-либо сделки со своей совестью и, поддавшись на уговоры следователей, оговаривать своих товарищей. В результате 22-х летнему студенту Богдану Леонидовичу Зинченко был вынесен чудовищный несправедливый приговор – 12 лет заключения за недоказанные «преступления».

                   В своём заключительном слове он сказал: «За что вы меня осудили на 12 лет? За активное участие в жизни комсомола, за мои политические взгляды – социальная справедливость, социализм, восстановление СССР мирным путём, за отказ оговорить своих товарищей по требованию следователя СБУ, за отказ признать себя виновным в предъявленных мне преступлениях, которых я не совершал.

                   Я не признаю их, хотя меня пытали холодом, в декабре 2002 г., в мороз, повезли в Николаев, где раньше я никогда не был, без тёплой одежды, в лёгкой спортивной форме. А охранники были одеты в полушубки. В результате я заболел воспалением лёгких. У меня была температура за сорок и меня, за отсутствием мест в больнице изолятора, положили на бетонный пол.
 
                   Осудили меня за то, что я, находясь в тюрьме, продолжил активную политическую деятельность – собрал подписи сокамерников и направил письмо посольству США на Украине против агрессии США в Ираке. Письмо изъяли, а меня жестоко наказали.

                   Руководитель следственной группы СБУ полковник Герасименко ещё до начала следствия мне заявил – если ты согласишься «сотрудничать» с нами в деле «разоблачения» своих товарищей, то выйдешь на свободу, нет – получишь 12 лет. Я отказался предать своих товарищей.

                   Апелляционный суд под председательством судьи Тополева приговорил меня к 12 годам, хотя признал, что я не имел никогда и не применял оружие и ничего не украл».

                   Вот такие у нас судьи в «новой» стране, с «новым небом и новыми людьми», как восторженно заявил президент Ющенко накануне дня «независимости» Украины.

                   Но это не все злодеяния правосудия. По делу проходил двадцатилетний студент Сергей Бердюгин. Приговор ему вынести не успели – он в ходе суда умер. Его смерть – тяжкое обвинение властям. По отношению к нему была проявлена особенно изощрённая тупая жестокость. 

                   В результате избиений у него серьёзно была повреждена печень и нанесены другие опасные для жизни травмы – он умирал …

                   Уже в октябре 2003 г. он фактически не мог участвовать в судебном процессе, хотя его всё же на очередное судебное заседание доставили, буквально принесли на руках. Пришлось заседание отменить – показывать присутствующим Сергея в таком виде было опасно для суда, тем более, что информация о пытках уже проникла сквозь тюремные стены и работников СБУ, милиции, судей откровенно называли палачами.

                   Родители и адвокат добивались, чтобы Серёжу перевели в городскую больницу, ибо в следственном изоляторе нужной медицинской помощи он получить не мог. Наконец его перевели, но и тут издевательства продолжались. Умирающего юношу приковали наручниками к кровати и установили вооружённую охрану. Мать к нему не пустили, и она сидела в коридоре, куда ей передали записку ? «Мама, у меня всё в порядке». Он не хотел её волновать, хотя знал, что умирает.

                   Наконец в Верховную Раду поступил запрос депутата Г.К. Крючкова об условиях содержания подследственного Бердюгина в Одесской городской больнице. Депутату сообщили, что Бердюгин – опасный преступник, обвиняемый аж по десяти статьям уголовного кодекса Украины. Каким же? Насильственное изменение или свержение конституционного строя, захват государственной власти, посягательство на территориальную целостность и неприкосновенность государства, бандитизм, разбой, умышленное убийство, террористический акт, контрабанда, незаконное обращение с оружием, боевыми припасами или взрывчатыми веществами, вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность, незаконное производство, приобретение, сохранение, перевозка или пересылка психотропных веществ или их аналогов без цели сбыта.

                   В общем, жуткий преступник! 

                   И подобную бумагу недрогнувшей рукой подписал заместитель генерального прокурора Украины С.В. Малицкий. Возможно, что сейчас там другой прокурор после оранжевой чистки, но суть не меняется независимо от окраски.

                   В этом же ответе депутату сообщили, что в СИЗО № 1, где содержался Бердюгин, администрацией ему были обеспечены надлежащие коммунально-бытовые условия. (Правда, в результате этих «надлежащих условий» подследственный умер – ну, что ж бывает, досадное недоразумение).

                   Далее депутату сообщили, что наручниками приковали к кровати Серёжу «на законном основании», учитывая «тяжесть преступления и наличие информации о возможности нападения на конвой в целях освобождения Бердюгина из под стражи в период пребывания больного в медицинском учреждении».

                   Когда стало ясно, что «нападение с целью освобождения» ? результат воспалённого судейского воображения, ибо «опасный преступник» умер, власти стали лихорадочно стряпать версию о «скоротечном раке».

                   Но судмедэксперт О.О. Бачитская на основании вскрытия, произведенного после смерти, в протоколе зафиксировала то, что она увидела как причину смерти. Официальное заключение о смерти Серёжи следующее:
                   «Одесское областное бюро судебно-медицинской экспертизы.

           Врачебное свидетельство о смерти № 2697. Окончательное. Дата выдачи
           ? 3 ноября 2003 г. 
           Имя, фамилия, отчество – Бердюгин Сергей Сергеевич
           Дата рождения – 25 апреля 1983 г. Дата смерти – 1 ноября 2003 г.
           Место смерти: государство Украина, город Одесса.
           Причина смерти установлена судебно-медицинским экспертом
           Бачитской О.О. на основании вскрытия.
           Непосредственная причина смерти, заболевания, которые вызвали и
           обусловили причину смерти:
           а. Малокровие органов.
           б. Забрюшная гематома и разрыв печени.       
           в. Закрытая травма живота.         
           Место и обстоятельства, при которых случилась травма – неизвестны».

                   Как видите, ни о каком раке – ни слова. Судмедэксперт не мог знать, где Сергею нанесли смертельные травмы. Но ясно, что он попал в тюрьму здоровым, а в тюрьме умер. Предполагать, что разрыв печени был у него до ареста и он с такой травмой ходил, ездил в Николаев (как пытались доказать следователи), распространял листовки и совершал другие действия – просто нелепо. Не зря тюремщики всячески сопротивлялись переводу Серёжи  из СИЗО в городскую больницу – им надо было скрыть правду.

                   Адвокат продолжал добиваться освобождения Бердюгина под подписку о невыезде и наконец прокурор соответствующее постановление подписал.

                   Подписывая его, он ничем не рисковал – постановление пришло через два дня после смерти Серёжи.
                   На деле – в чём же «жуткие преступления» Сергея? Распространение газеты «Совет рабочих депутатов»? К слову, официально разрешённой и имеющей лицензию.

                   Тем не менее, депутат удовлетворился ответом и не пытался выяснить – как же такой «злодей» затесался в ряды добропорядочного одесского комсомола? И далее никаких попыток заняться этим делом не предпринимал.



5 ноября Сергея Бердюгина хоронили. К гробу пришли сотни людей. У многих на глазах слёзы. Ведь это ужасно! Преступная власть ещё до судебного приговора казнила комсомольца.
                   На кладбище, у гроба Серёжи, были безутешные родственники, выступили с прощальным словом одесские руководители Ленинского комсомола и Компартии Украины.
                   Над могилой склонилось Красное Знамя Комсомола.

 
А Верховная Рада проявила «мужество и благородство» ? почтила вставанием память умершего комсомольца Сергея Бердюгина (а на деле не просто умершего, а замученного в тюремных застенках).

                   Постояли, сели, забыли, зачем вставали и принялись творить очередные антинародные законы.
                   Власти всё же решили проявить обеспокоенность по поводу смерти обвиняемого.

                   По факту смерти Сергея Бердюгина (именно по факту, т.е. конкретных обвиняемых нет) 21 ноября 2004 г. возбуждено уголовное дело, опять же не по статье, которая предусматривает наказание за применение пыток, а по статье 140 Уголовного Кодекса Украины, т.е. «за ненадлежащее исполнение своих обязанностей» медиками СИЗО № 21.

                   Медики были привлечены к административной ответственности (с неизвестными для общественности последствиями), а само уголовное дело проследовало в прокуратуру, где потихоньку сгниёт «за отсутствием состава преступления».

                   А Серёжи нет. Он пал жертвой изощрённого правительственного терроризма, направленного против трудового народа Украины. Терроризма, украшенного гирляндами высокопарных слов о борьбе за славу и процветание Украины, которую якобы ведут современные власти. Эта борьба достаточно открыто демонстрируется по телевидению ? ожесточённая схватка хищников за ещё не до конца уничтоженное народное достояние.

                   Именно против этого боролся Серёжа. Он не многое успел сделать, но отдал делу, в которое верил, самое драгоценное – свою жизнь.

                   Суд между тем продолжался. Пришло время для заключительных слов узников.

                   О речи Богдана Зинченко мы уже говорили. Данилов начал свою речь с цитирования статьи Уголовного Кодекса Украины о геноциде. Судья тут же прервал: «Вам это не вменяется!». Данилов продолжает и начинает приводить цифры и факты и судья вновь его прерывает. Данилов в ответ заявляет, что никакой суд заключительного слова не прерывает. В зале возмущённые возгласы – даже фашистский суд Димитрова не прерывал! Обозлённый судья грозит вывести всех из зала. Данилов всё же заканчивает свою речь: «Вы можете нас уничтожить, но это ничего не изменит. Ваша сила только в вашем количестве. Но это – пока. Вы нас судите сегодня, а мы вас – завтра. У меня всё».

                   Ещё до заключительного слова, когда судья в очередной раз прервал Данилова и потребовал говорить «по существу» тот начал подробно рассказывать о задержании в николаевской квартире, о перестрелке с милиционерами на улице, попутно разоблачая все фальсификации в материалах следствия. Судья хмурился, но прервать его не мог, ведь он сам потребовал говорить «по существу».

                   5 апреля 2004 г. в суд была вызвана мать Данилова – Татьяна Станиславовна. Она рассказала, как рос и воспитывался сын. «У него не было слова «дай», у него было только слово «на». Он никогда ничего не требовал для себя, постоянно вступался за слабых, хотя сам физически сильным не был».

                   Вопросы суда – уезжал ли ваш сын куда-нибудь воевать? Да, в
1992 г. в Приднестровье. А зачем? Его что, призвали? Нет, никто его не призывал и он ни с кем не заключал контрактов.
 
                   Но тогда зачем? Зачем? Восстанавливать справедливость – как всегда. Потом поехал в Абхазию. Воевать? Воевать. Бесплатно? Бесплатно. А он денег за это и не взял бы.

                   Судьи переглянулись, перешёптывались, ухмылялись – им было непонятно, как может человек рисковать жизнью ради Приднестровья и какой-то Абхазии, да к тому же бесплатно!

                   Яковенко начали допрашивать 11 февраля 2004 г. Его пытались изобразить руководителем террористической разветвлённой организации. Судья его постоянно прерывал – «Прекратите, Яковенко!», «Довольно, Яковенко!», «Говорите по существу» и т.п. Но Андрей упорно продолжал, заявив: «Всё, что я хочу сказать, именно «самое главное» и «по существу». Я, сказал он, в 1993 г. закончил Херсонское мореходное училище по специальности радиста. Как один из лучших курсантов по распределению был направлен в ЧМП. В компартию вступил раньше, в 19 лет, во время службы в армии. На протяжении последних «перестроечных» лет наблюдал, как разрушаются структуры, где я работал. Пароходство разворовывалось на глазах у правоохранительных органов, власти, народа. Я видел, как наши корабли приходили в Индию и выбрасывались на мель. Затем они продавались на металлолом. На этом наживалась новая буржуазия. А мы голодали, хотя всегда было принято считать, что моряки дальнего плавания хорошо живут. Было и такое, когда мы сидели под охраной автоматчиков – судно арестовывалось за долги. А кончилось тем, что мне уже не на чем стало выйти в море – ЧМП уничтожено. И никто не пытался остановить это преступление.
 
                   После окончания слушаний суд вынес ребятам жестокий приговор. Что же им ставили в вину? Терроризм, коим посчитали взорванную мусорную урну в Киеве у здания СБУ в октябре 2002 г. и поджог автомобиля в Одессе. Урну свою СБУшники оценили высоко – аж в 2842 гривны! Дорогая урна – наверное, вместе с мусором. Причём суд так достоверно и не выяснил – кто же поджигал и взрывал. Кроме того, если статья предусматривала наказание от 5 до 15 лет – суд выбирал максимум.

                   «Эксы», которые были в деле тоже оценены дорого – в 8?10 лет заключения. Нападение на ломбард, обменный пункт принесли «доход» ? 80 гривен и часы. Самое тяжёлое обвинение – ограбление ювелирного магазина «Филин» и ранение продавщицы Мицай. Но вина их в этом преступлении выглядит весьма сомнительно и, видимо, поэтому судья Тополев категорически отвергал все просьбы подсудимых и их адвокатов привлечь к делу дополнительные материалы по этому ограблению. А суть этого происшествия в следующем: нападение на магазин «Филин» было совершено 30 ноября 2001 года. В результате было похищено имущество на сумму 260 гривен и тяжело ранена гражданка Мицай, которая позже скончалась.

                   По этому делу были задержаны Жевицкий и Белик и прокуратура Ильичёвского района г. Одессы возбудила уголовное дело. Оно находилось в её производстве до 18 февраля 2003 г. Дело числилось под № 5520010051, велось следствие, проводились экспертизы, составлялись соответствующие юридические документы, после чего оно было направлено в суд. Однако суд вернул дело на доследование и тут как раз появились новые обвиняемые, дело Жевицкого и Белика было отозвано (но никаких официальных следов этого «отзыва» нет) и присоединено к делу № 144.

                   Тем не менее, материалы следствия по магазину «Филин» имеют чрезвычайно важное значение. Если велось в течение нескольких месяцев следствие, то должны быть соответствующие документы – протоколы допросов обвиняемых, свидетелей, экспертиза, документ об отправке дела на доследование, приобщении его к «одесскому делу» и т.п. и т.д. Никаких материалов ни узникам, ни их адвокатам не дали, судья отвечал категорическим отказом. Прежние обвиняемые по этому делу Жевицкий и Белик из поля зрения суда исчезли, из комсомольцев стали выбивать показания, приобщили к делу Герасимова и Зинченко, в документах утверждали, что нападение было совершено 30 ноября 2002 г., а ранее в уголовном деле, которое вела прокуратура Ильичёвского района, дата была другая – 30 ноября 2001 г. Эти и другие несообразности давали основания обвиняемым и их адвокатам требовать приобщения к делу № 144 материалов прежнего расследования. Но судья был непреклонен.

                   В итоге остались в приговоре несколько мелких так называемых разбойных и террористических актов, которые не были достаточно доказанными.

                   Одним из существенных обвинений была перестрелка Данилова и Алексеева с работниками СБУ и милиции города Николаева, хотя в итоге это событие тоже в значительной степени в изложении судейского протокола наполнено фальшивыми свидетельствами и подтасовкой фактов.

                   Упор в приговоре сделан на листовки, на статьи в газете «Совет рабочих депутатов», как на чрезвычайно опасные материалы.

                   Но ведь ни в листовках, ни в газетных статьях нет ни слова неправды – в них речь шла о бедах современной Украины – безработице, нарушениях прав трудящихся, о нищей армии, резко осуждался антинародный коррумпированный режим Кучмы.

                   Однако весь парадокс заключается в том, что ныне в грязном скандале, разразившемся в руководящих украинских верхах, на весь мир демонстрируется продажность и преступная нечистоплотность ворюг, дорвавшихся до власти. Выливается компромат в присутствии журналистов, перед многочисленными теле- и фотокорреспондентами и тиражируется на весь мир. Не столь давно на пресловутом Майдане экс-премьер Юлия Тимошенко очень доказательно и эмоционально не только обличала режим Кучмы, но и вела возбуждённую толпу на его свержение. Поэтому в ходе процесса Яковенко потребовал пригласить Тимошенко в качестве свидетеля, чтобы доказать совпадение листовок, за которые суд грозится немалыми сроками, и её пламенных речей.

                   Суд, естественно, промолчал.

                   Так позвольте спросить, за что же так жестоко покарали комсомольцев? Не им надо сидеть на скамье подсудимых, а затем в колонии, а тем, кто сидит в кабинетах и грызётся, вырывая друг у друга награбленное народное добро.

                   Совершенно очевидно, что основная задача процесса – не установление истины, а быстрое устранение политически активных молодых людей из жизни общества. Налицо явное стремление отвести общественное мнение от подлинных врагов Украины. Но чем шире развивается политический скандал, чем всё глубже обнажаются грязные махинации, моральная нечистоплотность верхов, тем отчётливее становится очевидной честность, нравственная чистота и подлинный патриотизм молодых людей, осуждённых той же воровской и продажной властью.
4. Финал, который властью был запланирован.

                   В июне 2005 г. государственный обвинитель объявил сроки приговора, затребованные прокуратурой. Судьи не скупились – в общей сложности ребятам насчитали 104 года заключения в колониях строгого режима – это без погибшего Сергея Бердюгина. Хотя он умер, но не оправдан. Дело против мёртвого комсомольца прекратили «в связи со смертью».

                   Жестокость приговора ещё раз неоспоримо подтвердила заказной характер процесса.
 
                   Власть создала и озвучила нужный ей прецендент. Сделав упор на пропагандистскую деятельность комсомольцев, на намерение свергнуть государственную власть и учредить Причерноморскую Советскую социалистическую республику, за что определили длительные сроки, украинская юстиция фактически начала формировать законодательную базу, удобную для неё. Она позволяет жестоко карать любого левого активиста, наказывать любое левое издание, которое можно произвольно толковать как призыв к насильственному свержению существующего строя. Люди подзабыли, что с этого начинается фашизм.
 
                   В ходе процесса убедительно продемонстрировано высокомерное презрение судей и прокуроров  к конституции Украины. О статье, которая отвергает возможность использовать в суде признания, полученные под пыткой, мы уже говорили. Но это не единственное нарушение. Статья 40-я провозглашает право каждого направлять индивидуальные или коллективные письменные обращения в различные органы власти, которые обязаны рассмотреть их и дать обоснованный ответ в срок, установленный законом. Но многочисленные обращения различных организаций, направленные в различные инстанции в связи с процессом, остались без ответа – ни в срок, установленный законом, ни после него.

                   Статья 62-я гласит о том, что лицо не может быть признано виновным до приговора суда. Но прокурор позволял себе в ходе процесса называть ребят бандитами, а, выступая по телевидению, приписать им десяток убийств.

                   Статья 34-я заявляет о праве каждого собирать, сохранять, использовать и распространять информацию письменно или в других формах – по своему выбору. Богдан Зинченко воспользовался своим конституционным правом и получил 12 лет.

                   Можно ещё назвать ряд попранных статей конституции, Очевидно зря Ющенко клялся после выборов свято соблюдать её и с тех пор всё время появляется на людях, положив ту же руку, которая лежала во время инаугурации на конституции, на сердце – очень трогательно! Зрелище для сентиментальных дам.

                   26 июля 2005 года в Киеве состоялось заседание Верховного Суда, рассмотревшего апелляции узников – Романова, Зинченко, Герасимова, Смирнова, Яковенко, Данилова. Остальные от апелляции отказались.

                   На этот раз суд проходил весьма респектабельно, в присутствии некоторых адвокатов, трёх матерей узников, представителя комитета защиты политзаключённых, депутата Верховной Рады А. Полиита, членов НБП
г. Киева, телевидения – в общем, политес был соблюдён.

                   Богдан Зинченко и тут остался верен себе – будучи освобождённым от наручников, он тут же демонстративно переоделся в красную майку с серпом и молотом и надписью – СССР. Романов майки не имел, но натянул красную рубашку.

                   В ходе суда обвиняемые и их адвокаты убедительно аргументировали недоказанность ряда обвинений и предвзятость одесского суда. Но почти всё было проигнорировано и чудовищные сроки остались.

                   Доказательства пыток в ходе следствия суд также пропустил мимо ушей. В противном случае, если их принять – всё обвинение рассыплется. В России иногда в этом направлении совершаются «благородные» жесты. Не так давно привлекли к уголовной ответственности охранника, избившего заключённого в «Матросской тишине».

                   Но у нас на Украине месяцами избивали узников и власти сделали вид, что этого не было – как же, у нас свой менталитет.

                   Ребята на суде держались спокойно, уверенные в своей правоте, даже улыбались.

                   Верховный Суд практически оставил те же жестокие сроки, назначенные одесским судом. Яковенко – 14 лет, Алексеев – 13 лет, Зинченко – 12 лет, Герасимов – 11 лет, Данилов – 10 лет, Романов – 10 лет, Смирнов – 8 лет, Плево – 6 лет. Все – с конфискацией имущества.

                   Польская получила 4 года, Семёнов – 3 года, условно, без конфискации имущества.

                   Пункт о конфискации имущества узников не обеспокоил, ибо такового у них фактически нет.

                   А вот приговор ошеломил присутствующих. В зале начался гул возмущения и публике весьма
решительно предложили очистить помещение.

                   Кто-то из политических узников громко произносит в адрес судей – «Ничего! Вы ещё будете в аду гореть! А мы будем дрова подкладывать».

                   На этом заседание заканчивается.

                   Итак, первая часть нашей книги завершена. Но дело, за которое боролись ребята, закончиться не должно, оно обязательно даст свои плоды – не может же народ безропотно, бесконечно подставлять свою шею под нож и так же безропотно исчезнуть с исторической арены.

                   Конечно, это произойдёт не сразу. Многие до сих пор не уяснили всю трагичность сложившейся на всём постсоветском пространстве ситуации, многие ещё находятся под наркотическим телевизионным воздействием и свято верят во все ужасы, внедрённые в умы о «страшном» советском времени.

                   Они продолжают верить в способность современной власти всё наладить и обеспечить народу (всему народу, а не избранным) спокойную обеспеченную жизнь. Многие ощущают тяжесть современного существования, но либо всё же пытаются как-то пристроиться и выжить в одиночку, либо просто не находят в себе достаточной решительности и сил для открытой борьбы, хотя в душе, потихоньку возмущаются и негодуют.
 
                   Меньшинство уже уютно устроилось в объятиях современной власти и не только протестовать не собирается, но и готово яростно отстаивать своё приобретённое благополучие.

                   «Одесское дело» - первая ласточка. И, хотя говорят, что она весны не делает, но и без неё весна не наступит. Не все поступки ребят безупречны, но они все – беззаветные герои, прокладывающие путь в будущее. А на долю таких всегда приходится вся тяжесть идущих впереди. 


Продолжение следует...   

Hrizos:
II. Е.Семёнов. Записки политузника. О себе и своих товарищах.

1. ЗАДЕРЖАНИЕ


                   Они меня взяли рано утром 16 декабря 2002 года. Накануне я был на смене – сутки дежурил в типографии. Уже вечером 15 декабря я почувствовал, что с моими товарищами случилось что-то очень нехорошее. Во-первых, из города куда-то пропали Артём, Олег, Сергей и Нина. Серёжу и Нину безуспешно разыскивали родители. А, кроме того, тем хмурым зимним вечером я никак не мог дозвониться до Андрея Яковенко – ни на домашний телефон, ни на мобильник. Я не знал, что Андрей уже был схвачен сотрудниками СБУ… Мне нужно было узнать у него, чем закончилась последняя акция протеста студентов Одесской сельскохозяйственной академии (бывшего сельхозинститута). Мы хотели этим студентам помочь.



Тогда я позвонил Григоричу – руководителю Киевского районного отделения Одесской городской организации Всеукраинского союза рабочих (ВСР). В первый раз трубку взяла его дочь и попросила перезвонить попозже. Помимо её голоса, в квартире слышна была какая-то непонятная возня. Во второй раз, уже поздно ночью, трубку снял сам Григорич и сообщил мне крайне неприятную новость: у него только что был обыск. Он ещё удивлялся, почему его не арестовали.

                   После всех этих новостей я решил поменять квартиру, а то и вовсе покинуть на время Украину, так как не исключал возможность, что могут нагрянуть и ко мне. Но всё же не думал, что меня схватят так быстро.

                   Той ночью почти не спал. До утра переводил с украинского на русский газетную статью о новом художественном фильме «Как закалялась сталь», снятом китайскими кинематографистами. В фильме играли украинские актёры, но, конечно, на украинских экранах фильм этот не появлялся.… И ещё долго, наверное, наши зрители его не увидят!

                   После работы зашёл к Лидии Всеволодовне Гладкой – ветерану комсомольского движения Одессы. Забрал у неё свои вещи, которые там хранились, а также пальто, которое она мне подарила, видя, что мне не в чем ходить. Потом я часто вспоминал эту замечательную женщину.… А впоследствии узнал, что и её, несмотря на преклонный возраст, не обошла своим вниманием служба безопасности Украины.
   
                   На квартиру к себе я возвращался в довольно скверном настроении. Утро было таким же хмурым и холодным, как предыдущий вечер. Возле дома рабочие ремонтировали электропроводку. А до этого дом неделю стоял без света: в наше время социальные службы города не спешат выполнять свои обязанности по отношению к жильцам… Кроме тех рабочих, ничего особенного во дворе я не заметил.

                   Поднявшись с тяжёлым баулом к себе на третий этаж, встретил на лестничной площадке соседку – старую бабу Аню. Она была очень рада, что дали, наконец, свет, и много говорила на эту тему. Слушая её, я привычным движением достал из кармана ключ и открыл входную дверь… И сразу с испугом отпрянул в сторону: прямо в освещённой ярким светом прихожей стояли мальчики с автоматами в полной боевой экипировке. И смотрели на меня. Бежать было поздно.

                   Правда, они со мной довольно вежливо поздоровались и предложили войти в квартиру. Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться. Увидев у меня баул, один из автоматчиков спросил: «Оружие есть?». Я ответил, что у меня вообще никогда не было оружия и сейчас нет. Меня сразу стали обыскивать. Баул тоже «раздербанили».
   
                   Тем временем я смог осмотреться. В квартире всё было перевёрнуто вверх дном, в том числе и в комнате, служившей кладовкой. Судя по всему, меня здесь ждали давно и уже успели всё обыскать. В углу сидел расстроенный хозяин квартиры – дядя Слава. Я сразу почувствовал себя перед ним виноватым за то, что из-за меня у него возникло столько проблем. Он сидел всё время молча, со мной разговаривал только один в штатском, который назвался следователем СБУ, чуть старше меня по возрасту, и один из спецназовцев.

                   Конечно, я тогда ещё плохо ориентировался в происходящем. «Следак» задавал мне какие-то вопросы, я на них отвечал. Насколько помню – довольно дерзко. Вопросы касались, в основном, моей политической позиции. Он пытался мне «довести», то есть доказать, что я не прав, что взгляды, конечно, я могу иметь свои, но «политическую борьбу надо ведь вести по закону!». Я отвечал, что не знаю, что он имеет в виду, и в чём меня вообще хотят обвинить. (Тем более что я действительно ещё не знал о последних событиях). Следователь показал мне ордер (постановление) на обыск, подписанный николаевским судьёй. Тогда я понял, что случилось что-то страшное, и что им уже очень многое известно. Иначе не вломились бы ко мне на квартиру так уверенно.
 
                   Потом один из спецназовцев, довольно молодой, со злыми глазами навыкате, отвёл меня в соседнюю комнату и спросил: «Где ствол?». Я ответил, что не понимаю, о чём он… «Не строй из себя идиота! – заорал этот придурок, ? Мы своих коллег никому не прощаем! Твои дружки стреляли по нашим!». Он имел в виду вооружённое сопротивление, которое оказали мои товарищи – Артём и Олег – на квартире в Николаеве. Но тогда мне не были известны эти подробности. Решил просто отмалчиваться.
 
                   При личном обыске у меня изъяли мобильный телефон «Нокия», который два дня назад мне дал Андрей Яковенко. Недолго мне пришлось им пользоваться!... Жаль, что не догадался отдать «мобилку» дяде Славе. Правда, это сейчас настолько устаревшая модель, что и жалеть о ней не стоит. Но тогда это было неприятно. Забрали они у дяди Славы и его стартовый пистолет – не знаю, для чего он им понадобился… Хотя уже становилось ясно, что против меня хотят состряпать солидное, крупное дело. Что касается доказательств – «прикопаться можно и к столбу», как говорят в Одессе. Забрали даже мою старую камуфлированную форму, которую я получил пять лет тому назад, когда работал в охране. Каждой «находке» все СБУшники радовались и вообще вели себя так, словно поймали редкую дичь, за которой давно и безуспешно охотились. Забрали все мои личные документы, которые потом так и не вернули. (Паспорт вернул судья через полтора года, а всё остальное – начиная со свидетельства о рождении, кончая партбилетом – сгинуло в недрах СБУ). Пытались забрать даже кассеты с музыкальными записями, но дядя Слава не отдал, заявив, что все кассеты принадлежат только ему. Но самое главное, что работники СБУ обнаружили и изъяли пачку газет «Совет рабочих депутатов», которую я так и не успел передать Саше Герасимову после моего возвращения из Николаева. 

                   ? А то они так любят эти газеты распространять! ? весьма резонно заметил следователь.

                   Потом мне велено было собираться.

                   Тогда я ещё не знал, как правильно вести себя в подобных неприятных ситуациях. Зато сейчас знаю. И всем могу сказать, кому, возможно, предстоит попасть в такую же переделку: ничего с собой не берите, товарищи! Наоборот, лучше сразу снять с себя поясной ремень, часы и даже шнурки от ботинок, и всё это оставить дома. Иначе всё это хозяйство у вас заберут и не вернут обратно. Вещи с собой тоже не берите. Пусть лучше вам их потом передадут в ИВС (изолятор временного содержания) вместе с продуктовой передачей. Ехать надо налегке. Но вот в зимнее время следует одеваться потеплее, ибо в камере, скорее всего, будет холодно. Хорошо, что я догадался это сделать. Наличные деньги я отдал дяде Славе, сказав, что они мне в ближайшее время не понадобятся. Хорошо, что денег было не так уж много – иначе у меня бы их просто конфисковали без оформления, как это было сделано при задержании моих товарищей.

                   Сначала меня хотели вести к машине без наручников, потом передумали и наручники надели. Кто-то из них сказал: «А вдруг ему нечего терять и он побежит, даже если мы его застрелим?... А он нам нужен живой!». Машина-иномарка уже ждала во дворе – её вызвал по мобильному телефону тот сотрудник, который называл себя следователем. В машине, по пути на улицу Бебеля (ныне переименованную в Еврейскую), где стоит их Управление, один молодой спецназовец читал мне мораль: мол, зачем это, Женя, тебе было надо?... Ведь за политику тоже бывает тюрьма!... А там – грязь, туберкулёз… В общем, если сейчас твои товарищи о тебе не позаботятся – останешься там надолго. Если вообще сможешь оттуда выйти живым!

                   Я продолжал молчать. До меня уже дошло, что влип не по-детски.

                   По приезде в СБУ меня завели в пустой кабинет и оставили одного. Наручники не снимали. Я имел возможность их рассмотреть. На наручниках была надпись на английском языке: «Made in Ucraine». Следовательно, Украина уже освоила выпуск спецсредств для своих нехороших граждан.

                   Потом в кабинет зашли несколько эсбэушников. Один из них представился как следователь киевского СБУ Коваленко. Коваленко сказал, что им всё известно и мне бессмысленно отпираться – лишь правдивыми показаниями я смогу облегчить свою участь. Я продолжал молчать. Тогда Коваленко приказал своим принести факс и тут же протянул мне полученную из Николаева бумагу с текстом показаний Олега Алексеева. В бумаге упоминался случай трехнедельной давности, когда в моём присутствии Олег с Артёмом отстрелялись от двух николаевских милиционеров. Я в данном эпизоде фигурировал под псевдонимом «Молдаван». Итак, пацаны были задержаны за три дня до моей доставки в СБУ на всё той же николаевской квартире, куда я им настоятельно не рекомендовал возвращаться! Тем не менее, это страшное несчастье с ними произошло. Коваленко откровенно похвастался, что «Олег уже без глаза, а Артём – при смерти!».

                   Далее он начал мне рассказывать, что Яковенко, Артем и Алексеев составляют некую «террористическую организацию», и что за одно моё соучастие в этой организации мне сразу же дадут 8 лет концлагерей! Тут уже я не выдержал, и решил всё же дать кое-какие показания.

                   Я не отрицал своего участия в легальном оппозиционном нынешней украинской власти движении, не стал скрывать факт моих поездок в Киев на акцию «Повстань, Украина!», тем более, что они и так об этом знали из оперативной информации… Не стал отрицать и осведомлённость о стрельбе в Николаеве. Отпираться, в самом деле, было уже бессмысленно. Эти молодые люди из Ленинского РОВД  г. Николаева остались живы и вполне могли меня опознать на очной ставке. О товарищах я сказал, что всех знаю, как обыкновенных комсомольцев, а инцидент в Николаеве был для меня полной неожиданностью.
 
                   «Вас спасёт сотрудничество со следствием!». Это главный козырь всех следователей при допросе подозреваемого. Товарищи, не ведитесь! В идеале – лучше, конечно, вообще «упасть на мороз» и молчать, как партизан. Но тут есть очень неприятная деталь: враги вас будут пытать! Наш случай – не первый и не последний. Поэтому не исключено, что кто-то не выдержит пыток и вынужден будет дать показания. И вовсе не потому, что это предатель. Поверьте, выдержать пытки, да и просто сильные побои, сможет далеко не каждый человек, даже хорошо подготовленный… Но в любом случае, допустимо говорить только то, что им уже известно. Кто хочет – может вообще всё взять на себя. Но это – смотря по ситуации.

                   Главное – ни под каким предлогом не выдавать тех, кто ещё остался на свободе. Здесь пример советских партизан и подпольщиков времён Отечественной войны никто не должен забывать! И я не забыл… Если я что-то сделал не так – у всех ещё будет возможность меня осудить. А пока моё дело предостеречь от ошибок, от которых не застрахован ни один неопытный «первоход» ? человек, впервые попавший в места лишения свободы. Я сам был первоходом.
 
                   … А ещё этот Коваленко требовал от меня показаний по «преступной деятельности главаря террористической организации Яковенко Андрея Олеговича» и по взрыву у здания СБУ в Киеве. Я «упал на мороз».
                   А его интересовала именно эта информация! Вначале он обещал меня даже отпустить и позволить уехать из Украины. Подержим, мол, немного в СИЗО СБУ на хорошем питании – и отпустим. Потом угрожал мне выдачей в Николаевский райотдел на растерзание тамошним ментам.

                   Я понял, что самое страшное начнётся уже очень скоро. Попросил разрешения позвонить. Мне разрешили. Видимо, тут они не желали ничего нарушать. Я дозвонился до комсомолки Леры. Сообщил ей, что меня взяли, и надолго. В свою очередь, Лерка мне сказала, что Андрей Яковенко тоже арестован. Это я знал и без неё.
                   После этого я уже очень долго не имел возможности пообщаться с товарищами с воли. Сведения оттуда я получал отрывочные, и много важного мне рассказали только после освобождения.

                   Вечером за мной из Николаева приехали «беркутята» ? жлобы из спецподразделения МВД Украины «Беркут». Эти уже не были со мною так вежливы, как сотрудники СБУ, которые отдали меня им на растерзание, а сами «умыли руки».

                   Мне больно зажали руки «браслетами» и бросили меня на заднее сидение «Жигулей». Два часа на большой скорости везли в Николаев, до которого от Одессы 130 км. По пути меня постоянно нагибали вниз, чтобы не было видно, кого везут. Постоянно говорили всякие гадости. Угрожали, что по дороге меня пристрелят, а потом скажут, будто я попросился в туалет и пытался бежать. Я им только сказал, что буду очень благодарен за это: пусть лучше сразу пристрелят, чем долго мучиться. Тогда они сразу прекратили этот разговор. А ещё они на полном серьёзе боялись, что меня товарищи отобьют по дороге. Было уже темно, а какая-то машина, ехавшая сзади, сильно светила фарами… «Беркутята» суетились, кричали своему водителю: «Гони быстрее, это едут за ним!».

                   Да, они нас тогда переоценили!...

                   И вот Николаев. Меня вытаскивают из машины. Я не могу встать. Ноги отекли. Я даже не мог говорить – челюсти онемели. В райотделе меня сразу начали бить. В кабинете их было около двадцати. Все были как-то нездорово возбуждены – не исключено, что такое состояние было вызвано алкоголем или наркотиками. Они мне кричали: «Ты – коммунист!». Я отвечал: «Да!». После чего снова били. 

                   Потом они устроили что-то вроде допроса (то есть без соблюдения всяких там процессуальных формальностей). Некий Полещенко Сергей, дознаватель этого райотдела, спрашивал меня об эпизоде 22 ноября, когда Артём и Олег подстрелили их сотрудников. При этом мне все в один голос кричали, что всё равно притянут меня к делу как соучастника покушения на жизнь милиционеров, раз я там тоже был. Я пытался доказать обратное – они не слушали. Полещенко делал какие-то записи или делал вид, что записывает. Остальные орали, словно черти в аду.

                   Меня это, в конце концов, разозлило. Я им сказал, что они – не народная милиция, что их люди боятся, как бандитов, что я их всех ненавижу, а потом просто начал обзывать их нецензурными словами. В этот момент мои руки были свободны от наручников. Когда они меня снова пытались бить, я успел хлопнуть одного из них по ушам. Второго я ногой изо всей силы ударил ниже колена, отчего тот дико взвыл. Потом беркутята начали играть в футбол, а я был в роли мячика. Так продолжалось довольно долго. Били изо всех сил, я мог только закрывать от ударов голову и пах. Остальные части тела были защищены зимней одеждой, но всё равно было больно. Хорошо ещё, что эти гады поленились меня раздеть. Я им кричал: «Стрелять вас надо, гадов!! Но я этого не делал!». И только тогда они прекратили меня бить. Полещенко сказал: «Твоё счастье, что ты не стрелял».

                   До утра меня больше не трогали. Приковали «браслетами» к стулу, сидели «над душой» и продолжали говорить мне всякие гадости. Спать не давали. Как они сами мне признались, лишение подозреваемого сна – тоже один из методов физического воздействия. У меня уже не было сил с ними ругаться. Главное, им не удалось заставить меня признаться в том, что я не совершал…

                   Во время драки я сломал у Полещенко его часы. Тогда я ещё сказал: «А теперь можете вменять мне сопротивление!». На что Полещенко ехидно ответил: «Нет, мы сделаем по-другому!». Значение его слов я узнал потом, на очной ставке…

                   Кроме Полещенко мне больше никто не представлялся. Но некоторые рожи я на всю жизнь запомнил, и когда наше время придёт – я их опознаю! Был там некий Серёга из николаевских оперов, довольно молодой. Представился мне как украинский националист, который ненавидит всех русских. Сам он был в доску пьяный. Другой «беркут» сидел до утра напротив меня и нудным голосом жаловался, как раскулачили когда-то его предков «мои большевики». Какой-то пьяный опер достал из моей сумки книгу Гладкой Л.В. по истории одесского комсомола и пытался её читать. Но он, скорее всего, и читать-то не умеет! Он ещё спрашивал у меня: «А эта книга – легальная?». Тупее вопрос трудно придумать! В общем, все названные лица приложили ко мне свои грязные руки и ноги. Да и не только ко мне.

                   Кстати, есть версия, что приказ о применении пыток к захваченным комсомольцам дал лично полковник киевского СБУ Герасименко. Скорее всего – это правда. Надеюсь, что Народный трибунал когда-нибудь с ним разберётся. Но Полещенко ещё ссылался на областного прокурора, который, будто бы, сказал: «Можете делать с ними что хотите!». Кто был в то время прокурором Николаевской области, я думаю, легко вычислить. Он развязал руки палачам из Ленинского РОВД. Потом мы с товарищами переименовали этот РОВД в Гитлеровский. Так более соответствует действительности.

                   Утром, 17 декабря, пришла другая смена – и всё началось сначала. Сопротивляться я уже не мог, и меня били куда попало. Некий опер Рома (его рожу я тоже хорошо запомнил) долго бил меня кулаком по голове и палкой по ногам. Я ещё потом удивлялся, как у меня после общения с этим Ромой не было сотрясения мозга, осталась только внушительная гематома на голове. Этот подонок кричал, что Артёма «опустили» уголовники за то, что имели из-за его стрельбы неприятности, а с Олегом и со мной будет то же самое… Многих задержанных действительно избивали по подозрению в стрельбе, но всё остальное было со стороны опера просто клеветой на моего товарища.

                   А тогда стало страшно: я не знал, правда ли то, что он говорит, или нет? Я вообще не знал тюрьму, как таковую, а это очень плохо. Убеждён, что в наше смутное время буквально ВСЕ должны знать тюрьму хотя бы понаслышке. Никто от этого не застрахован, но если более-менее знаешь тюремную систему, то уже не будет так жутко, как вначале было мне и другим товарищам в первые дни…

                   Потом пришёл опер Руслан. Надо отдать ему должное – после его прихода меня уже не трогали. Он даже принёс мне из буфета поесть. Я совсем ничего не хотел, но он меня заставил съесть суп с хлебом. В то же время вечером этот Руслан надиктовал следователю прокуратуры Бондарю именно те «показания», которые ему были нужны. В них я «признавался» в своём соучастии в организованной преступной группе. Весь этот бред мне пришлось подписать, чтобы потом уехать в ИВС (изолятор временного содержания). В противном случае меня бы мучили дальше, а я уже устал.

                   Они мне сами сказали, что мои товарищи пострадали значительно больше, чем я, но и мне мало не показалось. Этот Бондарь пообещал, что в ИВС меня бить не будут. ИВС – первая ступень тюрьмы. Следующей идёт СИЗО (следственный изолятор), потом – зона (лагерь для осуждённых). До зоны я так и не доехал.

                   Когда меня вели к машине, один из конвойных вдруг мне шепнул: «Женя, я твоего года рождения и прекрасно помню, что при Союзе было лучше. Жаль только, что ничем тебе помочь не могу, и вынужден тебя конвоировать». По крайней мере, хоть это приятно вспомнить!... В машине этот конвоир включил музыку и сказал, что это для меня.

                   Однако везли меня на полу, как мешок. Руки были закованы сзади. Вещи остались в райотделе, мне их так и не вернули. Меня также сопровождал Руслан.

                   Николаевский ИВС расположен в районе «Лески», и везли меня туда достаточно долго. Когда меня вытащили из машины, Руслан сказал сотрудникам изолятора, чтобы меня поместили в нормальную камеру. Затем уехал.

                   Было уже поздно. Меня привезли после отбоя, который в таких заведениях всегда в 22.00. Работники ИВС учинили мне очень тщательный обыск и забрали ремень и часы. Больше я их никогда не видел. Когда я переступил порог камеры, в ней уже все спали. Там было трое заключённых. Свободных мест тоже было три. Один из зэков поднял голову и сказал: «Ложись, брат, на верхнюю нару». Я это сделал с удовольствием, хотя и с трудом. Ноги были разбиты, и я скорее заполз туда, чем поднялся. Нара была холодная и железная. Вообще, в камере было сыро и холодно. Сверху светила лампочка – круглосуточно, как во всех местах предварительного заключения. Но мне было уже всё равно. Я двое суток не спал, и мне камера ИВС в первую ночь после райотдела показалась просто раем. Я сразу уснул. 

2. ИВС
                   По поводу моего задержания остаётся добавить, что «заехал» я на ИВС по ст. 263 Уголовного Кодекса Украины, которая звучит примерно так: «хранение и незаконное обращение с оружием и взрывчатыми веществами». До 27 декабря 2002 года я сидел там, как подозреваемый по этой статье. Покушение на ментов они мне не вменили даже в тех показаниях, которые написал якобы от моего имени, следователь Бондарь перед отправкой на ИВС – слишком уж убедительными им показались приведенные мною доводы! До конца судебного заседания мне так и не вменили «недонесение». Наверное, потому, что это – слишком лёгкая статья, по которой много не дают.

                   В 6 часов утра меня разбудил звук открывшейся дверной форточки – «кормушки». Дальше я её так и буду называть. Когда пишешь о тюрьме, то очень трудно игнорировать местную терминологию, да и не нужно. Ведь, раз уж в наше время это с каждым может случиться – пусть люди знают.

                   Всем принесли по пайке хлеба и по кружке слабого чая без сахара. Кружки были алюминиевые. Пацаны хотели меня разбудить, чтобы я позавтракал, но я уже не спал, и с трудом сполз с нары. В тюрьме без особой надобности никто никого не будит. Сон – это, по понятиям зэков, «святое». А вдруг человеку снятся мать, жена, свобода?.. В общем, вы меня поняли.

                   Я начал есть. Хлеб был довольно вкусным, прямо из пекарни. За столом я познакомился с моими сокамерниками. Это были молодые люди, только недавно потерявшие свободу и ещё не получившие типичные для тюремной жизни «погоняла», т.е. прозвища. Самого старшего звали Шуриком. Он был со мною почти одного года рождения и попал сюда за кражу автомагнитол. Второй был мой тёзка – Женя-мотогонщик, парень любил угонять мотоциклы. А вот Сергею не позавидуешь – этот несчастный «залетел» за соучастие в убийстве.
   
                   Из нас четверых «первоходами» были только мы с Женей. Шурик и Сергей уже побывали «на лагере», т.е. отбывали срок наказания, назначенный судом, в колониях для осуждённых. Конечно, они меня спросили, за что я сюда попал? Я сказал: «За политику». Шурик сразу не понял: «Это ты что, за вільну Україну?». «Нет, я – красный!». Так и сказал. А потом всё рассказал им по существу. Сказал о своих убеждениях, за что боролся и как сюда попал. Очень мне в тот момент хотелось высказаться.… Ещё я почувствовал, что рядом со мною сидят неплохие ребята, хоть и уголовники.

                   Именно с такими людьми мне пришлось сидеть вплоть до освобождения. Политических не только вместе не сажают, но и не дают общаться, во всяком случае, стараются не давать. Но это у наших врагов не всегда получалось. Мы всё равно общались: в «воронке» при выездах на следственные действия и суд, в пересыльных «боксиках», в зале суда и по «тюремному телеграфу» ? переписке. Но когда мне приходилось сидеть с плохими людьми, тогда я очень сожалел, что живу не в те времена, в какие жили герои очень старого советского фильма «Юность Максима». Сто лет тому назад революционеров сажали вместе. Они имели возможность материально поддержать друг друга, а также все хором исполняли в камере революционные песни. Да и закон был в старой России, согласно которому политических заключённых содержали отдельно от уголовников. А вот в этой стране – Украине – такого закона нет. Статус политзаключённого здесь отсутствует, хотя реально они давно существуют, и не обязательно это коммунисты. Это, прежде всего, люди, вступившие в конфликт с законом по политическим мотивам.

                   В первый день моего заточения мне особенно понравились понимание и сочувствие моих новых товарищей по несчастью. Пацанам давно надоела эта беспросветная жизнь при капитализме, поэтому они даже обрадовались, когда узнали, что в стране уже есть революционеры. Они мне так и сказали: «Да, жаль, что мы вас не знали по свободе!».

                   Женя-мотогонщик и Серёга говорили, что если бы не нужда и безработица, то они никогда бы не ступили на преступный путь и не сидели бы по тюрьмам. Что касается Шурика, то он уже сложился, как профессиональный вор. Это была его «вторая ходка». Но даже он мне пообещал, что когда освободится, то будет воровать только в пользу нашей партии. Я, конечно, поблагодарил Шурика за поддержку, хотя бы и такую, но предупредил, что когда мы победим, то ему придётся отказаться от своего криминального ремесла и переквалифицироваться так, чтобы потом не сидеть при народной власти. На что Шурик только сказал: «А вы победите сначала».

                   Так мы и познакомились. После первого разговора пацаны стали называть меня «Лениным» и «Владимиром Ильичом». Я, конечно, понимал, что до настоящего Владимира Ильича мне очень и очень далеко, но поделать уже ничего не мог – новое прозвище сразу ко мне «приклеилось». (И, как нарочно, в заключении я начал быстро лысеть!..). «История повторяется!» ? говорили мои сокамерники. Именно здесь, на ИВС, от своих первых сокамерников, я узнал о двух николаевских комсомольцах времён Великой Отечественной войны: Шуре Хоменко и Вите Кобере. Они были связными между городскими подпольщиками и партизанами катакомб. Впоследствии эти юные герои были схвачены гитлеровцами и казнены. После окончания войны им в Николаеве поставили памятник. Приятно было сознавать, что даже зэки-уголовники ещё не забыли нашу славную историю!


                   В первой половине дня к кормушке подошёл сотрудник изолятора и записал мои данные и статью, по которой меня «закрыли». Его ещё удивило моё высшее образование. Потом Женя-мотогонщик познакомил меня с зэчкой из соседней камеры, которую звали Люська-наркоманка. Женя переговаривался с ней через умывальник и сказал ей, что к нему в камеру «заехал» новый человек, политический. Люську это заинтересовало, и она попросила «подтянуть», т.е. позвать меня к умывальнику. Мы с Люськой сразу подружились.

                   Люська хвалила меня и моих подельников Артёма и Олега за то, что мы «постреляли двух подонков из Гитлеровского РОВД». Особенно сильно Люська ругала одного из них – Шевченко. Тот, по её словам, был вообще палач. Пытал и мучил николаевских наркоманов, но не посадил ни одного торговца наркотиками. Ему было выгодно «доить» этих негодяев, а не сажать их! А наркоманы – больные люди, «ломать» их гораздо легче, чем здоровых. Ещё Люська сообщила мне хорошую новость: после того случая Шевченко ушёл из милиции. Спустя год я узнал, что Шевченко перешёл в экономический отдел, и теперь «доит» бизнесменов…

                   Сказала она мне и об Артёме. Оказалось, что он находится в камере по соседству с ней. Его приковали наручниками к наре, и каждый день избивают. Я и сам часто слышал его крики и звуки наносимых ударов…
                   Мы с Люськой после этого разговора общались постоянно. Пацаны прозвали её Крупской. Когда я приезжал от следователя, пацаны всегда мне говорили: «Ленин, подойди к умывальнику. Крупская звонила». У Люськи был очень приятный голос. Она с сокамерницами часто пела хорошие лирические песни и говорила, что посвящает их мне. Однажды даже в любви мне объяснилась …

                   По её словам, выглядела она так: невысокого роста, худенькая, со светлыми, длинными волосами. Была она примерно одного со мной возраста. Сидела Люська уже 2,5 года, но почему-то её из ИВС не забирали. Наркотики она давно не употребляла. Я провёл с «Крупской» воспитательную работу: прежде всего, потребовал, чтобы она никогда больше не употребляла эту гадость! Люська мне буквально поклялась, что больше не будет.

                   В свою очередь, Люська просила меня описать мою внешность, что я и сделал. Но ей этого было мало! Она сказала, что очень хочет меня увидеть. Я и сам был совсем не против, но, к сожалению, наша встреча не состоялась. Перед самым Новым годом её всё-таки этапировали в СИЗО. Перед тем, как уехать, Люська посоветовала мне написать жалобу прокурору по надзору в случае, если меня опять начнут бить. Спасибо тебе, Люська, что не оставляла меня своей заботой! Ты – классная женщина!

                   После отъезда Люськи мне больше не с кем было общаться из той женской камеры. Хотелось бы верить, что Люська-«Крупская» уже на свободе и не губит свою жизнь и здоровье наркотиками.

                   Кстати, Шурик мне ещё прикалывал (т.е. в шутку говорил), что в Николаеве есть «единственный до конца революционный класс – наркоманы! Поставь им ведро «ширки» ? и они за тебя пойдут на баррикады!». Но когда я, год спустя, рассказал об этом разговоре моему товарищу-подельнику Доктору, он мне ответил: «За ведро «ширки» они не только поёдут за тебя на баррикады, но и продадут тебя разом со всей революцией. Я их знаю!». Впрочем, к тому времени я и сам уже понял, что наркоманы – весьма гнилой «контингент». По свободе я не был с ними знаком, а вот в этих местах узнал их хорошо. В лучшем случае это просто больные люди, деградированные личности.


                   В тот день, помню, пацаны в камере делали что-то запретное. По-моему, достали острую заточку и что-то резали. Я, ни слова не говоря, подошёл к двери и заслонил спиной смотровые щели – «шары». «О, а ты говоришь, что не сидел!», ? заметил Женя-мотогонщик. Я ответил, что и в самом деле никогда не сидел, но знаю, как закрывать шары по фильмам и книгам о заключённых-революционерах. Да, советскую кинотрилогию 30-х годов XX века я тогда часто вспоминал!..  Последний раз я её смотрел у Лидии Всеволодовны Гладкой, по видеомагнитофону, незадолго до моего «закрытия», кажется – на 7 ноября, в годовщину Октябрьской Революции. Потом я заходил к Лидии Всеволодовне ещё раз, буквально дней за десять до задержания.… А в следующий раз мы с друзьями-комсомольцами должны были собраться у неё 20 декабря. Но, по известным причинам, ребята пошли туда уже без меня.

                   Обед в ИВС нам приносили довольно поздно, где-то к 15 часам, а то и ближе к вечеру. Должность баландера (разносчика еды) здесь исполняла одна смешная заключённая-наркоманка. Выглядела она старше своих лет, у неё была очень пышная шевелюра и такая чёлка, что вообще не было видно глаз и половины лица. Изо рта вечно торчала сигарета, даже не всегда зажжённая. Узнав, кто я такой и за что сюда попал, она почти всегда «насыпала» мне полную миску супа или каши и говорила, что мне надо хорошо питаться. От неё я впервые услышал слово «смыття» и узнал, в каких случаях оно употребляется. Вечером она пришла забрать через кормушку мусор из камеры, который пацаны собирали в пакеты от передач, и сказала: «Давайте сюда смыття». Я сначала думал, что она плохо говорит по-русски, но оказалось, что это не совсем так. Несколько позже, уже в СИЗО, один пацан-первоход так и назвал мусор мусором, но ему люди сразу объяснили популярно: «Мусор ходит по продолу (т.е. тюремному коридору) и бьёт киянкой (т.е. дубинкой) по дверям и тебе по заднице, а в хате (т.е. камере) – смыття». Так что в украинских местах лишения свободы мусор, находящийся в камере, не принято называть по-русски.
 
                   На обед нам принесли гороховый суп, совсем без калорий, и, чуть позже, почти сухую кашу. К супу снова выдали по маленькой пайке хлеба. Нам несколько больше нравилось первое, пацаны говорили, что это «суп-мармелад». Уже тогда я интуитивно почувствовал, что пайка в тюрьме – это свято, так же, как сон. Каждый ел только своё. Но если кто получал с воли передачу, то делился со всеми, если людей в камере было мало.
                   В первый день моего пребывания в ИВС передачу в нашей камере никто не получал. Я даже думал, что мне никто ничего и носить не будет… Хорошо, что ошибся!

                   Ужин тоже долго не давали, перед самым отбоем принесли эрзац-чай с хлебом. Мы все успели порядком проголодаться. Один только Шурик лежал на наре и утверждал, что он отрегулировал свой организм и не хочет есть. А тех зэков, которые любят покушать, в тюрьме называют «кишкоблудами». Лучше кишкоблудом не быть – уважать не станут. Уважение окружающих и на свободе много значит, а в тюрьме без него вообще не проживёшь.

                   Особо следует сказать о прогулке. Проверка в ИВС обычно была в 10 часов утра. До проверки надо было прибрать камеру. Как говорил Шурик, «в тюрьме пофигизм не проходит». Он сразу стал у нас неформальным авторитетом, как человек, хорошо знающий тюремную жизнь. Мне понравилось, что Шурик не «наворачивал», то есть вёл себя вполне прилично. Убирали мы камеру при помощи тряпки. Сначала дежурный по камере (дежурили мы по очереди, все без исключения) подметал пол… тряпкой. Веник и совок не полагались. Потом тряпку мочили под краном и мыли пол. С наступлением проверки в камеру заходили «мусора» и начинали «шмон», то есть обыск. (В украинских тюрьмах мусорами зовут как работников милиции, так и сотрудников ИВС, СИЗО и колоний для осуждённых. А в России тюремных работников называют «вертухаями», как я потом узнал со слов Артёма). Так вот, пока эти мусора делали шмон, нас выводили на продол и вели во внутренний дворик. Руки при следовании по продолу до самого дворика следовало держать за спиной, иначе можно было получить дубиналом пониже спины. Если что – там бьют сразу, не церемонясь. Дворик на ИВС был маленький, стены и пол – бетонные. Сверху – решётка. Мы там обычно больше 10 минут не задерживались. При следовании по коридору туда и обратно нас заставляли бежать бегом и не смотреть по сторонам. Получить дубинкой можно было даже за излишнее любопытство. С людьми из соседних камер мы при этом никогда не встречались. Шмон проводился строго по очереди. Перед возвращением в камеру нас ставили лицом к стене и обыскивали.

                   Где-то на второй или на третий день моего пребывания в изоляторе при обыске один мусор с грубым ругательством оторвал у моей новой кожаной куртки ременную пряжку. Куртка была изуродована. Но я носил её до конца первой тюремной зимы, так как другой не было. Весной 2003 года куртка выглядела уже такой изношенной, что её пришлось порезать на хознужды. Главное – зимой в ней было тепло. В камере мы верхней одежды не снимали – там было не намного теплее, чем на улице.
   
                   Стол и две скамейки, приваренные к полу, составляли мебель. Из окна можно было рассмотреть лишь стену соседнего здания, где, как мне кажется, находился так называемый пищеблок. Мои сокамерники сами были местные, николаевские, а дом одного из них, по-моему, Жени-мотогонщика, находился недалеко от ИВС. Но передач Женя не получал. Передачи получал Сергей – от бабушки. У Шурика когда-то были жена и ребёнок, но он давно развёлся. В принципе, первые тюремные дни воспринимались ещё как экскурсия, как пусть неприятный, но неожиданный и интересный экстрим. А потом это всё начинает страшно надоедать…

                   Так закончился первый день.

                   Из сотрудников ИВС мне лучше всех запомнился прапорщик, которого арестанты назвали «Конь-голова». Он был высокого, под два метра, роста. На своей смене постоянно на всех орал. Конь вообще так разговаривал. Но если даже наказывал кого, то строго по правилам тюремного распорядка. За это его, хоть и не любили, но уважали. Говорили, что бьёт он больно и не по-детски, но нас он ни разу не побил, вплоть до моего отъезда на СИЗО. Запретных вещей в нашей камере вроде не было (во всяком случае, при шмоне не находили), и мы ничего не нарушали, за что даже получили репутацию «образцовой хаты». Вышеупомянутый Конь-голова нас ставил в пример другим. Правда, после визита Коня и ему подобных с обыском, нам приходилось заново проводить уборку хаты, причём ещё более основательную, чем утром. После шмона обычно всё было перевёрнуто вверх дном.

                   А вообще арестантов постоянно били на проверке за малейшее нарушение. Каждый день из коридора доносились звуки ударов дубинкой и крики избиваемых людей.

                   Действие дубинки-«демократизатора» я познал на себе в Гитлеровском райотделе и Николаевском СИЗО. До задержания и ареста я знал об этом «рычаге перестройки» ? резиновой дубинке – лишь понаслышке. В Одесской следственной тюрьме, куда я попал потом, для избиений мусора ещё используют деревянную киянку, с помощью которой также будят зэков по утрам, стуча киянкой по металлической двери.

                   Ещё моё внимание привлёк там один «прикольный» выводной. Однажды во дворе выпал свежий снег. Когда нас вывели на прогулку, этот выводной строго объявил: «В снежки не играть, бабу снежную не насиловать!». Так он мне и запомнился.
   
                   Во вторую ночь в камере у меня уже был свой матрац. До этого Шурик спал сразу на двух. Если я хотел поспать днём, то Шурик давал мне своё одеяло. Одеяло было казённым и имелось только у него одного. С постелью во всех украинских тюрьмах напряжёнка. Лишний аргумент за то, чтобы постараться туда не угодить.

                   Время от времени меня вывозили на следственные действия в Николаевское СБУ, но об этом я хочу написать отдельно. А чаще всего мы целыми днями сидели в камере и искали, чем бы заняться. В первой половине дня, пока было ещё светло, мы с Шуриком играли в «морской бой», разгадывали кроссворды в журнале. Бумага и ручки у него были. Женя-мотогонщик любил «тусоваться по хате», то есть просто ходил взад-вперёд по камере. Надо сказать, что наша камера была ещё довольно просторной. Сергей лежал целыми днями на наре и вообще выглядел больным и ослабленным. Соучастие в убийстве у него было самое пассивное, где-то на уровне недонесения, но сидеть ему предстояло долго.… У него в другой камере сидел подельник. Сергей говорил, что подельник пытается убийство свалить на него, а он не собирается это брать на себя. Месяц спустя я случайно познакомился с его подельником, уже в Николаевском СИЗО, когда меня выводили в адвокату. Этот рыжий тип производил неприятное впечатление, а Серегу называл «лохом», т.е. дурачком. Скорее всего, рыжий и завалил того несчастного потерпевшего.… После перевода из ИВС ни Сергея, ни других названных пацанов я больше никогда не встречал и мне ничего не известно об их дальнейшей судьбе.

                   До моего появления в камере Сергей включал пацанам «вечерний кинозал» ? рассказывал им фильмы. А потом стал каждый вечер просить меня «рассказать про историю». Вот где понадобились мои университетские познания! Рассказал им всё, что знал о Чингисхане и Батые, Стеньке Разине и народовольцах. При этом Серёга просил меня переводить на бытовой язык мою «коммунистическую феню», так как я время от времени забывал, где я нахожусь, и употреблял понятия типа «диалектический материализм» или «экспроприация».
 
                             Шурику нравились рассказы о Стеньке Разине, а всем вместе – истории о татаро-монгольском нашествии и о деятельности революционеров-боевиков конца ХIХ – начала ХХ вв. Заодно я их научил петь революционные песни. Впоследствии мне это больше нигде не удавалось сделать. Даже в «воронке», когда, год спустя, нас вывозили на суд вместе с товарищами-подельниками, идея исполнять в дороге революционные песни не получила поддержки. Олег Алексеев даже назвал меня «застойным» человеком. Хотя, убежден, что, если бы мы запели, то нас бы даже конвойные поняли.… А тогда, в камере ИВС, мы с пацанами дружно исполняли «Варшавянку», «Интернационал», «Вставай, страна огромная». Девочкам из соседней камеры это тоже нравилось, они стучали в стену и просили повторить на «бис». Потом сами пели нам песни о любви. Серега говорил, что наши песни дух поднимают, и это правда. Даже баландерша с сигаретой стояла под дверью и слушала, а потом, в виде благодарности, добавляла мне каши.

                   Сергей, как уже было сказано, отбывал ранее срок в лагере. Я просил его рассказать о лагерях, полагая, что и мне туда прямая дорога. Но он ответил коротко: «Туго!». Потом добавил, что работы там сейчас нет, кормят очень плохо, и, если ты не «греешься», то можно вообще не выжить. Я спросил: «А что значит «греться»?». Оказалось, это означает  - получать передачи с воли. Да, в этих местах «не столь отдаленных» получение продуктовых и вещевых передач со свободы жизненно необходимо.

                   Первую передачу я получил примерно на третий день пребывания в изоляторе. Там были продукты и теплые вещи. Спасибо товарищам-коммунистам! Своих не забывают. Пацаны тоже были довольны. В тот вечер, лежа на наре, я думал о том, что сейчас делают в Одессе мои друзья. Представил себе спортивный зал, куда ходят заниматься наши комсомольцы… Тренер, наверное, уже построил своих бойцов и объявил: «Наши товарищи Женя Семенов, Андрей Яковенко, Саша Герасимов арестованы. Им грозит долгий срок лишения свободы. Мы не простим этого нашим врагам. И мы не бросим товарищей в беде. Надо сделать все для скорейшего освобождения молодых коммунистов…».

                   …Спустя более чем полтора года, когда мне, единственному из всей нашей группы, удалось выйти на волю, я узнал, что ситуация в Одессе тогда была гораздо мрачнее. Товарищи рассказали мне, как, сразу после нашего задержания, в спортзал прямо во время занятий влетели «маски-шоу», переписывали все фамилии ребят, которых застали на тренировке… Занятия в секции были на месяц прекращены. А когда собрались снова, то многих недосчитались: разбежались кто куда. Остались самые идейные.

                   Не зная этого в своем заточении, я больше думал о том, как товарищи на воле переживают за нас – политзаключенных, в каком шоке находится, наверное, Лидия Всеволодовна, когда в назначенный для занятий день к ней пришли только девушки Лера и Таня и сообщили: «Женю забрали в СБУ»!.. В наших условиях это все равно, что сказать про человека: «Его забрали в гестапо».

                   Хотелось с кем-нибудь поделиться своими мыслями. Сказал пацанам в камере, что вот сижу здесь, а уже суббота, 21 декабря, и в этот день мы договаривались пойти с моим университетским другом Богданом в пулевой тир пострелять… «Богдан пойдет один», - заметил в ответ Женя-мотогонщик. Но, как выяснилось, Богдан тогда без меня никуда вообще не пошел. Просто не захотел.

                   Товарищи, цените все хорошее, что у вас есть на воле! Свободу очень легко потерять и архитрудно потом вернуть. В первые дни я еще не до конца осознавал весь ужас своего положения. Как-то даже вслух сказал: "Не жалею, что попал в тюрьму! На свободе жизнь так невыносима!..". И в самом деле, в годы и месяцы, предшествовавшие аресту, я был очень недоволен жизнью – не только общественной, но и личной. Считал себя законченным неудачником. Но Женя-мотогонщик мне возразил: «Как бы там ни было, а на свободе однозначно лучше! У тебя еще будет очень много времени, чтобы пожалеть, и не раз пожалеть, что ты попал сюда!». Тезка мой оказался прав. О том, как у меня в тюрьме изменились некоторые взгляды на жизнь, менялось мое поведение и характер, я еще буду писать. Недаром заключенные говорят: «Кто здесь не был, тот не знает, что такое свобода!». А я знаю. Но такого знания не пожелаю никому, за исключением уж совсем законченных негодяев.

                   
                   Время от времени я выезжал на СБУ. Вернее, меня туда вывозили под усиленным конвоем, в наручниках, с руками, скованными за спиной. Но здесь не принято было на это жаловаться. Считалось, что человек должен быть достойным арестантом, а не «арестованным». Хотя человеческое достоинство в местах заключения топчут на каждом шагу.

          В первой передаче мне «не зашли» сигареты – товарищи их не прислали, зная, что я некурящий. Сокамерники были огорчены и попросили меня взять сигарет у следователя. Надо отдать должное моему следователю Грицаю – о нем еще будет разговор! – но сигареты он мне для пацанов давал всегда. Покупал самые дешевые, зато сразу по 2-3 пачки. В тюрьме и это – большое утешение, конечно, для тех, кто курит. Конвойные мне время от времени давали хлеб на дорогу, хотя и делали это с видом одолжения.

          Когда я привез сигареты на ИВС, пацаны были по-настоящему рады. Часть сигарет я передал через продольного мусора девчатам в соседнюю камеру. Люська незамедлительно лично поблагодарила меня через умывальник. И так было не раз.… Но однажды, перед Новым годом, после того, как я отправил сигареты соседкам, в стену просто отбарабанили в знак благодарности: Люськи уже не было на ИВС, ее увезли в СИЗО.

          Несмотря на то, что для Революции я, по сути дела, ничего еще не успел совершить, отношение ко мне со стороны спецслужб и работников изолятора было, как к опасному государственному преступнику.

                   Помню, мы еще много спали, особенно после обеда, когда в камере наступал полумрак. На тюремном языке это называется «бандерложить». Зек, который любит поспать и «не создает движения», то есть не общается с другими заключенными, именуется «бандерлогом». Такую репутацию в тюрьме лучше не иметь. Но на ИВС это было еще простительно. Правда, незадолго до отъезда на СИЗО, Шурику так надоел этот бандерложий образ жизни, что он часто повторял: «Ну, когда же меня заберут из этого кракушатника?!».

                   А потом пацанов, к которым я уже успел привыкнуть, вывезли сразу всех.… Это случилось примерно 24 декабря. Незадолго до этапа им принесли бритвенные принадлежности, но зеркало, конечно, не дали. Они брились с помощью одноразовых бритвенных станков и потом осматривали друг друга – чисто ли выбрито. У меня, за три недели пребывания на ИВС, выросла настоящая борода, из-за нее я выглядел старше своих лет. Борода эта мне не нравилась, только доставляла лишние неприятности, с непривычки постоянно чесалась.

                   Но на ИВС не было возможности ни нормально побриться, ни переодеться. В баню нас не водили. Стирать свои вещи можно было только под краном, а сушить – вообще негде. В общем, людей там доводят до положения «чертов». Определение «черт» я услышал позже в Николаевском следственном изоляторе; оказалось, это вовсе не то, что понимается под словом «черт» на свободе. Но я еще вернусь к этой теме.

                   Условия содержания заключенных в украинских ИВС нельзя назвать человеческими. Так, здесь нельзя было даже заварить чай – в камере не было розетки. Хотя чайная заварка и сахар у нас имелись. Женя-мотогонщик, так тот чай просто жевал всухую. И он был в этом не одинок. Мой подельник Доктор тоже умел жевать сухой чайный лист, а я этому так и не научился. Сахар мы добавляли в эрзац-чай, который нам приносили по утрам и вечерам. Здесь такой чай называют попросту кипятком.

                   Зная, что мне, в любом случае, придется ехать в СИЗО, «на тюрьму», я интересовался у Шурика: как там жизнь? «Люди там сидят! - отвечал Шурик. – Такие же, как и на свободе – хорошие и плохие. А все остальное сам узнаешь, когда туда приедешь. Тебе объяснят, как жить в тюрьме. В принципе, там лучше, чем в ИВС». Сам Шурик с нетерпением ждал отъезда на тюрьму. Он знал, что сидеть ему еще долго, поэтому хотел побыстрее попасть в СИЗО, где лучше условия содержания. Незадолго до расставания, Шурик показал мне татуировку на руке в виде повязки с нацистской свастикой. Данная татуировка или «наколка» означала, что на лагере Шурик был «отрицаловом», т.е. не подчинялся лагерному начальству и «ломал режим». «Отрицалов» на зоне зеки уважают, но им больше всех достается от мусоров.

                   Интересовался я у Шурика и жизнью на зоне. Но он мне не стал ничего рассказывать, только заметил: «Пока ты под следствием и судом – ты еще человек. Твоя вина еще считается недоказанной. Но после приговора ты уже не человек, а просто зек! И с тобой на лагере мусора делают, что хотят». Послушав Шурика, я стал думать, что попасть на зону - еще страшнее, чем в изолятор временного содержания.… Хотя, если посмотреть объективно, то, уже переступив порог ИВС, перестаешь быть человеком для всех представителей власти.

                   Я думал об этих словах Шурика постоянно, но знал, что от следственной тюрьмы мне уже не «отпетлять» (то есть не миновать, не избежать)… Иногда даже думал: «Нет, до зоны не доеду!». К тому же по поводу моей политической позиции Шурик предупредил, что если здесь и он, и другие пацаны, относились ко мне, как к коммунисту, вполне лояльно, то дальше у меня могут быть проблемы с другими зеками. Для старых уголовников «красный» - это по-прежнему синоним «мусора». Хотя на самом-то деле украинские мусора давно не красные, а, простите за выражение, желто-голубые. Но не все это понимают. Поэтому Шурик советовал мне быть осторожным при пропаганде коммунистических взглядов среди других зеков. Вообще, пацаны сильно сомневались, что я выйду на свободу в ближайшие несколько лет, и искренне мне сочувствовали. Женя мне так и говорил: «Не спрыгнешь!». Особенно когда я получил в Николаевском суде официальную санкцию на арест и вернулся в камеру совершенно расстроенным. Меня сразу обрекали на два месяца закрытия. Это было 20 декабря.

                   – Тебе потом продлят, - "утешили" пацаны.
     
                   В день отъезда на СИЗО - 24 декабря 2002 года - мои сокамерники все пребывали в хорошем настроении и дружно готовились на этап. «Если ты не имеешь клаустрофобии - боязни замкнутого пространства, - то ты спокойно посидишь и один, пока сюда кого-то забросят», - инструктировал меня Женька-мотогонщик. Сам он раньше бывал в одиночной камере на КПЗ, еще "по малолетке", и, по его словам, чувствовал себя там неплохо. В тот раз его надолго сажать не стали.

                   Когда объявили фамилии этих людей, к которым я уже успел привыкнуть, и из-за двери прозвучал голос: "такие-то - с вещами на выход!", Шурик сказал мне на прощание: "Удачи тебе, Ильич!".
                   До вечера я оставался в камере один. Ничего особенного не произошло, просто она казалась непривычно пустой.… Было скучно.

                   Вечером в хату закинули нового арестанта. Им оказался отставной военный средних лет, который назвался Эдиком. Он заехал, как подозреваемый в краже госимущества. Чуть позже привели еще одного - Валеру Блакитного. (Бедняга! Ведь в переводе с украинского "блакитный" - значит "голубой"!..). Он попался на вооруженном ограблении валютного пункта магазина. По этой статье - 187 УК Украины - проходили потом и некоторые мои подельники. Валера тоже был мужик средних лет, а свое уголовное деяние мотивировал тем, что не хочет работать на заводе "на дядю" за какие-то 200 гривен в месяц, а ему надо кормить семью. С этими сокамерниками у меня тоже не возникало никаких конфликтов, но мне было уже не так интересно общаться с ними - сказывалась разница в возрасте.

                   Эдик оказался по национальности армянином. Он никак не мог справиться со своим южным темпераментом, все гнал про какого-то Чижика, который «три дня не продержался» и «сдал его с потрохами». Как потом выяснилось, Эдик забрал с базы "никому не нужные запчасти из платины", а его друг Чижик занимался куда более крупными хищениями. Но когда упомянутого Чижика взяли, он заодно выдал и Эдика. Эдик сильно переживал за свою дальнейшую судьбу.… Но ничего плохого я о нем сказать не могу. Когда ему заходила передача (а передачи он получал ежедневно от жены), мы вместе садились за стол. Надо сказать, что и Валера тоже "грелся со свободы". К моему политическому кредо они отнеслись лояльно, оба считали, что "при Союзе было лучше".
 
                   Однако Валера сразу не внушил мне особого доверия.… И, как оказалось, не зря! Он меня все время расспрашивал о чем-то, особенно после моих выездов на СБУ. Я старался отвечать как можно короче.

                   Месяца полтора спустя, я вновь встретил Эдика в пересыльном боксике Николаевского СИЗО, и он мне по секрету сообщил, что Валера Блакитный - "курица". Это все равно, что "стукач". Так называют зеков, которые доносят на своих товарищей по несчастью администрации пенитенциарных учреждений.

                   Эту "курицу" забрали от нас на СИЗО после Нового года.

                   Теперь вспоминаю, что при поступлении в камеру он нам говорил, будто "закрыт" всего два дня тому назад, но голова у него была выбрита…. Как я потом узнал от того же Эдика, на самом деле Блакитный на тюрьме находился уже месяцев пять, а на ИВС его привезли специально. А еще Эдик рассказал, что после моего отъезда на СИЗО, он сидел в одной камере с моим товарищем Артемом – Даниловым Игорем.  И кормил Игоря с ложечки, потому что у Игоря руки были разбиты и буквально порублены наручниками… Я очень благодарен Эдику за это.

                   Еще к нам на пару дней забросили малолетку Руслана. Ему исполнилось всего пятнадцать, но он был метра два ростом. Пацан, на мой взгляд, тоже был безвредный, а обвиняли его в краже со взломом. Он говорил, что "пошел на дело" по причине бедственного материального положения своей семьи.

                   Уже приближался Новый 2003 год. Мы были, конечно, огорчены тем, что Новый год придется встретить за решеткой, можно сказать - вообще не встретить. Мне запомнилось, как Руслан тогда сказал: "Ничего, Женя! Когда освободишься - это и будет твой Новый год!". Или день моего второго рождения.… Это уже я сам так думал, пока находился там.

                   Руслана потом выпустили под подписку и приговорили к условной мере наказания. Об этом я тоже узнал при повторной встрече с Эдиком на СИЗО. Я был рад за Руслана. К сожалению, за Эдика радоваться не приходилось: кто ворует по-крупному - те сегодня "наверху", многие даже и у власти, а такие, как этот несчастный добрый Эдик, который просто от нужды взял, что плохо лежало, – сидят в тюрьме.

                   А перед самым Новым годом заехал один очень неприятный тип. Я запомнил только его фамилию - "Безполетов". Он и в самом деле был какой-то "безполетный", то есть ограниченный человек. Зайдя в камеру, он сразу сказал, что посадили его надолго. Он уже получил реальный срок – 2,5 года лишения свободы, и из ИВС его должны были скоро отправить на СИЗО, на "осужденку", т.е. в камеру для осужденных. Привезли его к нам прямо из зала суда. До приговора он находился дома под подпиской о невыезде. А осудили его за уклонение от уплаты алиментов.
 
                   Потом Безполетов сел за стол, начал нервно курить и рассказывать, какая его бывшая жена стерва и как она ему изменяла до развода. Вначале мне было его жалко. Кстати, от него я узнал еще об одном факте преступления украинских правоохранительных органов. Однажды Безполетов поймал жену на измене и избил ее. Жена заявила в милицию. Милиция почему-то передала виновника семейной драмы в ОБОП – Отдел по борьбе с организованной преступностью. Так этот ОБОП пытался выбить из Безполетова признание в соучастии в вооруженном ограблении квартиры и присвоении ценного меха голубого песца! К Безполетову применялись самые изощренные и зверские пытки. Как я понял, никакого голубого песца Безполетов в глаза не видел.… Но лучше бы он, действительно, силой отобрал у какого-нибудь буржуя пресловутый "голубой песец", продал его и купил бы собственному ребенку конфет, чем быть таким барыгой по жизни!..

                   Занимался гражданин Безполетов банальной спекуляцией. Покупал в деревне картошку и перепродавал ее в городе втридорога. Когда ОБОПовцы его отпустили, он вернулся к этому малопочтенному занятию. В общем, личность он был довольно темная, во всех смыслах этого слова. Именно на таких люмпенах, как он, и держится современный, наш отечественный капитализм. Человеком он оказался злым, противным и ехидным. Не говоря уж о том, что он сразу возненавидел лично меня за мои коммунистические взгляды. Один раз мы с ним чуть было не подрались, но нас разнял Валера. Он, как более опытный, пояснил, что в таких случаях за драку "мусора убивают всю хату", то есть врываются и бьют сразу всех. Я оценил благоразумие Валеры и предложил Безполетову спокойно досидеть до этапа и не подставлять сокамерников. Вроде бы он понял…

                  Не удивительно, что жена бросила такого морального урода.
 
                   Поясню, что барыгами в тюрьме называют спекулянтов и фальшивомонетчиков. Как правило, даже на зоне барыги продолжают заниматься привычным бизнесом: достают другим зекам за определенную плату нужные вещи, чай, сигареты. Можно даже сказать, что современная зона нуждается в этих людях.… Но, в то же время, их никто не любит, не уважает. Даже любители часто менять свои вещи рискуют заработать тут репутацию "барыги".

                   Это был первый пример такого барыги, встреченный мною в местах лишения свободы.

                   31 декабря на смену заступил Конь-голова. Утром на шмоне он громким голосом пообещал, что никому не даст встречать Новый год. А мы и сами не собирались его встречать. Ну, какой Новый год в неволе? Легли все спать по отбою в 10 вечера. После полуночи был слышен салют, который гремел там, на свободе.… А также раздавался какой-то визг в соседней женской камере. Все это я слышал сквозь сон и больше ничего не запомнил. И вспоминать нечего. Утром 1 января нас никто не шмонал, но и не выводили на прогулку. 2 января нам с Безполетовым велели готовиться на этап в СИЗО. Этап намечался на 3 января…

                  Но это уже тема следующего рассказа. 

Hrizos:
                          3. НИКОЛАЕВСКИЙ СИЗО (3.01-22.02.2003 г.)
                 

                  Утром 3 января дверь моей камеры ИВС открылась, прозвучала команда: «Семенов, Безполетов – с вещами на выход!». Мы с Безполетовым вышли в коридор, и нас сразу поставили лицом к стене. Краешком глаза успел заметить, что весь коридор полон такими же, уезжающими на СИЗО, этапщиками. Из соседней с нами женской камеры никого не вывели. Только в дальнем конце коридора виднелись какие-то девочки-цыганки.

                 Стояли мы так сравнительно недолго. Вскоре последовала команда всем арестантам выдвигаться к автозакам. При выезде особо не обыскивали. Меня сразу поместили в отдельный боксик автозака, вместе с Даниловым и Алексеевым, и повезли.

                   Данилова и Алексеева тюрьма в тот день принять оказалась. Тюремное начальство испугалось, что они умрут – настолько эти товарищи были искалечены на допросах. Никто не желал нести ответственность за гибель пленных боевиков-революционеров. А я был в удовлетворительном состоянии, поэтому прошел все стадии приемки.
 
                 Вначале была своего рода «торжественная часть». Обстановка напоминала кадры из какого-нибудь старого фильма про революционеров прошлого века. Меня и других зеков-первоходов поставили снова лицом к стене в длинном тюремном коридоре, который рядом с «привраткой» - въездом в СИЗО. Один из сотрудников следственного изолятора толкнул нам речь примерно такого содержания:

                   «Ходить по коридорам только по команде и руки держать за спиной! Запрещено разговаривать друг с другом! Выполнять все, что вам говорят охранники! Не пререкаться! В случае малейшего нарушения к вам будут применены спецсредства (то есть попросту будут бить дубинками). Не расслабляйтесь! Вы в тюрьме!».

                   После такого, более чем конкретного инструктажа, нас повели на медкомиссию. Меня провели по нескольким кабинетам. Врачей я не запомнил, для меня они все были на одно лицо. Не различал я их и по специализации. Помню только, что меня везде признали здоровым. Запомнился лишь психиатр. Этот чудаковатый дядя в очках долго говорил мне о том, что мы все «классные ребята» и он нас поддерживает. Не знаю, насколько он был искренен, но доброе слово и кошке приятно! Тем более, в подобной обстановке. Когда меня завели, после окончания медкомиссии, в пересыльный боксик, где арестанты ждали дальнейших распоряжений, один длинный зека меня спросил: «Чего этот псих тебя так долго держал?». Я сказал в ответ: «Спроси у него».
       
                   …Этот человек на свободе был простым работягой, вкалывал на одном из предприятий города Николаева. Закрыли его по «фанерной», то есть легкой статье 263 ч. 2 УК Украины – «хранение холодного оружия». Он ходил туда-сюда по боксику и сокрушался, что вот имел неосторожность пройтись вечером по городу с длинным ножом.… К тому же был выпивши. Так его и задержали мусора. Потом я, в свою очередь, рассказал ему свою историю. Но длинный, несмотря на свое пролетарское происхождение, оказался мелкобуржуазным типом. Выслушав меня, он только спросил: «А оно тебе было надо?». Тут меня как раз вызвали в обысковую комнату.

                   В обысковой меня сразу узнали: «А, это один из тех, кто стрелял в милиционеров!». Резко и грубо бросили лицом к стене и нанесли несколько сильных ударов по ногам резиновыми дубинками. Я продолжал стоять. Их это еще больше разозлило. Бил меня какой-то молодой мусор, лет на 10 меня младше.

                  Когда боль стала невыносимой, я закричал и попытался им объяснить, что я ни в кого не стрелял, а взяли меня за недонесение. Тогда другой мусор, пожилой, прочитал мне длинную нотацию. Мол, я должен был сдаться и заложить моих товарищей. Меня бы тогда не посадили. Наоборот, я бы гремел на всю «незалежну Украину», как человек, сдавший террористическую организацию. По его словам, УВД Николаева назначила потенциальному предателю награду в сумме аж 30 тысяч гривен! Очень уж ассоциируется с известными тридцатью сребрениками.… Впрочем, об этих 30 тысячах я узнал еще на свободе, незадолго до ареста. Но в тот момент не стал нарываться и промолчал. Потом этот дядька еще сказал, что мы все «попали в большое дерьмо», что будем теперь сидеть с убийцами, ворами и наркоманами, и что они ментов нам не простят, потому что «раньше мы брали преступников красиво, а теперь будем ломать все, что можно, а на вас они потом отыграются!». Скорее всего, этот тип сам раньше работал в райотделе, а теперь дослуживал на тюрьме. После всего сказанного, он вернул мне вещи и велел идти обратно в боксик. В боксике пацаны уже знали, что меня били при приеме. Один малолетка, восхищенно на меня глядя, произнес: «Вот теперь тебя все зеки будут уважать». Он имел в виду именно причину моего избиения. С ним даже Безполетов согласился, сидевший тут же: «Уважать-то будут, вот только плохо, что он сюда попал!».

                    В этот раз держали нас долго. В боксике было холодно. Я, как и другие арестанты, время от времени вставал со скамейки и тусовался взад-вперед. Часа через два начали выводить, но не всех сразу. Хорошо, что в николаевских боксиках есть параша.… Но курить в тот день никому не пришлось – сигарет не было.
 
                    Нас с Безполетовым, Длинным и Малолеткой вывели последними. Снова поставили лицом к стене. Рядом сел отдохнуть какой-то зек-«козел» из хозобслуги в форменной черной куртке. Увидев нас, он ободряюще сказал: «Пацаны, все будет нормально! На тюрьме лучше, чем на ИВС. Вас скоро поведут в баню».
                   Правда, в тот вечер в баню нас никто не повел.

                     Наши пути с Безполетовым, Длинным и Малолеткой разошлись. Длинного вскоре куда-то увели, Малолетку забрали в соответствующую камеру, а Безполетова – в «осужденку». Слава богу, я от него избавился!

                   Меня вывели на улицу в последнюю очередь… Точнее, не на улицу, а на тюремный большой двор. Конвоировал меня только один охранник. Из вооружения у него была на поясе всего-навсего дубинка. Я спокойно шел рядом с ним и нес свой пакет с личными вещами. Убежать я в любом случае никуда не мог. Вертухай-охранник молча привел меня в Новый корпус и позвонил в звонок, установленный снаружи. Во дворе было уже темно, до отбоя оставалось совсем немного времени. Как только открылась дверь, меня сразу повели на второй этаж. На лестничной площадке мыл пол какой-то совсем молодой «козел» из хозобслуги. Имел он такой жалкий вид, что мне показалось – этого несчастного мальчика здесь все мучают, бьют и издеваются. От этих мыслей стало как-то не по себе.… Да, было очень страшно. Я находился под этими мрачными сводами в первый (и, надеюсь, в последний) раз в жизни, и совершенно не имел представления, что меня ожидает. Как меня примет камера?

                   Но это выяснилось очень быстро. Перед дверью камеры № 609, где мне предстояло провести полтора месяца, до этапа на Одессу, «козел» из баландеров, лет 35 на вид, по имени Петя, выдал мне «скатку». «Скаткой» в тюрьме называют матрац. Охранник открыл передо мною дверь. Я вошел. Дверь сзади захлопнулась.

                   Что я сразу увидел?

                   Метрах в двух от меня стоял приваренный к полу большой длинный стол и скамейки с обеих сторон. Посреди стола, «спиной» ко мне, стоял телевизор. Было слышно, что телевизор работает: из него раздавалась музыка.
 
                   По другую сторону стола, рядом с телевизором, несколько молодых пацанов готовились ужинать. Они разливали горячий борщ из большой пластмассовой кастрюли по жестяным мискам. Первые несколько секунд все молча смотрели на меня. Потом один из них, как я сразу почувствовал, некий «авторитет», спросил: «За что тебя закрыли?». Я решил не «морозиться», то есть не запираться, и сразу сказал, что я из тех троих, которых взяли за стрельбу по ментам в конце прошлого года.

                   Ответная реакция была что надо! «Красавцы! – воскликнул «авторитет». – Ментов постреляли! Проходи, пацан! Это – нормальная хата!». Затем подошли два зека, чуть постарше меня. Один из них, по имени Вован, сказал: «Раздевайся», и тут же пояснил: «Надо проверить, нет ли в твоей одежде вшей. Ты их мог подцепить на ИВС. Мы всех проверяем, кто заезжает». Второго из подошедших звали Шлема. Вован и Шлема стали «пробивать мои кишки», то есть осматривать всю мою одежду – как ту, которую я снял, так и вещи из пакета. Трусы или «рипела» я «пробил» сам. Убедившись, что у меня все чисто, пацаны приступили к настоящему знакомству. Мне было предложено сесть на нижнюю нару, недалеко от телевизора. Таким образом, я мог видеть все, происходящее на экране. По телеку шел новогодний концерт «Песня-2002». Некая певица Варвара, конечно, молодая и красивая, пела о том, что она «одна». Пацаны кричали «классная телка!» и при этом продолжали есть свой борщ.

                   …Сразу поясняю, что «пацанами» на тюрьме называют всех нормальных зеков, независимо от возраста.

                   Вован меня спросил: «Хочешь кушать?». Я вообще с утра ничего не ел, и только в этот момент почувствовал, как проголодался. Конечно, ответил утвердительно. Пацаны запарили мне вермишель-мивину. Я обратил внимание, что вся пища и чай здесь приготовляются только при помощи кипятильников. Иных нагревательных приборов не было. На полу лежал удлинитель с рядом розеток. В качестве чайника здесь использовался алюминиевый «тромбон» - такая большая кружка.
 
                   Пока я ел, со мною никто не разговаривал. Все смотрели телевизор. После ужина Вован направил меня к Шлеме, который числился в хате кем-то вроде завхоза. Шлема в течение десяти минут объяснял мне основы тюремной жизни. Прежде всего, он показал мне нару, на которой я буду спать. Хата была рассчитана на 12 человек, три нары оставались свободными. Четыре человека здесь «делали погоду»: это смотрящий за хатой по прозвищу Царь, затем – его правая рука и личный друг Бабай, армянин (в процессе своего рассказа Шлема показывал мне их), а также офицер Советской Армии в отставке Витек и автоугонщик Лящ. Они держались постоянно вместе, играли в домино, смотрели телевизор и занимали несколько привилегированное положение среди остальных. Кушали тоже вместе. Остальные ежедневно дежурили по хате, производили уборку. Кроме Царя и К. здесь сидели, насколько помню, художник Пикассо, одессит Саня и еще один бывший наркоман, которого все звали Электроник. Вована и Шлему я уже упоминал. Итого получается, со мною вместе, девять человек. Все заключенные были молодого возраста, от 24 до 35 лет, только Шлеме было за сорок.

                   Пока Шлема мне объяснял здешние порядки, Вован и другие зеки ходили по камере с шестами наподобие швабры, с тряпками на конце, и… вытирали потолок. Потолки в николаевской тюрьме высокие и с них постоянно капало. В камере было сыро и холодно. Шлема рассказал мне правила своеобразного тюремного этикета, которые лучше не нарушать во избежание крупных неприятностей («чтобы не влететь в забор», как он выразился). В тюрьме существует свой язык – не русский и не украинский, на котором я волей-неволей должен был общаться с другими заключенными. И в повести о тюремной жизни мне не обойтись без отдельных слов и выражений этого языка. В тюрьме новичку надо постоянно «интересоваться», то есть спрашивать пацанов обо всем, что непонятно. И при этом стараться не говорить «я спрашиваю», а говорить «я интересуюсь». «Спрашивают» в тюрьме за что-то только с провинившегося зека.

                   Без разрешения ничего нельзя брать! Впрочем, воспитанному человеку это и так понятно. Для тюремной баланды Шлема дал мне посуду: миску, ложку (иначе говоря, «весло») и кружку. В случае получения передачи, я мог ни с кем не делиться, но часть сигарет и чая сдавать на «общак», т.е. отдавать в общее пользование пацанов хаты. Первые два дня я могу вообще не дежурить, пока не освоюсь. Да, при походе на парашу, надо всех предупреждать громко: «Пацаны, не ешьте!». А во время общего завтрака, обеда или ужина, лучше вообще потерпеть. Если идешь по-большому, закрываешься «парусом» - этот «парус» вырезают из простыни или покрывала и вешают рядом с парашей. Николаевская тюрьма сравнительно новая, и параша здесь модернизированная – работает автоматический слив воды. С одной стороны – кафельная огородка. Дырка канализации – «дючка» - закрывается «якорем». Когда надо – якорь, соответственно, поднимают. А изготавливается он из старых тряпок, обернутых целлофановым мешком и привязанных веревкой. Веревка, вообще-то, здесь «запрет», как и многое другое, но существует технология изготовления именно тюремной веревки или «коня».

                   Парашу в Николаеве использовали и в качестве «ведра» для мытья полов, в этом случае дючку закрывали якорем и набирали воду. Через парашу переговаривались также с соседней камерой – в этом случае якорь поднимали. Чтобы вызвать соседа, следовало постучать по трубе, то есть «отмаячить».

                   Рядом с парашей располагался умывальник. Вот только «мыльно-рыльные» принадлежности лучше держать на бауле и доставать лишь тогда, когда умываешься. А то некоторые «продуманные», иначе говоря – хитрые – зеки будут пользоваться твоей зубной щеткой, мылом и пастой.

                   На этом первый инструктаж Шлемы был окончен. Пробили отбой. Свет в камере сразу потускнел, розетку вообще отключили. Все легли спать, и я, утомленный этапом, сразу уснул. Спал не раздеваясь. Кроме казенного одеяла, сверху укрылся своей, порванной еще на ИВС, курткой. Иначе я бы просто окоченел.

                   Проснулся рано утром от холода. Подъема еще не было, и все остальные крепко спали. Единственное окно камеры было открыто – всю ночь! Правда, на улице была оттепель, но все-таки.… Первым моим желанием было встать и закрыть окно, но что-то меня удержало. Потом я узнал, что так зеки борются с постоянной угрозой туберкулеза или «тубика», возникающего из-за непроходящей сырости. Но тогда я только поглубже натянул на голову шапку и снова постарался заснуть.

                   Второй раз проснулся по подъему. Мне пацаны объяснили, что я должен сложить одеяло, а затем могу снова лечь, укрывшись сверху курткой, и продолжать спать. Я так и сделал. Утром стало уже не так холодно.

                   Проверки в то утро не было – сказывались праздничные дни.

                   Потом пацаны включили «Русское радио». Оттуда зазвучал новогодний шлягер в исполнении группы «Стрелки», а пацаны принялись танцевать посредине хаты – устроили своеобразную дискотеку.

                   Затем принесли тюремный завтрак. Электроник и Шлема нарезали хлеб. Делалось это следующим образом: Шлема держал буханку тюремного серого хлеба в вытянутых руках, а Электроник резал хлеб тонкой веревкой. Каждому была выдана хлебная пайка на целый день. Получалось немного больше половины буханки. Можно было съесть ее по частям или сразу – дело хозяйское, но потом уже не проси у других! Принесли каждому и по пайке сахара. Чай не давали, зато у пацанов имелся свой чай, полученный с воли. У Шлемы в загашнике  или в «тупике» хранилась заточка. Я ее попросил у него, чтобы отрезать себе кусочек от хлебной пайки, а Царь объяснил, что заточка – это запрет, и ее лучше лишний раз «не светить», чтобы «не спалиться перед мусорами». В переводе на обычный язык это означало, что заточенный предмет лучше даром не доставать из тайника, чтобы не иметь неприятностей с администрацией СИЗО. Тогда я стал нарезать себе хлебную пайку веревкой.
 
                   В течение для я посыпал время от времени кусочки хлеба сахаром, и мне они казались очень вкусными, как пирожные на свободе. Хлеб в Николаевском СИЗО выдавали довольно сносный.
 
                   Еще на завтрак там давали кашу – обычно, пшенку или «пшеничку». Потом можно было заварить себе чай. Но тогда своего чая у меня не было, и Вован с Электроником угостили меня чаем из «вторяков», то есть уже использованной заварки. Что ж, на безрыбье и рак – рыба!

                   После завтрака в хату заехали еще два новых зека: длинный тощий наркоман лет 25 и совсем маленький цыганенок 19 лет, похожий на малолетку. Пацаны сразу начали их расспрашивать. В ходе беседы выяснилось, что длинный, как и следовало ожидать, попал за хранение наркотиков – по ст. 309 УК Украины, а малый попал… за убийство женщины. При этом правая рука молоденького цыгана совсем не работала – отсутствовала кисть, с самого рождения. Как он «завалил» человека, так и осталось для меня непонятным.

                   Пока пацаны расспрашивали новичков, те стояли с баулами посредине хаты. Потом Длинному и Цыгану (я так их и буду называть) показали, где они будут спать. У меня оказалась самая короткая нара, мне предложили уступить свое место Цыгану, как самому низкорослому, а самому занять нару под Пикассо. Я заметил, что все привилегированные пацаны в нашей хате спят на нижних нарах. Пикассо тоже имел некоторое отношение к их компании, потому что очень красиво рисовал на заказ так называемые «марочки» - рисунки на кусках материи. Потом эти «марочки» зеки «отгоняли» (передавали) на свободу своим родным и близким, как подарок. Мне особенно запомнилась одна, нарисованная Пикассо для Царя, - рука в наручнике, держащая красивый букет роз, и внизу надпись: «Дарю цветы любимой маме!». Эту марочку Царь отослал матери в день рождения.

                   Нара Царя была самая удобная и «почетная». Находилась она возле батареи и рядом с телевизором. Телевизор тоже принадлежал Царю. По-соседству, справа от Царя, была нара Бабая, слева – Витька. Дальше Витька спал Лящ, потом – Шлема. Лящ мне сразу показался довольно грамотным зеком, возможно – бывшим студентом, потому что в первые дни моего заключения я видел его постоянно лежащим с какой-то книгой. Но первое впечатление оказалось обманчиво. Как выяснилось, Лящ читал, в основном, низкопробную детективную и приключенческую литературу, отслужил в украинской армии (и то, в основном, в дисбате), сам был тупым, ограниченным и инфантильным парнем. Катался в суд за угон автомашины. Я не успел узнать, сколько ему дали…

                   А на верхних нарах спали я, Саня-Одессит, Длинный, Вован, Электроник и Цыган.

                   Без разрешения хозяина никто не имел права садиться или ложиться на чужую нару.

                   Тем нашим революционерам, которые сегодня рискуют своей свободой, не вредно все это знать.
         
                   После «собеседования» все разошлись по своим местам. Пацаны с нижних нар выключили телевизор и радиоприемник, вставленный прямо в телевизор, и сели играть в домино. Играли до самого обеда.

                   Меня, уже в первый день пребывания в Николаевском СИЗО, администрация не оставляла своим вниманием, несмотря на то, что был выходной. Цыган умел брить голову, пацаны сказали ему побрить меня на параше. Он одной рукой довольно ловко обрил мне волосы. Но тут сломался станок, и побрить свою физиономию я не успел. В таком виде меня вызвали из камеры, отконвоировали вниз и представили молодому СБУшнику в черном пальто. Тот меня сфотографировал. Потом я вернулся обратно в камеру. Узнав, что меня фотографировали с бритой головой и щетиной на лице, пацаны долго и гомерически хохотали. Шлема даже назвал меня «украинским Бен-Ладеном».

                   …Да, когда меня вели фотографироваться, я вновь встретил вчерашнего Малолетку. Он выглядел довольно грустным. Увидев меня, он сразу спросил, в какую хату я попал. Я ответил, и сказал, что у меня пока все нормально. Малолетка с огорчением мне сообщил, что его хата плохая, телевизора там вообще нет. Больше я его никогда потом не встречал.

                   Со всеми пацанами я неплохо пообщался вечером, после ужина. Днем я сидел на наре и читал. В камере было довольно много книг, они лежали на телевизоре. Все книги были из тюремной библиотеки. Я взял одну из них.… Насколько помню, это оказалась повесть «Падение Берлина», написанная по воспоминаниям участников Берлинской операции 1945 года. Каждый зек в камере занимался, чем хотел. И только вечером все неожиданно обратили на меня внимание, собрались около моей нары и стали задавать мне вопросы относительно моего уголовного дела. Говорили со мной, в основном, Бабай, Витек, Пикассо и Саня-Одессит. Выяснилось, что далеко не все мои взгляды они разделяют, но, в основном, отнеслись ко мне лояльно. Так, Саня сказал, что, раз все мы оказались в одном несчастье, то должны помогать друг другу. Еще он меня предупредил, что после праздников на работу явится старший охраны Нового корпуса Леня.

                   Леня очень строгий, с ним надо вести себя осторожно, а сам Саня уже получал от него дубинкой по заднице. Хотя на свободе Саня мог бы дать отпор любому. Это был молодой здоровый парень моих лет, спортсмен, метатель дисков, и имел хороший рост – под два метра. У него на воле осталась жена и двое маленьких  детей, по которым Саня сильно тосковал. «Катался» он полгода за соучастие в убийстве. Его нара оказалась по соседству с моей. Днем я мог садиться к нему и смотреть телевизор. Его личным приятелем был «местечковый еврей» Шлема. Саня-одессит постоянно подкалывал Шлему, говоря, что тот «ненастоящий еврей», потому что попал в тюрьму. Шлема, впрочем, на это не обижался. А сидел он по обвинению в краже коровы.

                   Следующий день почти ничем не отличался от предыдущего. Я обратил внимание, что Витек и Саня по утрам делают зарядку – в основном, отживаются от скамейки. Витек еще каждое утро и каждый вечер обливался холодной водой из крана – сказывалась привычка к военной дисциплине. Витек в свое время окончил Львовское высшее военно-политическое училище. При Союзе оно было самым престижным. Имел и гражданскую специальность - преподаватель истории. Следовательно, мы с ним были коллеги.

                   Витек долго служил в Германии, за это время избаловался, привык широко удовлетворять свои материальные потребности, и поэтому в капитализме видел только хорошее. Сидел по «интеллигентной» статье – за мошенничество. Подписал какие-то важные бумаги, о содержании коих, по его собственным словам, ничего не знал. Витьку обещали хорошо заплатить, но вместо этого он попал в тюрьму. На свободе у него осталась семья. Он находился под следствием уже давно, с весны 2002 года, и успел очень соскучиться по свободе. Он часто смотрел в окно.… Сбоку, напротив, находился женский корпус, а дальше, за тюремным забором, хорошо виден был Южный Буг. За Бугом просматривался Парк Победы с «чертовым колесом» и кусочек автотрассы с рекламным щитом… «Офигенная воля!», - говорил Витек. Он этому парку Победы и нашей тюремной жизни посвятил свои стихи, которые давал почитать и мне. Для непрофессионала они звучали довольно неплохо. На свободе он стихов вообще не писал, а тут – довели человека!

                   Потом, уже находясь в Одессе, я узнал, что Витек освободился.


                   Утром 6 января случилась неприятность. Я с нары уронил свою куртку. При падении куртка опрокинула стеклянный стакан с подсолнечным маслом. Масло разлилось по полу. Стакан был разбит. Кроме всего, оборвалась и упала каким-то дурацким образом и куртка Пикассо, и тоже испачкалась в масле. Я был в шоке и не знал, что теперь последует. Не знал, к кому обратиться за советом, так как все еще спали. Только Цыганенок не спал. К нему я и подошел. Цыган посоветовал мне сказать пацанам: «Я сделал бок». Потом добавил: «Пацаны с тобой будут базарить. Я с тобой не буду базарить», и отвернулся к стене, давая понять, что разговор окончен.

                   Я, конечно, прибрал за собой. Все обошлось благополучно. Когда все проснулись, я сразу признался, что «запорол бок», то есть сделал что-то плохое, что уже не исправишь. Царь только рассмеялся, а Бабай сказал, что сегодня «святой вечер», а поэтому нельзя ссориться и ругаться. В общем, мне повезло. Но Пикассо был на меня злой. Правда, он не причинил мне никакого вреда, но с тех пор относился ко мне несколько враждебно. Я предпочел при первой же возможности отсоседиться от него. Вечером Царь «подтянул» Цыгана на свою нару смотреть телевизор, а потом предложил ему занять верхнюю нару над собой. Я сразу вернулся на то место, где спал в первую ночь.

                   Вечером следующего дня Саня-одессит вручил мне свою швабру для потолка и сказал, чтобы я вытирал потолок. Сам он сидел уже полгода и считал, что ему, как старослужащему солдату, пора уже быть свободным от работы по хате. Во мне он нашел себе замену. Меня это не смутило, тем более, что занятий в камере было не так уж много. С тех пор каждое утро, а также после завтрака, обеда и ужина, мы с Вованом, Длинным и Электроником прибирались в хате, мыли пол и посуду, а также протирали швабрами потолок, чтобы с него не капало.

                   Незадолго до этапирования в Одессу, меня, в свою очередь, освободили от этих хозработ, возложив их на новичков-первоходов.

                   Могу даже похвастать, что, пока мы с Вованом, Длинным и Электроником занимались уборкой, то справлялись со своими обязанностями успешно, так что никто к нам не придирался в камере.

                   Я заметил, что окурки от сигарет сразу не выкидывают, а остатки табака стряхивают в отдельную пластмассовую баночку. Когда заканчиваются сигареты, берут газетную бумагу и делают «скрутки», которые курят. Это называется безотходным производством. Даже пепел идет для мытья посуды!

                   Еще на второй, или даже на первый день своего пребывания в этой хате, я захотел помыться. Мне сразу нагрели воды в объемистом пластмассовом баке с помощью большого кипятильника. Это тоже у всех вызвало уважение. Нормальный зек должен быть чистым и аккуратным, постоянно следить за собой. Соблюдение личной гигиены здесь особенно важно.

                   А вот Цыган не следовал этому правилу. Ему лень было пойти на парашу, закрыться парусом, и там обмыться. В результате он заработал репутацию «черта» и его перестали уважать. «Чертом» здесь жить нельзя.

                   …Однажды вечером, кажется – это было в день Рождества, мне впервые стало по-настоящему плохо. Я вдруг реально ощутил, что нахожусь в тюрьме, что это надолго, что неизвестно, когда снова выйду на свободу.… И вообще, застану ли в живых своих больных стариков… Мне стало очень больно и страшно за себя и за них. Я не удержался и поделился своими грустными мыслями с пацанами, игравшими тут же в домино. Однако не встретил никакого сочувствия! И даже напротив. Пикассо стал кричать, что «у всех жены и дети», Саня мне заявил, чтобы я в тюрьме не смел никому жаловаться на личные проблемы, а Царь сказал: «Как ты, Женя, до сих пор не понял, что народ – это баран! Ты ведь грамотный парень! Людей устраивает такая жизнь. Им плохо, а они живут, и никто из них не поднимается на борьбу. А ты сидишь за них!». После этого случая я ещё не раз и не два впадал в депрессию, но за моральной поддержкой уже ни к кому не обращался. Разве что к товарищам-подельникам во время редких наших встреч. Но об этом - не здесь…


                   Днем я иногда играл с пацанами в шахматы. Чаще всего – с Пикассо и с Саней. Саня сделал шахматы из хлеба, да так удачно, что они выглядели, как настоящие. Говорил, что это была очень трудная работа. Пикассо нарисовал доску на платке. Но они оба отказались со мной играть, потому что я у них постоянно выигрывал. Витек тоже сыграл со мной партию в шахматы, но не слишком удачно, после чего отдавал предпочтение игре в домино.

                   Когда я еще только заехал на тюрьму, пацаны спрашивали, было ли у меня на ИВС «погоняло» (прозвище, кличка). Я сказал, хоть и выглядело это нескромно, что меня там прозвали «Ленин». Но Царь резонно заметил, что В.И. Ленин был врагом монархии и не может быть в одной камере с царем. Поэтому все меня стали называть «Женя-террорист». Так я и именовался вплоть до этапа в ОСИ-21.

                   После рождественских праздников началось мое знакомство с тюремной администрацией. Самого начальника Николаевского СИЗО я так никогда и не видел, о чем ни капельки не жалею. А вот все остальные память о себе оставили. И не всегда хорошую. Но ведь это – тюрьма!

                   Леня вошел в камеру во время утренней проверки. Кто-то из пацанов сделал ему доклад: «Гражданин старшина, камера 609 на утреннюю проверку построена. Дежурный по камере такой-то». «А кто назначает дежурного?» – в свою очередь спросил старшина. «Вы», - сказали ему.

                   И так надо было делать каждое утро, кроме праздников и выходных. Мы выстроились перед Леней, как солдаты на плацу. Леня оказался высокий и упитанный хохол с усиками на добродушном, пышущем здоровьем лице. Лет ему было не более сорока. Добродушие странным образом сочеталось в нем с вредными качествами типичного тюремщика.

                   Леня начал знакомиться с новенькими, поступившими в последние дни. Прежде всего, он обратил внимание на меня и на Цыгана. Меня он сразу спросил: «Так это ты из тех, кто стрелял в милиционеров?». Я сказал, что да, из тех. Только я не стрелял. «Тебе повезло!», - отвечал он. Потом обратился к Цыгану: «А ты за что здесь?». Цыган объяснил, что за убийство. «Что, ваши женщины мало вам зарабатывают?» - сказал Леня. Больше он в тот раз ничего не говорил и вышел из камеры.

                   В тот день меня постоянно «выдергивали из хаты». Днем вызвали к молодому человеку в камуфлированной форме, как я потом узнал – оперативному сотруднику 2-го этажа Нового корпуса, иначе говоря – КУМУ. Кум захотел со мной познакомиться. Записал мои данные, поинтересовался, не обижают ли меня в камере. Я ответил, что нет. Кум перечислил вещи, запрещенные к хранению в камере, и настоятельно просил учесть; это, прежде всего, острые, колющие и режущие, стеклянные предметы, нитки, веревки... Совсем экстремальные условия! Карты тоже, безусловно, запрещены, так как с их помощью можно обманывать людей. Другие настольные игры допустимы: домино, нарды, шашки, шахматы. В заключение кум пошутил, что лучше бы мы взорвали Николаевский Горисполком, чем урну возле Киевского СБУ. В каждой шутке есть доля правды. Не исключено, что у кума были свои счеты с Николаевским Горисполкомом.

                   Когда я вернулся в камеру, пацаны стали расспрашивать о визите к куму. В таких случаях надо рассказывать все и не морозиться, чтобы не поставить под сомнение свою арестантскую репутацию. С кумовьями обычно дружат только «курицы», иначе говоря – стукачи. Я все подробно рассказал пацанам. После этого до этапа кум меня больше не вызывал.

                   Вечером меня дернули еще на дактилоскопирование. Особенно нагло в тот раз вел себя один длинный выводной с вытаращенными глазами. «Террорист?» – сразу спросил он. «Меня в этом обвиняют», - ответил я. Тогда он начал орать, какие мы все сволочи, людей убиваем, в ментов стреляем и т.д., угрожал меня избить.… Так он довел меня до первого этажа. Там стояли Леня и другой выводной. Леня меня спросил: «Ты чем раньше занимался? Учился где-то?». Я сказал, что у меня высшее образование, когда-то я работал учителем. «Чего же тебе в жизни не хватало?» – вновь спросил Леня. Я сказал, что всю жизнь я был неудачником. Выводной с дикими глазами заметил, что во времена Ленина мне бы поставили памятник, а сейчас это никому не надо. «Пятнадцать лет получит, дурачок!» - сочувственно промолвил Леня.

                   Потом второй выводной вывел меня во двор. Он был настроен более доброжелательно. «За что же так тебя?» - спросил он. «За недонесение», – ответил я. «Да, сейчас здесь многие ни за что сидят», – грустно констатировал этот молодой вертухай.

                   Он привел меня в Старый корпус. В коридоре я увидел Сашу Герасимова, стоящего на «растяжке» лицом к стене. «Растяжка» - это когда мусора заставляют ставить ноги шире плеч. Мне тоже приходилось так стоять, к счастью, недолго. Это пытка своего рода. Попытаешься изменить положение на более удобное – могут побить.

                   Я заметил, что руки у Саши на стене ладонями наружу, и ладони чем-то испачканы. Его волосы, обычно - довольно длинные, теперь были коротко подстрижены. Я не успел с ним даже поздороваться – меня сразу завели в маленькую комнату, где сняли отпечатки пальцев, сфотографировали еще раз в фас и в профиль. Накануне пацаны мне выдали, наконец, бритвенный станок, и я смог побриться, так что выглядел более-менее прилично.
 
                   Пока со мной производили все эти процедуры, мой конвоир спорил с другими мусорами о политике. Он пытался даже немного за нас заступиться, мотивируя это тем, что мы – коммунисты, а значит – сидим за трудовой народ. Зато все остальные орали, что коммунисты выполняли только продовольственную программу, и то паршиво. Настрой в тюрьме среди персонала был явно не в нашу пользу. После дактилоскопирования и фотографирования конвоир постарался поскорей меня увести.

                   Вечером пацаны в хате «создавали движуху», то есть активно участвовали в жизни тюрьмы. Бабай через окно переговаривался со своей подружкой, сидевшей в корпусе напротив. Царь через парашу говорил со своим приятелем из соседней хаты. Неожиданно «раскоцалась» дверь и вошел сам Леня. «Кто кричал туда?» - указал он на парашу. Все молчали. «Сейчас все будут получать дубиналом», – пообещал Леня и стал отстегивать дубинку. «Я кричал», - вышел вперед Царь. «Ты?» - не поверил Леня. «Да, я сознаюсь», – подтвердил Царь. «Тогда пошли со мной», – сказал Леня, и забрал Царя из хаты. Полчаса его не было. Потом Царь вернулся, довольный, как слон после бани. «Что там было?» - сразу стали все интересоваться. «Да ничего! Дал мне по заднице дубиналом пару раз, а потом кофе с ним пили!» – весело сказал Царь. Такой был Леня. Ему было скучно, и он вызвал Царя пообщаться.

                   В следующие несколько дней я познакомился с тюремной баней и с прогулочным двориком. Об этом тоже стоит рассказать.

                   В баню нас водили всей хатой. Вован заранее сказал, чтобы я одевался легко, несмотря на холод. Потом стало ясно, почему. В бане было очень тесно, на все - про все нам давали десять минут, надо было успеть раздеться, помыться и одеться. Сразу после нас заходила другая хата.… И так далее – по конвейеру.

                   А прогулочные дворики в Николаевском СИЗО находятся на… третьем этаже. Маленькие, сплошь из бетона. Сверху – решетка, еще чуть выше – сторожевая веранда, по которой расхаживают вертухаи и наблюдают за зеками. Правда, я лично во время прогулки их никогда не видел. Только слышал лай собак, которых на тюрьме вообще было много. Пацаны отказывались от прогулки: как раз начались крещенские морозы, никому не хотелось мерзнуть. Когда «простукивали» с коридора прогулку, пацаны отвечали: «гуляли!». Гулять выводили тоже всей хатой. Леня время от времени буквально выгонял нас на кислород. Тогда мы одевались потеплее и шли наверх – замерзать. Так и я, вместе со всеми, принудительно «погулял» раза три или четыре.
 
                   Целыми днями пацаны играли в домино, почти все. Я не играл, потому что не умею. Да и вообще к играм равнодушен. Если не было дел по камере, я читал книги, смотрел телевизор или общался с Вованом. В основном – с ним.

                   Вован – маленький несчастный зек. Ему было лет под сорок. Родом из России. Отец пятерых детей.… Но, по его словам, у жены с ним – не первый брак, так что половина отпрысков – не его. Раньше уже сидел. После освобождения так и не смог найти работу – и снова попал в тюрьму. На сей раз «заехал» сюда по статье 187 УК, по которой впоследствии обвинялись и некоторые мои товарищи: вооруженное ограбление магазина. Его подельник пошел «за паровоза», то есть за главного. Поймали их сразу, взяли с поличным.

                   Вован рассказывал о зоне много плохого и говорил, что мне туда лучше «не доезжать». Когда я ему рассказал обстоятельства моей «делюги» (уголовного дела), Вован выразил надежду, что я «вывалю» раньше всех (т.е. освобожусь). Еще он часто повторял, что на зоне «цепляются за каждую мелочь», постоянно рискуешь «влететь в забор», и что тюрьма – вообще не для меня. Он уже успел более-менее меня узнать и понять.… Потом мне не раз еще об этом говорили и другие зеки. Я с ними был, конечно, согласен.

                   По телевизору Царь со своими приближенными смотрел в основном «Окна» - скандальное шоу с Дмитрием Нагиевым, где вся человеческая грязь выворачивается наружу, и телесериалы. Мне понравилась только серия «Затерянный мир» в дневном сеансе – по мотивам произведений Артура Конан Дойля, но все остальное представляло собой голимую буржуазную пропаганду «нового образа жизни постсоветских людей». Мне это и на свободе уже надоело.

                   Зато книги в хате оказались хорошие. За время своего пребывания здесь я прочитал пару серьезных вещей о Великой Отечественной войне, в том числе «Балтийское небо» Чаковского – о ленинградских летчиках периода блокады, затем прочел «Хождение по мукам» Алексея Толстого. Этот последний роман дал мне Витек. Плохо только, что старушка-библиотекарша так и не принесла нам ничего нового, хотя сама время от времени появлялась возле кормушки и общалась с Царем. Иногда она запускала в нашу хату своего кота, и он сразу становился центром внимания – в тюрьме каждое живое существо очень много значит.

                   Один раз Леня устроил нам «развлечение». Пацаны что-то «напуршили», то есть сделали не так, Леня зашел в хату злой, ударом ноги опрокинул банный бак и сказал: «Это чтобы вам скучно не было!». Потом сразу вышел. Мы все бросились спасать свои вещи, стоявшие под нижними нарами. Воды вылилось очень много, и она растеклась по всей хате. Затем мы полчаса, не меньше, вытирали пол. Саня сказал, что это далеко не первый и не последний сюрприз Лени.

                   Где-то в середине января 2003 года я получил в Николаевском СИЗО первую передачу от партийного товарища Вити. «Зашли» продукты, полотенце, мыльно-рыльные принадлежности. Я в этот момент находился в камере вдвоем с Цыганом, остальные пацаны ушли в баню. Я остался по причине нездоровья, т.к. немного простыл и чувствовал себя неважно, а Цыган, как истинный «черт», просто не хотел мыться. По возвращении из бани, Бабай начал «качать березу», т.е. выяснять, кто без спросу взял сигарету из его пачки. Подозрение пало сразу на нас с Цыганом. Я, как мог, постарался убедить Бабая, что мы этого не делали. Бабай поверил мне, но не Цыгану. Тем не менее, «спросить» за сигарету с Цыгана Бабай не мог, поскольку не было доказательств. Выручила моя передача. В ней оказались чай, сахар, мандарины, апельсины и сигареты – это сразу разрядило обстановку. Если до этого у меня с «ведущими» хаты были несколько натянутые отношения, по после получения передачи меня сразу все «зауважали». Бабай пригласил меня к себе на нару и поговорил со мной по душам о тюремной жизни. Объяснил мне, как вести себя в дальнейшем, и в таких случаях тоже. Прежде всего, я не должен никому ничего обещать. А уж если пообещал, то: «пацан сказал – пацан сделал!». Здесь выполнение своего обещания намного больше значит, чем на свободе. Иначе заработаешь репутацию «фуфлыжника» или «балабола», что в принципе одно и то же. Этому совету я стараюсь следовать до сих пор. Если на свободе вы встретите человека необязательного – значит, он явно не сидел!

                   С другой стороны, - поведал мне все тот же Бабай, - людям на тюрьме нельзя доверять. Друзей здесь, скорее всего, вообще не бывает. Сегодня к тебе обращается зек за помощью, а завтра ты ему не нужен, и он может тебя спокойно «обосрать», т.е. оскорбить при случае, и даже «послать», сказав: «Иди броди!». На три известные буквы здесь не посылают – чтобы самим не нарваться.

                   Именно к такой категории людей относился Цыган, которого Бабай считал «гнилым человеком». Сам Бабай раньше был курсантом Харьковской высшей школы милиции, обвинялся в убийстве по неосторожности. В результате был вынужден расстаться со своей будущей карьерой. Зато уголовный мир он знал хорошо. Да и вообще он был резким, но справедливым человеком, в чем я потом не раз убедился.
 
                   С Пикассо я в тот день тоже помирился. Потом я отдал «на общак» сигареты, половину чая, головку лука и чеснока. Был еще и «вольнячий» хлеб, то есть купленный на свободе. Мы с Вованом и Электроником накрыли «поляну», то есть хороший стол, и нормально поели. Рядом крутился Цыган и постоянно ныл, чтобы и ему перепало. Пришлось сунуть ему бутерброд, чтобы отстал. Еще я подарил ему одно из своих полотенец, но думаю, что оно ему не понадобилось, - он и умываться-то не умел. Ну и черт с ним!

                   Потом заглянул в «кормушку» «козел» Петя и подал мне бумагу – заявление на передачу от Вити. На обратной стороне было написано: «Женя, что надо?». Я написал и поблагодарил за заботу. Для меня это было не только материальной помощью, но и большой радостью. Тем временем на другом конце стола пацаны уже заварили чифир и подтянули меня. И вот я узнал, что это такое.… На ИВС я попробовал его один раз, когда нам выдали кипяток, но тогда чифир у нас получился слабым. В тюрьме этот напиток почти необходим: разгоняет кровь, придает ясность мысли. Хотя лучше, конечно, им не злоупотреблять – разъедает все внутри со временем.
 
                   Впоследствии я еще раз, на этом СИЗО, пил чифир из зеленого чая… Мне он вообще показался «термоядерным». А так я всегда предпочитал обычный чай с сахаром, что никогда не вредно, тем более – в местах, где так мало других радостей и развлечений. Петьке-«козлу» тоже пришлось дать бутерброд за услугу.
 
                   И в дальнейшем любая передача играла важную роль в «создании движения» и в решении многих вопросов.
         
                   После Старого Нового года в камере началась «текучка». Некоторых наших зеков перебрасывали в другие хаты, к нам «заезжали» новые люди.… Так, от нас перевели Саню и Цыгана, а Пикассо забрали на этап. Потом, как стало известно, его осудили в Кировограде, откуда он сам был родом. А держали его у нас, потому что своего СИЗО там не было. Что у него была за «делюга» - я так и не узнал. Саню вскоре тоже отправили по этапу – в Одессу, несколько раньше, чем меня. К нам «заехали» пара человек, обвиняемых в бытовом убийстве: некий Серега из Очакова и Вася из села. Вполне приличные люди.… С Серегой я даже подружился, мы постоянно общались. Он случайно завалил кулаком одного рецидивиста, за что следак ему даже спасибо говорил. Но сидеть все равно придется – закон есть закон! Этот парень был круглый сирота, родители его погибли в автокатастрофе, после их смерти он жил в частном доме один и работал шофером на гормолзаводе. У него еще был старший женатый брат. Сереге исполнился 21 год. А завалил он того бандюгана на какой-то пирушке, где тот первый «наехал» на Серегу. Серега его ударил – и убил. Сам он был по характеру вполне добродушным парнем, но в нем чувствовалась недюжинная физическая сила. Надеюсь, что долго он в тюрьме не задержится – таким людям надо жить и работать, а не сидеть без толку за решеткой.

                   Васю из селя «забросили» поздно ночью. Он вошел в хату и сразу положил пачку сигарет на телевизор: «Курите, пацаны!». Пацанам это понравилось. Васе указали на нару, где ему предстояло спать до утра, и сказали, что потом с ним поговорят; в тот момент не спали только я, Бабай и Витек, вот Бабай и Витек его и встретили, а я наблюдал с нары. Утром Васю обрили и поставили «смотрящим» за мытьем посуды.

                   В середине января прокурор города или области, точно не знаю, производил обход тюрьмы. Рожа у него была довольно наглая. Когда он со своей свитой вошел в камеру, то первым делом заглянул под нары. Увидев на царевом телевизоре наклеенную вырезку из журнала с девушками в купальниках, подошел и сорвал ее со словами: «В тюрми сидитэ – нэма чого на дивчат дывытысь!». Потом поинтересовался, нет ли среди нас иностранцев, и вышел. Вот из-за таких, как этот тип, я мог бы остаться за решеткой надолго…

                   После первой передачи мне почти каждый день стали приносить белый хлеб и всегда горячий, - Витя оставил деньги и на моем счету. Стало повеселее. Через неделю «зашла» вторая передача. Потом третья - в феврале. Итого «грели» меня здесь три раза.
 
                   В конце января меня снова неожиданно вызвали. На следственные действия я еще не выезжал, и не знал, зачем я им нужен. Меня опять ждал тот придурок-конвоир с дикими глазами – хоть из хаты не выходи! Но кто меня спрашивать будет, хочу я выходить или нет… Ладно, хоть в этот раз конвоир вел себя тихо, - и я потом понял, почему. Меня отвели на Старый корпус и завели в камеру, где находились только стол и две скамейки. Встретил там меня мужчина средних лет, протянул руку для знакомства и представился моим адвокатом, с которым мой друг Витя заключил договор о моей защите. Звали адвоката Хомченко Владимир Георгиевич, 1956 г.р. В тот день я написал заявление, мы договорились о том, что будем действовать согласованно. Первая встреча с адвокатом была непродолжительной. После его визита я начал выезжать на следственные действия, о которых пишу в отдельной главе. Здесь остановлюсь только на наиболее запомнившихся моментах выезда именно из тюрьмы.

                   В отличие от ИВС, выезд из тюрьмы – это целая процедура. Обычно вызывали меня из камеры поздним утром, после проверки. Заводили в пересыльный боксик, где я ждал машину из СБУ в течение одного часа или двух. За это время я мог пообщаться с людьми, тоже сидевшими в этом боксике. Конечно, разные были люди.… Но, в основном, сидели нормальные. Были такие, с которыми я за эти часы мог завязать доверительную беседу, узнать об их проблемах, рассказать, как сам я сюда попал. Многие меня понимали и принимали мои политические взгляды. «История повторяется!», –часто слышал я от николаевских зеков. Один молодой пацан подошел ко мне и специально взял меня за рукав куртки, чтобы убедиться, что в стране уже есть революционеры, а я – один из них, рядом стою, реальный, живой! Тут же стоял еще бывший учитель физкультуры, при выходе из боксика он мне сказал: «Любыми путями отмежевывайся в суде от оружия! Сознайся в газетах, листовках, агитации – только не в использовании и хранении оружия! Если хочешь пораньше выйти на свободу». Этот совет я запомнил и принял к сведению.
 
                   Один раз сидел в боксике с наркоманами. Они целый час обсуждали легенду, согласно которой «два брата-близнеца 22-х лет, коммунисты, ездили по всей Украине и мочили мусоров в Киеве, Николаеве, Одессе, и даже замочили двоих из спецподразделения «Сокол». Было очень смешно слушать эти байки о своих товарищах-подельниках, но я сдержался и не сказал им, что дело было не совсем так и что я сам некоторым образом имею отношение к этому делу.

                   Был еще случай, когда меня на обратном пути закрыли одного в «стакане». Я просидел там без малого пять часов. Наступил вечер, потом стало совсем темно… Нестерпимо хотелось в туалет, но именно здесь параши не было. Кроме всего прочего, было холодно. Я вспомнил и «спел» про себя все революционные и военные песни, какие слышал за свои 29 лет, – а за мной все не являлись. Наконец, к решетке моего «стакана» подошел какой-то вертухай и спросил, что я здесь делаю, когда на тюрьме скоро отбой? Я сказал, что «домой» хочу – в хату, а меня никто отсюда не забирает. «Чего же ты не кричал?» – спросил он и отвел меня в мою камеру. Я не стал ему объяснять, что после «вежливого» приема меня в эту тюрьму и не менее «вежливого» отношения ко мне с их стороны, мне не хотелось лишний раз кричать.… В Одесском централе я уже стал несколько наглее.
 
                   Попав, наконец, в «родную хату», я первым делом «дико извинился» перед пацанами и сказал, что я только что из боксика и мне надо срочно в туалет. Пацаны еще не закончили ужинать, но, услышав о моих приключениях, посмеялись и пропустили по моему делу на дючку. А вообще, мое одесское выражение «дико извиняюсь», понравилось Царю и он его потом часто повторял.

                   Случалось отдавать всю свою одежду на «прожарку» и ходить по камере почти голым. Это было, когда я в СБУшном воронке при выезде нахватался «гусей» – вшей. Я сразу сказал об этом пацанам, чтобы и они тоже от меня не подхватили. Царь тут же подтянул «козла» – и все мои шмотки пошли на обработку очень горячим паром, проще говоря – на прожарку. За день проблема дезинфекции была решена.

                   Как-то раз в хату заехал новый зек. Это оказался подельник Вована. Они поздоровались, и мы втроем сели пить «купец» – крепко заваренный чай с сахаром. (Не путать с чифиром – купец слабее). Подельник Вована рассказал, что раньше он сидел в Кишиневском СИЗО и голосовал за молдавских коммунистов. Но при этом добавил, что Воронин обманул надежды своих избирателей и не возродил в Республике Молдова социализм, как он обещал ранее. На Украине он в 1998 году тоже голосовал за Симоненко – кандидата в президенты от Компартии Украины. Но этим и исчерпывалось все хорошее, что можно сказать о вновь прибывшем. Я понял, что такие люди, как подельник Вована, живут от «делюги» до «делюги», а работать попросту не хотят. А коммунистов он любит только за то, что при Союзе зеков на зонах лучше кормили.

                   Вован приучил меня к коллективизму. В тюрьме не принято питаться или пить чай одному, если рядом есть люди, с которыми ты делишь общий стол. С тех пор, как я начал получать передачи, я подтянул к себе Вована, которого мне просто было жалко, и у которого я обнаружил хорошие человеческие качества, Электроника, с которым мы вместе по хате работали, и Серегу, моего приятеля, который тоже «грелся» и все вносил в наш «общак». А когда я, по привычке одинокого холостяка, однажды захотел сам выпить чаю, то получил от Вована заслуженный нагоняй. Он, без лишних грубых слов и оскорблений, но вполне убедительно меня отругал. С тех пор я стал вести себя в таких случаях правильно. Человек живет в обществе – и в тюрьме, и на свободе, - и об этом надо помнить всегда.

                   …Но вот в хату влетел разъяренный Леня, дал дубиналом по задницам Вовану и его подельнику и забрал подельника с собой. Оказалось, Вован и его подельник должны были сказать мусорам, чтобы их вместе не сажали – это запрещено украинским Законом о предварительном заключении! (Лично я полагаю, что дубиной надо было огреть тех мусоров, которые должны смотреть, кого с кем сажают, - но не станешь же доказывать это Лене!..).

                   Стоит особо рассказать и о николаевском наркомане Длинном, заслужившем в хате репутацию «кишкоблуда» и «бандарлога». Грела его со свободы старшая сестра, которая была баптисткой и не загоняла ему сигарет. Грех, видишь ли! Хотя знала, что Длинный курит. Приходилось бедняге сидеть на скрутках. А, кроме всего прочего, он любил покушать, и передач ему не хватало. Баланды – тоже. На обед Длинный мог съесть пять паек каши. Но потом Царь сократил ему рацион, так как по ночам Длинный имел обыкновение устраивать громкую «артиллерийскую стрельбу». Желудок или кишечник был у него разбит, и Длинный совсем не чувствовал во сне, как он другим спать не дает. В таких случаях Царь поднимался с нары, будил Длинного кулаками и гнал его на парашу. Да, в условиях хаты лучше самому следить за своим кишечником, иначе будут проблемы, как у этого несчастного Длинного.

                   Однажды Длинный взял у Шлемы иголку, которая в тюрьме под запретом, и хранилась у нас в камере тайно, в единственном экземпляре. При периодических шмонах (обысках), иголку и другие «заперты» Шлема умел хорошо «тупиковать», то есть прятать. Так вот, этот Длинный, зашивая себе что-то из одежды, умудрился сломать единственную иголку, т.е. «запорол бок», сделал нечто непоправимое. Витек обозвал его «бокопором» и добавил, что в другой хате, где могут сидеть «злые зеки», он бы получил тромбоном по голове. Ладно, хоть Длинный догадался извиниться перед пацанами.

                   Но, несмотря на эти недоразумения, пацаны Длинного жалели и подкладывали ему в миску каши, как самому прожорливому.
         
                   Кажется, я уже писал, что в тюрьме не любят «крыс», - тех, кто ворует у сокамерников. На свободе делай что хочешь. В тюрьме – «разведи», попроси, выиграй, наконец, но не крысятничай! С «крыс» тут спрос самый строгий. «Крысоловством» в хате занимался Бабай. Он больше всех не любил именно «крыс».

                   Часто он выключал телевизор и «качал березу», т.е. обращался ко всем обитателям хаты: кто без спросу опять взял сигарету из его пачки? Пачку сигарет он почему-то всегда держал на виду – быть может, и для приманки. Обычно сигареты пропадали у него по ночам. Раз он всю ночь не спал - ловил «крысу». Увидев, как я иду на парашу, он недовольно пробурчал: «Чего ты не спишь, Террорист? Я не тебя пасу!». Меня он ни в чем не подозревал.

                   Но однажды Бабай все-таки поймал похитителя сигарет – Длинного. В результате несчастный наркоман имел крупные неприятности: он не только получил пару раз кулаком в грудь и выслушал все, что Бабай думает про таких «гнилых пацанов», но и заработал репутацию «крысы», которая может омрачить все его тюремное будущее.

                   Сразу предупреждаю, что при таких личных разборках между двумя зеками – со стороны лучше не вмешиваться, если нет крайней необходимости. Можно, конечно, было «потянуть мазу» за этого Длинного.… Но, во-первых, это дополнительная ответственность, которую еще и не каждый «вывезет» (выдержит), а во-вторых – Длинный, действительно, был неправ.

                   Не знаю, как бы дальше жил Длинный в этой хате, но в феврале 2003 года все мы, сидящие здесь, подверглись групповому наказанию. Пацаны спалились за игрой в карты. Играли, конечно, не все, но здесь еще есть такое понятие, как круговая порука. Неожиданно в хату ворвались мусора и объявили «административный шмон». Те, кто играл, свои карты успели спрятать, но это нас не спасло, все равно при шмоне нашли какие-то две колоды: одну – заводского производства, другую – самодельный «пулемет». Пока их искали, нас всех выгнали в коридор и заставили сесть на корточки лицом к стене. Вертухаев прибыло очень много, и презлых, – приходилось делать все, что они велят.

                   Раньше ничего подобного не случалось. На предыдущих шмонах Бабай успевал и сам принять меры предосторожности, и «маякнуть» в соседнюю хату: «Не расслабляйтесь! Вы – в тюрьме». И там быстро все понимали. Но сейчас и Бабай, и Царь, и другие наши «авторитеты» сидели рядом с нами, держа, как и мы, руки за головой, и молчали. Чувствовалось, что мусора нынче шутить не намерены.

                   А потом всех заставили встать и начали лупить дубинками по задницам, по ногам, по почкам. Кто-то пытался протестовать, но Леня сказал: «В таком случае поедешь на карцер – там получишь больше!». Но меня Леня не дал мусорам бить. Он подошел ко мне и, со словами «никогда еще не бил учителей», треснул меня пару раз дубинкой по заднице, а затем велел идти в хату. Правда, мне и эти «пару раз» мало не показались…

                   После этого, что называется, «раскидали хату». Остались Царь, Бабай, Витек, Шлема, Лящ и я. Остальным, в том числе Вовану, Васе, Сереге, Длинному, Электронику приказали собираться. Мне накануне как раз зашел в передаче хороший зековский бушлат, и я отдал его Вовану. Сидеть этому бедолаге предстояло еще долго. У него как раз подходил к концу суд, и Вован не питал иллюзий насчет того, сколько ему «светит» в итоге. Сам я уже готовился к этапу, о чем меня предупредил адвокат на одной из наших с ним встреч в СИЗО, - лишние вещи были мне не нужны.

                   Почти сразу, как забрали перечисленных пацанов, к нам в хату забросили совсем молодых ребят-наркоманов. Раньше они сидели с Сергеем Бердюгиным. Я услышал от них жуткие подробности о том, как давила Серегу машина буржуазного «правосудия», но об этом хочу написать в особой главе.… С этими парнями я сидел до этапа.
         
                   Незадолго до этапа адвокат Хомченко предупредил, что положение наше очень серьезное. На свободе осталась лишь Нина Польская. У меня ситуация была еще относительно благоприятной – если сравнивать с положением Данилова или Алексеева, - но, учитывая все обстоятельства уголовного дела, адвокат ничего хорошего обещать не мог. Я понял, что должен быть готов к длительному заключению, по крайней мере – предварительному…

                   Вскоре слова адвоката подтвердились. Как раз на День Влюбленных - 14 февраля - следователь СБУ из Полтавы Пилипенко А.П. сделал мне подарок прямо в СИЗО. Нас с Яковенко вдвоем вызвали к нему.

                   Андрей Яковенко сидел на первом этаже. Внизу мы и встретились. За то, что поздоровались, мы с ним на пару получили по головам от вертухаев. В кабинете следователя Андрей успел мне шепнуть: «Не говори ничего лишнего!». Пилипенко объявил нам о продлении санкции на арест еще на два месяца и велел готовиться на этап. Поговорить нормально нам с Яковенко в тот раз не удалось.

                   За несколько дней до моей отправки на Одессу, в хату заехал новенький – Вова Заяц из Винницы. Пацанам сказал, что «катается по Украине уже год за ограбление, которого не совершал». Потом пожаловался уже лично мне, что тюрьма его «достала». Мы играли с ним в шахматы, вместе ели, а на этап Заяц выделил мне вермишель-мивину в пачках. Цыган выехал еще до случая с картами. Леня огрел его один раз дубинкой, когда Цыган спал днем, Цыган на него обиделся, потом его забрали в другую хату. Ненадолго он возвращался – ждал в течение часа у нас отправки на этап. Никто с ним не хотел общаться, он весь этот час просидел в углу один.

                   Меня проводили хорошо. На дорогу чифирнули. Это было вечером 22 февраля. Леня забрал у меня постель. Петя-козел сказал мне на прощание, что он сохранил свой партбилет советского образца и, когда мы победим, чтобы и его имели в виду… Бабай посоветовал мне дать старшему пачку сигарет, если я вернусь из Одессы. Тогда старший приведет меня обратно в эту же хату. Хату 609.… Это и номер комнаты в общежитии моего университетского товарища в Одессе, – поэтому я запомнил.
 
                   Но в Николаевский СИЗО мне уже не пришлось вернуться. Шлема сказал на прощание: «Не заедешь обратно – проезжай дальше!». Прозвучала из-за двери команда: «С вещами на этап!». Я шагнул за порог. Начинался новый этап в моей тюремной жизни… 

Hrizos:
4. ОСОБЕННОСТИ УКРАИНСКОГО НАЦИОНАЛЬНОГО СЛЕДСТВИЯ


                   Еще пребывая на ИВС, я узнал от первых моих сокамерников, как сразу после николаевского инцидента 22 ноября 2002 года мусора искали меня и моих товарищей. Прежде всего, они отловили огромное количество наркоманов и просто случайных молодых людей по всему городу. Любой, кто вызывал хоть малейшее подозрение, сразу задерживался и доставлялся в Гитлеровский райотдел. Пацаны рассказывали, как коридоры всех трех этажей райотдела были забиты стоящими лицом к стене задержанными парнями, а мусора ходили вдоль стен и всех лупили дубинками. Многие из задержанных не выдерживали и писали "явки с повинной": "Я стрелял", "Я стрелял"… И таких "явок" мусора собрали несколько сотен! Не исключено, что, если бы они нас все-таки не отловили, то обязательно кто-то другой бы за это сел. Гестапо - и только!..

                   Сергей – сокамерник мой по ИВС – тоже рассказал мне один случай. Незадолго до своего ареста он ехал по городу в маршрутке. Как раз дело было в конце ноября – начале декабря 2002 года. Вся милиция Николаева буквально стояла на ушах. В маршрутке с Сергеем ехал какой-то ОМОНовец. Неожиданно он остановил машину, подошел к Сергею и велел тому выходить. Водителю приказал, чтобы вернул Сергею деньги. На остановке ОМОНовца поджидал его коллега. Подведя к нему Сергея, ОМОНовец спросил: "Этот?". Второй ОМОНовец взглянул на фоторобот и ответил: "Нет, не похож". Тогда первый мент извинился перед Сергеем и отпустил его.

                   Но далеко не всем николаевским пацанам повезло так, как Сергею. У многих тогда здоровье отняли…
         
                   Перед Новым годом меня возили на допрос в Николаевское управление СБУ к следователю Грицаю. Меня привезли к нему в наручниках, и один из конвоиров спросил: "Если я сниму с тебя наручники, ты хорошо будешь себя вести?". Я ответил утвердительно. Тогда он задал еще вопрос: "А зачем ты в райотделе на "беркутят" кидался?". Я не стал ему подробно рассказывать, как меня там избивали, а просто пообещал, что здесь ни на кого кидаться не буду. После этого он наручники с меня снял, но пожаловался: "А вот твой подельник Артем казанок со взрывчаткой пытался на квартире взорвать. И меня бы мог там укокошить… Убежденный коммунист!!".

                   К тому времени СБУ уже очень многое было известно. Следователь Грицай лишь поговорил со мной о моем участии в распространении нелегальных листовок, чего я и не отрицал, и сообщил мне о моих товарищах, которые на тот момент были уже схвачены.… В конце своего повествования я прилагаю отдельные рассказы о каждом из них, – о ком успел написать. На допросе я признал факт соучастия в распространении листовок у воинских казарм (при этом я объяснил и мотивы своих действий), а также недонесение по известному мне николаевскому эпизоду 22 ноября. К моим показаниям следователь Грицай от себя приписал слова, которых я не произносил, и которые унижали меня, как личность. В тот момент я был в шоке от всего, что со мной произошло.… Это сейчас я знаю, что следовало воспользоваться своим правом отказа от подписи. Следователи СБУ – Грицай и другие – всякими способами пытались приписать мне показания против Доктора, от которых я в суде категорически отказался.

                   Еще в райотделе я узнал, что при обыске 13 декабря 2002 года в николаевской квартире "нашли"… наркотики. Насколько мне известно, никто из наших эту гадость не употреблял и употреблять не мог. Наркотики могли туда только подбросить. Но следователи СБУ на полном серьезе ухватились за эту версию, и даже состряпали Доктору обвинение в хранении наркотиков без цели сбыта, по ст. 309 УК Украины! Любой ценой они стремились нас не только "упаковать", но и выставить перед общественностью в самом порочном виде. Хотя я не думаю, что им это удалось. К этому я еще вернусь.

                   После первого допроса (конечно, без адвоката) следователь Грицай приказал конвою доставить меня в суд для получения санкции на арест. Повезли меня в обычных "Жигулях" на заднем сидении. Разумеется, в "браслетах", то есть в наручниках. И так возили все время. Мой арест был официально оформлен 20 декабря, через три дня после задержания. По сравнению с тем, как обошлись с некоторыми из моих подельников, это еще нормально.

                   В тот день все мусора праздновали День украинских правоохранительных органов. Когда меня доставили в суд, то там уже шла "галимая" пьянка. Судьи "гужбанили" (веселились) в смежной с залом суда комнате. Одна из секретарш, увидев, как меня заводят в зал под усиленным конвоем и в "браслетах", закричала: "Санкция на арест!" и выгнала всех посторонних. Мои два конвоира, даже если со стороны поглядеть, действительно были страшными: оба здоровенные, в бронежилетах и с автоматами! Меня завели за деревянную перегородку. Наручники не снимали. Судьи долго не было. Я сидел между двумя конвоирами, а напротив – следователь Грицай и прокурор в форме. Они о чем-то тихо переговаривались.

                   Наконец в зал буквально забежал молоденький мальчик и сообщил нам, что он - судья. Сев в свое кресло, он быстро зачитал обвинительное заключение в отношении меня. Затем этот ребенок поднял голову и спросил: "Подозреваемый Семенов, вам понятно, в чем вас обвиняют?". Я ответил, что ничего не понял из того, что он только что протараторил. Тогда этот судья начал поспешно мне разъяснять, что в обвинительном заключении речь идет о целом арсенале оружия, найденного при обыске 13 декабря на квартире в Николаеве, и что часть этого оружия принадлежит, оказывается, мне… Я просто опешил.

                   Потом судья помянул еще какую-то гранату Ф-1, и при этом даже схватился за голову. Я пытался объяснить, что никакого оружия там не видел, кроме двух пистолетов, а сам вообще никаких дел с оружием не имел.… Тем не менее, этот мальчик решил дать мне два месяца ареста. Было видно, что он спешит как можно скорее закончить неприятную для нас обоих процедуру и убежать пьянствовать дальше. Но ведь надо же соблюсти хоть некоторые формальности! Он обратился к следователю Грицаю и к прокурору – те, естественно, не возражали. Меня судья тоже спросил о моем отношении к предстоящему аресту. Тогда я сказал, что ни с задержанием, ни с арестом не согласен, и все содеянное со мной рассматриваю, как политическое преследование со стороны украинских властей. После этого судья на минуту выскочил из зала - скорее всего, в туалет, – а потом быстренько зачитал свое решение и сразу убежал - в ту комнату, где "гужбанили". Вот так я и стал арестантом. Грустно и смешно вспоминать всю эту комедию!

                   Ровно через неделю после ареста, 27 декабря, меня снова привезли к моему «другу» – следователю Грицаю. Следователь предъявил мне обвинение в «соучастии в террористической группе под руководством Яковенко», по статье 258 ч. 4 УК Украины. Я это обвинение не признал и написал: «Обвинение не признаю. Действовал согласно своим взглядам и убеждениям». Признал я только распространение листовок у воинских казарм в Одессе и распространение газет, а также факт недонесения о стрельбе по работникам милиции в Николаеве (но именно эту статью 396 УК Украины мне почему-то не вменили). Защитника у меня не было. Грицай наспех нашел где-то адвоката Наталью Бросалину (которая тогда уже защищала Олега Алексеева), и попросил ее поприсутствовать на предъявлении  обвинения, чтобы «делу дать законный вид и толк». Бросалина посидела немного рядом со мной и расписалась в постановлении и в протоколе.

                   После предъявления обвинения я стал требовать у следователя Грицая предоставить мне постоянного адвоката на все время следствия и суда. Вначале следователь пытался меня отговорить, даже грозил мне, что «будет еще хуже», но я стоял на своем. Сами понимаете, почему. Наконец, Грицай поднял телефонную трубку и позвонил в Одессу Шушаре Ирине Ивановне. (Ее тоже работники СБУ хотели привлечь к уголовной ответственности, как «пособницу террористов», но ее спас преклонный возраст). Ирина Ивановна была дома. Грицай сообщил ей, что Евгений Семенов в данный момент находится в его кабинете и что Семенову нужен адвокат. Ирина Ивановна обещала, что «сделает». При этом Грицай еще пытался убедить Ирину Ивановну, будто нас тут никто не избивает, и в отношении нас старательно соблюдаются все процессуальные нормы.

                   К тому времени на воле уже было известно о пытках и избиениях, применяемых к политзаключенным в первые дни задержания и ареста. Несовершеннолетняя Нина Польская, после долгих дней издевательств, была все-таки освобождена под подписку о невыезде, и успела нашим товарищам все рассказать. Поэтому следователь и чувствовал потребность «отмазаться».

                   Затем Грицаю захотелось еще раз меня допросить, но я наотрез отказался отвечать на вопросы, пока не будет моего адвоката. На этом мы с ним расстались.

                   В тот вечер на ИВС я вернулся поздно, уже после отбоя. Больше Грицая я никогда не видел. А со своим адвокатом познакомился только через месяц, уже в стенах николаевского СИЗО. Об этом адвокате, действительно «личности сложной и  противоречивой», я еще напишу.

                   Только после всех новогодних праздников и после вступления в дело адвоката, меня стали вывозить на следственные действия. Был уже конец января 2003 года. Я сидел не в ИВС, а в следственном изоляторе г. Николаева. Туда приехал за мной СБУшный «воронок», меня посадили в тесный отсек – так называемый «стакан» – где я нахватался «гусей», то есть обыкновенных вшей, и повезли… «Стакан» – это очень маленькая, узенькая камера в самом «воронке». Там можно только сидеть, и то неудобно. Предназначен этот отсек, насколько я понял, для самых ужасных и опасных преступников, к коим правоохранители причислили и меня.

                   В Николаевском УСБУ началось мое первое знакомство со «сборной Украины» – следственной бригадой СБУ, набранной, действительно, по всей Украине. Одесситов туда и близко не подпустили. Из николаевцев остался один следователь Коваленко. Грицая отправили «на кислород». Возглавлял бригаду полковник из Киева Герасименко. С ним я познакомился в самую последнюю очередь – только летом 2003 года.

                   Первым ко мне подошел следователь Полтавского УСБУ Пилипенко Александр Петрович: довольно доброжелательный на вид молодой человек примерно моих лет. Он сообщил, что будет непосредственно заниматься моим делом. Похоже, он мне, действительно, немножко сочувствовал. Спросил, знают ли мои родители, что я на Украине «подзалетел»? Я ответил, что никакой информации со свободы за  месяц своего заключения не получал, и поэтому ничего не знаю. Затем Пилипенко выполнил некоторые формальности: представил мне список следователей, которые будут нами заниматься, и спросил, не будет ли у меня к кому-то из них отвода. Я ответил, что никого не знаю, поэтому отводов у меня нет. На этом наша первая беседа закончилась.

                   Потом в кабинет зашел следователь из Сумской области Порыбкин, похожий на грузина, и в грубой форме потребовал, чтобы я снял сапоги – на экспертизу. Забрав мои сапоги, он вышел из кабинета, а я остался сидеть на стуле босым. Одна рука у меня была прикована браслетом к батарее, и мне стало жарко. Куртку я снять не мог.

                   Затем вошел следователь из Запорожской области, как я потом узнал – по фамилии Винник. Он был абсолютно лысым и довольно улыбался лисьей ухмылочкой. Винник подогнал мне относительно еще приличные туфли – на то время, пока сапоги будут держать на экспертизе. Он еще спросил меня ехидным голосом: «Ну, как тебе наша украинская национальная тюрьма?». Я вызывающим тоном ответил, что хорошо, и что мне там даже нравится. Он одобрил: «Вот это по-мужски! А то тут твои подельники плачут и жалуются, как плохо им в следственном изоляторе!». Кто из моих товарищей «плакал», он уточнять не стал – скорее всего, то была его собственная выдумка.

                   Винник тогда быстро ушел, но о нем еще речь будет впереди, и о Порыбкине тоже. А пока я продолжал сидеть один в кабинете, прикованный к батарее, и ждать, что же будет дальше. На столе стоял компьютер, включенный в сеть.… Вдруг на дисплее компьютера высветилась надпись: «Порыба, где ты лазиешь? Давай работай, сволочь!». Я подумал: ну и шутки у них тут!.. 

                   В следующий раз меня привезли в УСБУ дней через 10, в начале февраля. Была очная ставка с потерпевшими Шевченко и Крыгиным. Проводил ставку уже известный мне следователь Порыбкин. Присутствовал, наконец-то, мой адвокат Хомченко, официально закрепленный за мной и за моим товарищем-подельником Сашей Герасимовым с конца января 2003 г.

                   Естественно, потерпевшие сразу же меня опознали. Начался перекрестный допрос. Первым зашел Крыгин и сел напротив меня. Вначале потерпевшему Крыгину предложено было рассказать, как все происходило 22 ноября 2002 года. Крыгин рассказал, как он со своим коллегой Шевченко шел по городу, как увидели трех подозрительных молодых людей (т.е. нас с Артемом и Олегом), и подошли проверить документы. В ответ на законное требование работников милиции предъявить удостоверения личности, все трое достали вместо удостоверений пистолеты и начали стрелять без предупреждения.… Тут Порыбкин остановил Крыгина и переспросил: «Так пистолеты были у двух, или у всех троих обвиняемых?». На что Крыгин уверенно заявил: «У троих!». Обо мне он сказал, будто у меня «был пистолет неизвестной конструкции». Я был в шоке. Порыбкин, злорадно ухмыляясь, быстро записывал. Но адвокат, одобряюще толкнув меня в плечо, тихонько сказал: «Ничего, все будет хорошо!».

                   Потом было предложено и мне рассказать о случившемся. Я ответил, что показания Крыгина подтверждаю лишь частично, так как никакого оружия у меня никогда не было, в армии я не служил и вообще стрелять не умею. Адвокат задал несколько вопросов потерпевшему, на которые Крыгин толком не смог ответить. Порыбкину не понравилось, как адвокат профессионально меня выгораживает, и он попытался сделать Хомченко замечание. Но адвокат возразил резонно, что, если Крыгин был ранен в задницу, то он вообще не мог видеть, кто стрелял. Порыбкин тут же заорал, что Крыгин – пострадавший, а Хомченко защищает кого не надо. Но был вынужден записать все вопросы адвоката, которые разваливали самое страшное из обвинений, заготовленных следователем.

                   Потом зашел потерпевший Шевченко. Глядя на него, я никак не мог взять в толк: неужели такой интеллигентного вида молодой человек в очках мог, по отзывам Люськи-наркоманки, пытать и мучить людей?.. Шевченко сразу пожаловался на боль в животе и сообщил, что совсем недавно выписался из госпиталя. Вначале мне стало его даже жалко. Но потом он в точности повторил все, что рассказал Крыгин. Я опять не подтвердил показания потерпевшего. Адвокат заметил, что современные оперативные сотрудники правоохранительных органов вечно выдумывают легенды, из-за чего потом сидят невинные люди.

                   После Шевченко в кабинет завели единственного на тот момент свидетеля происшествия – некоего алкаша Кольченко. Он опознал меня и сказал, что никакого оружия у меня не заметил.… Но впоследствии я узнал из материалов дела, что этот петух на следующий же день поменял свои показания и заявил, будто все-таки видел у меня пистолет! Это было сделано с подачи следователей из Сум – Порыбкина и Маслова. Еще при мне Маслов злорадно утверждал, что они все равно найдут «нужного» свидетеля и «вооружат» меня револьвером. Как задумано – так и сделано.

                   Когда закончилась вся эта канитель с очными ставками, адвокат мне сказал: «Это они со страху увидели у тебя то, чего не было». Но я думаю, что потерпевших могли еще и «накрутить» их коллеги. Это мне еще Полещенко пообещал в райотделе, когда я ему часы сломал.

                   На другой день меня снова привезли в СБУ. Готовилось этапирование всей нашей группы в Одессу, поэтому следователи спешили все побыстрее закончить. Меня вывезли на воспроизведение обстановки (по эпизоду от 22 ноября 2002 года). Я снова побывал на том месте, куда надеялся никогда больше не возвращаться. Однако пришлось!.. Потом меня привезли обратно в Управление и Порыбкин с Масловым снова хотели допросить меня по тем же вопросам. Тут я наотрез отказался отвечать и заявил, что из изолятора меня вывозят рано, привозят поздно, поесть по расписанию не успеваю и в результате уже два дня сижу голодный. Тогда Порыбкин решил «проявить гуманизм», как он сам сказал, и принес мне довольно приличный обед из СБУшного кафе. Конечно, это было лучше тюремной баланды. Поев, я рассказал им, как все было на самом деле, тем более, что мне нечего было скрывать по данному эпизоду.

                   …Впоследствии, когда я, уже после освобождения, встретил моего университетского друга Богдана, он сказал, что стрельба в Николаеве происходила недалеко от его дома.

                   После этого допроса Порыбкина я больше не видел, если не считать мимолетных встреч в коридорах одесского УСБУ. Последние сведения о следователе Порыбкине я получил от матери моего покойного товарища Сергея Бердюгина – Ларисы, также уже после освобождения. Лариса кляла Порыбкина, как очень скверного человека, и считала, что он также виноват в смерти ее сына. Зная этого Порыбкина лично, я не мог с ней не согласиться.

                   Когда меня везли с последнего допроса обратно в Николаевскую следственную тюрьму, я имел возможность видеть в окно микроавтобуса все, что происходило в городе. В тот день наступила первая весенняя оттепель. На улице было тепло и солнечно. По городу ходили красивые девушки в коротких шубках и пальто, а я, глядя на них, с тоскою думал о том, что сидеть мне еще долго… Неизвестно, сколько!..
         
                   Этап на Одессу – еще одна отдельная тема. А пока я хочу продолжить свой рассказ об особенностях украинского национального следствия, - теперь уже в г. Одессе.

                   Из Одесского следственного изолятора – ОСИ-21 на следственные действия меня долго не вывозили. Почти месяц. Наконец, в переполненном «воронке», повезли на СБУ. Это было уже в конце марта 2003 года. По пути один из зеков меня на полном серьезе спросил: «Ты какого вероисповедания?». Зная, что нас обвиняют в терроризме, он решил, что я мусульманин. Я ему ответил, что мои предки были православными, а я никакой не террорист. Больше ко мне никто не приставал.

                   По прибытию, во дворе СБУ один очень молодой мальчик-конвоир вновь потребовал от меня «вести себя хорошо». Потом повел к следователю.

                   Следователь Пилипенко стал допрашивать меня по поводу найденного на николаевской квартире оружия. При этом приписал к арсеналу оружия какие-то консервные банки, о назначении которых мне и поныне ничего не известно. Адвокат Хомченко тоже присутствовал при допросе. Он продолжал со мной работать и после перевода в Одессу, когда у остальных обвиняемых из нашей группы, кроме Герасимова и Алексеева, адвокаты поменялись. Хомченко пытался дозвониться до моего одесского партийного товарища Вити, чтобы тот привез мне поесть. Но так и не дозвонился.

                   В тот день мне очень не понравилось поведение сумского следователя Маслова… Лицо у него было такое самодовольное, как у кота, сожравшего килограмм мяса. Он ехидно утверждал, что мне предстоит отсидеть «энное количество лет», а потом  «казахи введут визу» и я никогда не смогу поехать к маме. Я ответил, что выйду на свободу гораздо скорее, чем он думает. «А кто тебя отпустит?» – спросил Маслов. «Суд», – ответил я.
Хотя сам тогда вовсе не был в этом уверен. Просто мне действовала на нервы ехидная Масловская рожа.

                   Так получилось, что об этом разговоре со следователем я потом рассказал даже судье Тополеву…
                   Следователи заходили и выходили. В этот же день следователь с русской фамилией Дворников из Тернопольской области (с Западной Украины) допросил меня по эпизоду распространения листовок у воинских казарм. Здесь мы с товарищами были в полной «сознанке», так что ничего нового я добавлять не стал, а скрывать было уже нечего.

                   Потом снова не вывозили никуда целый месяц. Все это время, находясь в Одесском следственном изоляторе, я ни разу не имел случая пообщаться со своими товарищами-подельниками и ничего о них не знал.
                   22 апреля 2003 года, в день рождения В.И. Ленина, меня повезли на психиатрическую судебно-медицинскую экспертизу. Я побывал на знаменитой одесской Слободке. Однако вся процедура «экспертизы» заняла не больше пяти минут. Ее здесь так и называют – «пятиминутка». Обследовал меня очень неприятный и наглый тип лет 50, в очках. Ничего особо интересного мы с ним не обсуждали, он просто формально исполнил свои обязанности и записал все в протокол. Затем меня увезли обратно с тюрьму. Как позже стало известно, и меня, и всю нашу группу одесские судебные медики-психиатры признали абсолютно здоровыми. И это – несмотря на то, что двое моих подельников состояли ранее на учете у психиатра. Не буду уточнять, кто. Да и не это важно. Важно другое. Получается, что в славные «застойные» годы выступать против власти считалось ненормальным, и за это врачи лепили сразу диагноз (случалось, и понапрасну)… Но зато выступления против нынешнего буржуазного, антинародного режима считаются абсолютной нормой! Даже больных делают здоровыми.

                   На следующий день состоялась другая «пятиминутка» – уже у нормальных врачей. Проверяли общее состояние здоровья. Я ни на что не жаловался, потому что следы побоев после первых допросов уже прошли и, слава богу, без последствий. Но и других моих товарищей врачи тоже ухитрились признать абсолютно здоровыми! Хотя на теле Артема еще были видны следы страшных декабрьских пыток, а Олегу Алексееву сразу можно было выписывать инвалидность.

                   После этой медкомиссии нас не повезли в тюрьму сразу, а доставили сначала в Управление СБУ. Поскольку в тот день никому из следаков я был не нужен, меня решили на пару часов поместить в пересыльную камеру следственного изолятора СБУ. Благодаря этому я узнал, что никакого ремонта там не проводится, как убеждали СБУшники. Изолятор этого учреждения работал в обычном своем режиме, но нас, политических, продолжали уже много месяцев держать в милицейском изоляторе с обычными уголовниками, как будто мы – такие же, как они. Конечно, и среди уголовников попадались люди, гораздо более симпатичные, чем работники МВД или СБУ.… Но не буду скрывать, что после этапа мне приходилось в Одесском изоляторе делить камеру и с весьма отвратительными типами. О них тоже расскажу в свой черед.

                   Основная причина игнорирования наших прав политических заключенных заключалась в том, что СБУшники не желали брать на себя ответственность за нашу жизнь и здоровье. С их подачи, если не по прямому их указанию на допросах в милиции к нам применялись пытки (от чего впоследствии и скончался Сергей Бердюгин), но отвечать за это работники СБУ не хотели, они пытались остаться чистенькими! Вторая причина – отсутствие в «этой стране» Украине такого понятия, как официальный статус политзаключенного.

                   Итак, два часа я просидел в одиночной камере изолятора СБУ. Там был деревянный топчан, на топчане лежала газета Верховной Рады «Голос Украины» на русском языке. Из этой газеты я узнал подробности американской агрессии в Ираке, которая на тот момент шла уже полным ходом. В ОСИ-21 я тогда еще газет не получал и чувствовал информационный голод. На свободе я не очень-то интересовался буржуазными изданиями, но тут прочел «Голос Украины» от корки до корки. Приносили и обед – почти домашний суп с белым хлебом.

                   Но вскоре лафа закончилась – прибыл «воронок» и нас повезли опять в душные камеры Одесского централа. В той камере, где сидел в то время я, собралось поистине «хорошее» общество – убийца, наркоман, вор и гоп-стопник по «мобилкам».

                   На следующий день меня снова вывезли. Теперь – на воспроизведение обстановки у воинских казарм. Адвокат Хомченко приехал из Николаева на своих «Жигулях», чтобы тоже присутствовать. Листовки мы, как я уже говорил, распространяли поздно вечером, а теперь я имел возможность осмотреть место наших «боевых действий» при дневном свете. Убедился, что довольно много объектов мы с ребятами успели подвергнуть идеологической атаке той летней ночью 2 июля 2002 года. После воспроизведения меня привезли в СБУ, где я сидел в одиночестве в кабинете в ожидании отправки на тюрьму. Передо мной на столе лежали фотографии Алексеева, Бердюгина и Польской, не вошедшие, очевидно, в материалы нашего уголовного дела № 144. На одной фотографии трое друзей отдыхали на маевке у моря в компании других одесских комсомольцев. На другой фотографии Олег, Сергей и Нина были сняты в одесских катакомбах с лопатами в руках. На третьей – Олег и Сергей шли с красными флагами в колонне первомайской демонстрации. Глядя на всю эту идиллию, я с грустью думал о том, что, не будь этого проклятого капитализма, молодежь не сидела бы в тюрьме, не каталась бы в «воронке» в кабинет следователя и обратно… Молодые люди могли бы учиться, работать, культурно отдыхать, ходить в походы по местам боевой славы наших дедов и прадедов. Этот момент мне хорошо запомнился.

                   Но эти лирические размышления были прерваны вошедшим конвоем. Руки мне вновь сковали браслетами за спиной и повезли обратно в мрачное здание ОСИ-21 на Люстдорфской дороге. Наступали первомайские праздники.

                   Следователи спешили поскорее закончить дело и спихнуть в суд. Вначале они, действительно, думали, что разоблачили крупную и опасную террористическую организацию, и рассчитывали получить за нас кучу новеньких звездочек. Но мы, по выражению Артема, оказались в роли «неудобного чемодана без ручки», который жалко бросить и тяжело нести. По всей стране к тому времени развернулось движение в нашу поддержку. Кое-что удалось узнать, даже сидя за решеткой. Так, в Москве, на весенней акции протеста, молодые нацболы приковали себя наручниками к железной ограде украинского посольства в знак солидарности с нами, и их никак не могли от ограды оторвать. Эту новость я узнал от российских товарищей.

                   К первомайским праздникам следственные действия по нашему делу были, в основном, завершены. Меня снова не вывозили никуда в течение целого месяца. На «закрытие дела» и ознакомление с материалами следствия я поехал уже в 20-х числах мая 2003 года.

                   …Еще когда меня в конце апреля возили на воспроизведение, я в последний раз мог нормально посмотреть на свободу. Ведь везли на поселок Таирова через город в обычных «Жигулях». Я спокойно сидел на заднем сидении - в наручниках, естественно, видел все улицы весеннего города, по которым мы проезжали, даже дом моей одесской «тетушки»... Еще подумал: «Интересно, получила ли она мое письмо из тюрьмы, которое я «выгнал» ей еще в марте?». «Выгнать» - значит нелегально, с оказией, переправить послание на свободу. При воспроизведении в Николаеве и в Одессе приходилось появляться на улице в «браслетах» и в сопровождении конвоя; я был рад, что гражданских лиц в это время поблизости не оказалось и меня никто из прохожих не видел.… Впоследствии узнал, что письма моего «тетушка» так и не получила.

                   А на ознакомление с делом возили в закрытом «воронке». Из «воронка» тоже можно изредка взглянуть на свободу, но видно плохо. Выхватываешь глазом только отдельные детали городской жизни. Помню, на обратном пути мы проезжали по Молдаванке и Артем, ехавший со мною, сказал, что это плохой район, так как в случае совершения «экса» сложно уходить от преследования; лучше действовать в спальных районах.

                   А теперь перейду к материалам нашего уголовного дела, которые мне были предъявлены.
                   Уголовное дело № 144 состояло из 46 томов. Два последних тома были посвящены российским эпизодам, первые 44 тома – украинским: по Киеву, Одессе, Николаеву, Каховке, Днепропетровску. Складывалось впечатление, будто читаешь какой-то запутанный и абсурдный политический детектив. Эпиграфом к этому детективу служила запись на первой странице дела: «Следствие СБУ по уголовному делу № 144 не преследует никаких политических целей». Это все равно, что написать: «Создатели данного фильма не несут ответственности за достоверность показанных здесь событий».

                   Конечно, меня особо заинтересовали те тома дела, где говорилось о моем участии в «террористической группе». У меня хватило ума, чтобы «упасть на мороз», то есть везде говорить и писать, что мне ничего не было известно о деятельности моих товарищей-подельников. В то же время из других томов дела я узнал много подробностей об их нелегальной работе, которые мне, действительно, были ранее не известны. Многие эпизоды их борьбы против капитализма, которые правящий режим расценивает, как страшное преступление, нашли, к сожалению, подтверждение в суде, за что обвиняемые получили длительные сроки лишения свободы.

                   На меня полтавский следователь Пилипенко собрал характеристики со всех мест работы в Одессе. Характеристики были положительными. Хвала моему бывшему начальству за то, что не побоялись написать правду! Зато университетские «отморозились» – заявили, что не знают никакого бывшего студента Семенова. Мыши перепуганные!!

                   При моем ознакомлении с делом присутствовал адвокат Хомченко. Он специально прибыл из Николаева и на протяжении полутора месяцев практически безвыездно жил в Одессе. Он, как я заметил, не особо внимательно вникал в материалы следствия, но готовился к тому, как построить защиту в суде. Я еще не знал, в каком виде мне предъявят окончательное обвинение. По моим расчетам, меня должны были обвинить в соучастии в распространении листовок у казарм (чего я не отрицал), и недонесении по николаевскому эпизоду.

                   В то время меня до такой степени «достали» мои придурковатые сокамерники, что я попросил адвоката посодействовать об изменении меры пресечения. Очень хотелось на свободу, хотя бы относительную.… Но Хомченко сразу ответил, что это нереально. Николаевские мусора на нас злые, а поскольку в момент стрельбы по милиционерам я находился С НИМИ – то есть, с Даниловым и Алексеевым, прокуратура не пойдет ни на какие уступки. Но дело оказалось еще хуже.

                   В конце мая мне было предъявлено окончательное обвинение. На этом стоит остановиться подробнее. Зеки называют подобное сочинение не вполне приличным словом «обьебон», поскольку там бывает многое преувеличено. Моя обвиниловка не явилась исключением. Мне было предъявлено пять статей Уголовного Кодекса Украины: первые две – по распространению листовок и газеты «Совет рабочих депутатов», изъятой у меня в довольно большом количестве при обыске по месту жительства. Правда, до нашего ареста эта газета считалась вполне легальной и официально зарегистрированной.… Да и до нынешнего дня никто – ни власти Украины, ни России – не предъявили нормативного акта, которым «СРД» была бы запрещена. Но, что касается фактической стороны дела, то ни ст. 109 ч.3 (за газету), ни ст. 110 ч. 2 (за листовки) не вызывали возражений. Излагалось данное обвинение, как «распространение печатных материалов с призывами к насильственному свержению конституционного строя Украины» и «призывы к расчленению Украины с выделением самостоятельного гособразования под названием «Причерноморская Советская Социалистическая Республика» путем вооруженного восстания».

                   Но затем начинались «новости». Так, мне вменялась ст. 263 ч.1 УК Украины – «хранение и незаконное обращение с оружием и взрывчатыми веществами». Я не отрицал, что бывал на квартире, где хранилось оружие.… Но в обвинении было написано, будто я возил кучу оружия из Одессы в Николаев и обратно в течение всего лета 2002 года! Хотя никаких доказательств этого голословного обвинения у них даже близко не было.

                   Далее – еще интереснее. Следующая статья 257 – «соучастие в банде». Я узнал, что, оказывается, в ноябре 2002 года Андрей Яковенко собрал меня и других подследственных у себя на квартире и объявил, что сейчас раздаст всем оружие. «Потому что мы – банда!», – как поет дискотека «Авария». И что, якобы, я сам признал этот бред в своих показаниях! Потом, спасаясь от преследования и по приказу Яковенко, мы с Даниловым и Алексеевым приехали в Николаев, где спрятались на конспиративной квартире. Там же хранился запас оружия. При выходе на улицу, мы с Даниловым и Алексеевым встретили сотрудников Ленинского РОО милиции и, в ответ на законное требование предъявить документы, совершили "законченное покушение на их жизнь".

                   Лично меня, на страницах обвинительного заключения, СБУшники "вооружили" каким-то самодельным однозарядным револьвером (вопрос к оружейникам - возможен ли  в принципе однозарядный револьвер? - Ред.). И я из него даже выстрелил, но ни в кого не попал...

                   Им не удалось заставить меня оговорить себя. Но просто бездоказательно написать в обвиниловке, будто бы я стрелял по работникам милиции, не составило никакого труда. Сделано это было с подачи сумских следаков Порыбкина и Маслова.

                   Итак, помимо всего, мне вменялось чудовищное по своей абсурдности обвинение – по ст. 348 УК Украины, за что предусматривается пожизненное заключение. Ну, в лучшем случае, срок лишение свободы до 10 лет! Всю эту сказку о "бандитах-революционерах" сочинил полковник Киевского УСБУ Герасименко.

                   …С этим Герасименко я однажды имел беседу с глазу на глаз. В один из дней, когда мы знакомились с материалами дела, в Одесское УСБУ приехали телевизионщики из киевского "Нового канала", чтобы у всех нас взять интервью. Полковник Герасименко вызывал нас по одному на беседу, и каждого инструктировал, как мы должны отвечать на вопросы тележурналистов. В частности, мне Герасименко настоятельно советовал выступить по телевидению в духе "лучше сюда не попадать". Он очень хотел, чтобы наш провал оттолкнул от революционного движения новое поколение мыслящих молодых людей. Потом он с притворным участием спросил меня о моих дальнейших планах, если я все-таки выйду на свободу. Я ответил, что поеду к моим старикам – к бабушке с дедушкой – которые живут в Казахстане. "Тебе надо ехать в Россию, - наставительно заметил Герасименко. - Русскому человеку надо поднимать свою страну, а не чужую!". Ему, заурядному украинскому госчиновнику, не дано было понять, что для меня этническое происхождение не имеет никакого значения, что я считаю себя представителем великой советской нации, и моя Родина - весь Советский Союз, даже разрушенный врагами трудового народа. И еще Герасименко меня "успокоил", сказав, что два-три года мне в любом случае придется просидеть.

                   С виду этот человек выглядел вполне интеллигентным. Старше 50 лет, одет очень опрятно… Но я заглянул ему в глаза. Глаза его были холодными, равнодушными.

                   Этот функционер, винтик буржуазной карательной машины, до конца выполнил свою миссию. Именно на его совести приказ о применении пыток к схваченным комсомольцам. Это он сочинил для нас обвинение, основанное на показаниях, выбитых из ребят дубинками. Надеюсь, что в будущем ему предстоит в числе первых предстать перед Народным Трибуналом.

                   Вот список моих товарищей, пострадавших от пыток, применявшихся по приказу Герасименко:
                   – Смирнов Саша – жестоко избит, в результате страдает от постоянных головных болей;
                  –    Данилов Игорь – сломаны ребра, перебиты руки;
                  –    Алексеев Олег – инвалид, остался без глаза;
                  –    Бердюгин   Сергей  –   умер     от    причиненных    ему    телесных
повреждений…

                   Остальных тоже сильно избивали, Андрея Яковенко подвергали моральным издевательствам и унижениям, играя на том, что у него жена и ребенок, с которыми тоже "может что-то случиться"…

                   И подумать только: все это делается ради процветания ничтожной кучки "новых украинцев", обогатившихся за счет ограбления трудящихся!.. Впрочем, к ним можно добавить еще прослойку продажных госчиновников, обслуживающих эту власть и спокойно наблюдающих гибель собственного народа.… Вот, пожалуй, и все. Защищая интересы этой горстки людей, "правоохранители" убивали и калечили молодых революционеров. И сейчас продолжают убивать и калечить. Причем, не только на Украине.

                   Я не выполнил того, что мне велел полковник Герасименко. Сидя перед телекамерой, я сказал, что считаю себя советским человеком, а навязанное нам буржуазное общество, в котором мне пришлось жить последние десять с лишним лет, не имеет права на существование. Герасименко это слышал. Остальные мои товарищи высказались в таком же духе. Примеры отступничества от своих взглядов у некоторых членов нашей группы появились позже…

                   После ознакомления полтавский следак Пилипенко, у которого я числился подопечным, формально задал вопрос, согласен ли я с предъявленным текстом окончательного обвинения. Я ответил, что далеко не со всеми пунктами обвинения могу согласиться. Он предоставил мне возможность сделать об этом собственноручную запись. Я написал, что признаю факты распространения листовок и хранения литературы по месту своего временного проживания в г. Одессе, а также факт недонесения по николаевскому инциденту, когда обстреляли милиционеров, остальных обвинений не признаю. И хорошо, что я смог тогда все это написать! Впоследствии очень пригодилось.

                   Вообще, предъявление нам всем окончательного обвинения и ознакомление с материалами дела было одним из самых драматических моментов предварительного следствия.

                   А теперь остановлюсь на более приятных моментах. Да, они тоже были, как это ни покажется странным! Особенно в последний месяц выездов на СБУ. Благодаря этим поездкам я, наконец, получил возможность полноценного общения почти со всеми товарищами, проходящими по делу № 144.

                   Сложнее обстояло дело с Андреем Яковенко… Его СБУ решило пустить по нашему делу «паровозом», то есть главарем и организатором всех «преступных антиконституционных деяний». Поэтому его возили всегда отдельно от остальных, в специальном отсеке – «стакане», о коем я уже тут упоминал. Однажды мне удалось быстро переговорить с Андреем на «привратке», т.е. у ворот тюрьмы, перед самым выездом. Он спросил: «Женя, ты не против меня?». Я ответил, что ничего против него не имею и иметь не могу. В тот период Андрея «защищала», если только это можно назвать защитой, скандально известная в Одессе адвокатесса Корыстовская. При составлении ходатайства об изменении своему подзащитному меры пресечения, она мотивировала это тем, что Андрей, мол, «чистый политик», зато все мы, остальные – обыкновенные бандиты-уголовники, не имеющие никакого отношения к политическим партиям и движениям Украины, и только прикрываемся коммунистическими идеалами. Разумеется, под этим ходатайством не стояла, рядом с подписью адвоката, подпись обвиняемого. Этот фортель был выкинут адвокатессой вообще без согласования с Яковенко и его близкими. Но, само собою, разумеется также и то, что СБУшники не замедлили воспользоваться моментом: всем нам они  показали это ходатайство Корыстовской, сопроводив собственными комментариями. Должен признать, что у некоторых ребят это вызвало неоднозначную реакцию.… И Яковенко об этом знал (надо полагать, те же следователи и постарались, чтобы ему стало известно). Понятно, что Андрей очень переживал. Но большая часть группы, в том числе мы с Герасимовым, восприняли это все, как провокацию («галимую СБУшную синягу»).

                   А на обратном пути Андрея неожиданно посадили вместе со всеми, и мы, наконец, смогли нормально переговорить. Андрей предлагал мне и Сереже Бердюгину «пойти в отказ» по листовкам, в надежде, что это облегчит нашу участь. Говорил, что они с Герасимовым вдвоем за это ответят. Но мы с Сергеем решили не отрицать эпизод с листовками, а использовать его для того, чтобы высказаться в суде, разъяснив свои взгляды и мотивы, коими мы руководствовались в своих действиях. Андрей был настроен тогда довольно оптимистично, говорил, что у нас есть шансы развалить обвинение в суде и выйти на свободу, чтобы продолжить борьбу. Хотелось верить, что это реально…

                   К лету 2003 года я уже успел соскучиться по женскому обществу, а тут, на выезде, имел возможность хотя бы посмотреть на девчонок и пообщаться через решетку. (Девчонки, естественно, тоже были арестантки). Моей хорошей знакомой стала сама «смотрящая» за женским 5-м корпусом ОСИ-21, которую звали Диана. «Смотрящий за корпусом» – главный авторитет в тюремном самоуправлении зеков, допускаемом администрацией тюрьмы. Диана была красивая молодая женщина примерно моих лет. Обвинялась она в краже. С нею в Жовтневый районный суд г. Одессы катался и ее подельник, судя по наколкам – вор-рецидивист. А до ареста Диана была стриптизершей в одном из одесских баров. Нашей группе она искренне сочувствовала, давала нашим ребятам сигареты.

                   Как я потом узнал, освободилась Диана раньше меня, где-то в начале 2004 года. Ее подельник все взял на себя, как он пообещал ей в «воронке», а Диана вернулась к своему малолетнему сыну. Вязли ли ее на прежнюю работу – не знаю. Узнав о том, что я дружески общался с красавицей Дианой, Андрей Яковенко пошутил: «Ну, ты орел! Личную жизнь устраиваешь прямо в тюрьме!».

                   Еще с нами каталась на СБУ китаянка Лиля. Сначала мы даже думали, что она «наша», кореянка или бурятка, настолько хорошо она говорила по-русски. На самом деле она уже давно проживала на Украине, и даже свое имя переиначила немножко на русский лад. По словам Лили, ее обвиняли в незаконном пересечении границы. Она сразу стала объектом шуток со стороны зеков, но шуток незлых. Однажды ей предложили назвать, какие новые русские слова она узнала в тюрьме. Лиля назвала слова «решка» и «дючка», все долго смеялись – настолько забавно у нее это прозвучало. «Решка» – это решетка в камере, а «дючкой» сейчас называется параша, туалет.

                   Еще запомнился случай, когда у меня уже забрали тома уголовного дела, с которыми я знакомился, но отправлять обратно на СИЗО не спешили. Со мной в кабинете находился молодой конвоир по имени Илья. Илья сказал, что помнит меня еще по тому первому зимнему дню, когда я был еще не арестован, а только задержан, и он передавал меня в лапы николаевского «Беркута». Претензий лично к нему у меня, конечно, не было, он тогда просто исполнил свою работу.… Теперь Илья спрашивал у меня: «А что будет, если вы, комсомольцы, придете к власти? Как вы поступите с нами, жандармами?». Я ему ответил, что нормальным людям, таким, как он, ничего не будет… Только ему придется конвоировать уже не нас, а наших классовых врагов, в том числе тех, кто нас закрывал и судил при буржуазном режиме. Илья попросил рассказать историю образования Приднестровской Молдавской Республики. Я ему рассказывал два часа. Он оказался очень внимательным и благодарным слушателем.

                   К сожалению, не все конвоиры были такими, как Илья. И это понятно. Режиму не нужны думающие сотрудники правоохранительных органов, им нужны роботы-исполнители. Но, поскольку делать железных роботов слишком дорого, штампуют их из живых людей. Настоящий робот хотя бы не хамит.… А из этих – многие частенько хамили, а также говорили, что, если бы не приказ взять нас живыми, им было бы проще всех нас перестрелять на месте.

                   Адвокат Хомченко тогда впервые раскрыл свою антисоветскую и антикоммунистическую сущность. На перекурах он нам с Сашей Герасимовым (поскольку, мы оба являлись его подзащитными) пытался доказать несостоятельность наших убеждений. Призывал нас покаяться, уверял, что тогда нам меньше дадут. Но в то время еще жив был Сергей Бердюгин, а поэтому об освобождении кого-либо из нашей группы не могло быть речи… (Это потом, после скандала, связанного с его смертью, власти решили изобразить «гуманность» и выпустить хоть кого-нибудь). Мы с Хомченко спорили и даже ругались.

                   Завершающим аккордом послужило сообщение в начале июля 2003 года по национальному радио Украины об окончании следствия по делу «банды комсомольцев». Самое главное – в радиопередаче упор все-таки делался на политическую сторону обвинения: Революция, возрождение Советского Союза, возврат к социализму и т.п. Страна, наконец, узнала о нас! Пусть даже из уст буржуазных СМИ.     

Навигация

[0] Главная страница сообщений

[#] Следующая страница