Автор Тема: Святой изверг или Россия, которую мы потеряли в 1917 году  (Прочитано 46033 раз)

0 Пользователей и 2 Гостей просматривают эту тему.

Оффлайн Константин Кулешов

  • Активист Движения "17 марта"
  • **
  • Сообщений: 316
Кровавое воскресенье 9-го января

Петербург, понедельник утром 10 (23) января.

   Вчера утром, в воскресенье, рабочие стали собираться повсюду в предместьях на митинги; начали формироваться шествия. Лихорадочно ждали новостей о событиях. В половине одиннадцатого я явился на собрание, назначенное еще прошлой ночью, где должны были быть централизованы первые сведения. Начиная с половины шестого, молодые люди отправились в предместья. Они возвращаются один за другими и рассказывают, что видели. Я застаю как раз одного из них, который дает отчет о своей миссии в быстрых кратких фразах.

  С семи часов началась стрельба на Шлиссельбургской заставе. Тогда демонстранты вооружились чем попало -- ножами, топорами, камнями. Они даже хотели поставить своих детей во главе шествия. Женщины перерезывали ножами постромки у лошадей. Рабочие пели Марсельезу. Первые выстрелы не испугали толпу. Она не отступала, а, напротив, все росла. Шлиссельбуржцы наверное опрокинут войска, заграждающие им дорогу, и в течение дня дойдут до центральной части города вплоть до Адмиралтейства и Зимнего Дворца. Рассказчик прибавляет, что рабочие очень возбуждены, просят помощи, требуют оружия.

   Вбегает другой очевидец. Он рассказывает, что две пушки двигаются по Литейному, совсем близко; их везут или к Зимнему Дворцу или к Выборгскому мосту, за которым сосредоточено до 40000 рабочих.

   В зале царит шумное волнение; все знают, что в этот момент повсюду происходит бойня, и ничего нельзя сделать, и ничего не могут решить. Но в предложениях нет недостатка. Непрерывный поток речей; некоторые из них весьма агрессивны. Иные ораторы очень взволнованы. Один взбирается на стол и, топая ногою, выбрасывая вперед руки нервным жестом, кричит прерывающимся голосом, что рассуждать нечего. Нужно идти бороться и умереть вместе с народом. Ему удается увлечь за собой девять присутствующих. После него речи продолжаются. В зале немало женщин. Мужчин около пятидесяти. Они понимают, насколько их помощь слаба, или думают, что в этот момент поставлены на карту не их интересы. На путях из предместий в город находятся рабочие, идущие навстречу смерти ради рабочего дела; происходит общенародное восстание, усмиряемое ружейными выстрелами. Причем тут либералы?


   Конституционное движение прошлого декабря осталось далеко позади. И либералы беспокоятся. Они не были подготовлены к этой борьбе, ставшей громадной с первого же момента. Она их так поразила, что они не знают, на что решиться. Одни оратор говорит, что Гапон просит оружия для рабочих; самому ему хочется иметь револьвер. Не могут прийти ни к какому общему решению; вооружить рабочих или нет -- предоставляется инициативе отдельных групп. Наконец, постановляют снова собраться в 2 часа в большой зале Публичной библиотеки.

   Я иду туда по Невскому, запруженному народом. Слышен громкий говор, крики. Толпа громко говорит. Это производит сильное впечатление на того, кто знает обычное молчание улицы в России. Проезжают отряды казаков и уланов. Демонстранты уже проникли в город. Здесь, в библиотеке, выходящей на Невский, мы в самом центре событий. Мы проникаем в огромную читальную залу библиотеки, которая по воскресеньям остается открытой до трех часов. Сторожа ничего не могут поделать: они не получили никакого приказания, да их и слишком мало.

   Те же сцены, что и на утреннем собрании. Слушают ораторов, которые, взобравшись на столы, передают волнующие новости. Это эмиссары, ходившие за сведениями; на этот раз они возвращаются не из предместий. Стреляют в двух шагах от нас на Казанской площади. В этот же момент немного далее, на набережной, соседней с Зимним Дворцом, на Певческом мосту, начинается страшная пальба, давшая в результате, как говорят, 27 убитых и 150 раненых.

   Горький здесь. Он тоже взбирается на стол. Высокий, тонкий, очень бледный, склонив немного голову и оперев подбородок на левую руку, он произносит несколько слов глухим голосом.
   
В зале какая-то женщина, пришедшая в библиотеку заниматься, бешено кричит присутствующим: "Бунтовщики!" -- С ней хотят расправиться. Поднимается неописуемый беспорядок. В глубине залы с громадного портрета царь созерцает эту сцену революционного клуба.

   В соседней небольшой зале продолжают сбор денег в пользу раненых, начатый сегодня утром. Бросают деньги прямо на стол, в беспорядке. Целая куча золотых монет. Дальше монеты в рубль, бумажки в 3, в 25, даже в 100 рублей. Мне известны люди, которым нечем будет заплатить за квартиру после пожертвования, но они не колеблются...

   Полиция не вмешивается. Только в три часа, когда закрывают библиотеку, появляется городовой -- слишком поздно.

   Вместе с одним другом я решаюсь отправиться вдоль Невского к Зимнему Дворцу. Мы подвигаемся с трудом среди толпы, в которой теперь много рабочих. В иных местах -- скопление публики. Окружают, слушают, расспрашивают рабочих, которые были свидетелями первых ужасных сцен. Мы встречаем трех инженеров, знакомых моего друга. Мы их расспрашиваем, а они, в свою очередь, расспрашивают нас. Пока мы беседуем, вокруг нас образуется кружок. Рабочие отвечают нам на задаваемые вопросы. Инженеры пользуются тем, что вокруг них публика, чтобы клеймить акты насилия, совершенные войсками, чтобы говорить против армии и войны. "Наши солдаты допускают, чтобы их били в Манчжурии, но здесь они хотят одерживать победы над безоружными людьми".

   В этот момент, еще не понимая, что случилось, мы подхвачены и увлечены толпой, которая бегом несется вверх по Невскому. Слышны детские крики. Какой-то солдат туземных кавказских войск, находящийся в толпе со своей огромной папахой, проносится мимо нас, удирая быстрее других. Какая-то женщина цепляется за него, ища защиты. Он отталкивает ее и исчезает.

  Я вижу другую женщину, которая бросается к дверям магазина с целью укрыться в нем. Хозяин бесстрастно смотрит сквозь стекла двери, запертой на ключ. Он и не думает отворить. Задыхающиеся женщины стараются укрыться во впадинах дверей, но небольшая часть толпы старается свернуть в боковую улицу. Мы скрываемся туда же. Мы стараемся понять причину этой паники. Около нас мы видим атакующих казаков; однако, мы узнаем вскоре, что это был момент первого убийственного залпа на Полицейском мосту, и что оттуда-то и пошла паника.

   Мы достигли редакции "Наших Дней" и заходим туда. Здесь сосредоточиваются все новости. Я застаю двух корреспондентов английских газет, очень беспокоятся о судьбе Гапона. Ходит слух, что он был будто бы тяжело ранен в то время, как шел во главе демонстрантов Нарвского района, неся в руках хоругвь. Разумеется, нет ни одного очевидца этого факта, нет даже никого, кто бы видел сегодня Гапона.
   
Мне говорят, что в 2 часа рабочее шествие достигло площади перед Зимним Дворцом. Рабочих оттеснили к Александровскому саду и там по ним стали стрелять. В 3 часа 20 минут на Невском войска хотят оттеснить публику на Конюшенную. Солдаты стреляют. В результате -- несколько раненых. В четверть пятого стреляли около Гостиного двора. В половине пятого уланы на рысях проносятся по Невскому проспекту по направлению к Николаевскому вокзалу.

   Невозможно собрать точные сведения о числе убитых и раненых. В 2 часа один адвокат, вернувшийся из Петропавловской больницы, рассказывал, что туда уже доставили четверо мертвых и 35 раненых. Но это было лишь начало бойни. В настоящий момент число жертв должно быть весьма велико. Утверждают, что у Александровского сада пало под выстрелами 150 демонстрантов.

   Мы выходим из редакции и делаем еще одну попытку пробраться к Зимнему Дворцу. В пять часов мы достигаем Казанского собора. Перед нами в направлении Адмиралтейства мы слышим сухой звук ружейного залпа. Спустя несколько секунд -- отдельные выстрелы. Потом глухой звук: похоже на пушечный выстрел. Со стороны Казанского собора крики то поднимаются, то опять стихают на минуту. Мы думаем, что это крики жертв или перепуганной толпы. Мы хотим пробраться вперед, но по Невскому это невозможно. Чем дальше мы подвигаемся, тем многочисленней патрули и чаще атаки. Кавалерия очищает середину мостовой, а иногда и всю ширину проспекта, забираясь с лошадьми на тротуар и гоня толпу в направлении, противоположном Зимнему Дворцу. Мы делаем крюк по Михайловской улице, чтобы выйти на Невский по Екатерининскому каналу, как раз против Казанского собора.

  С каждой стороны моста, что на канале, толпятся парни из предместий. Они выражают свой протест войскам, тюкают, свистят, грозятся. Они кричат: "Братоубийцы, братоубийцы! Вы бы лучше шли японцев бить. Это вы -- японцы Невского проспекта!"

  Проходит отряд пехоты с примкнутыми на ружьях штыками. Они не угрожают толпе, но эта последняя с тротуаров кричит им в бешенстве: "Опричники! Кровопийцы!" Офицеры, выведенные из терпения, приказывают атаковать, и толпа убегает в боковые улицы.

   Около 7 часов, возвращаясь, мы наталкиваемся на группу рабочих, которые везут в санях тела двух товарищей, убитых около Полицейского моста. Они поют заупокойную молитву и требуют, чтобы прохожие снимали шапки.

   Слухи идут отовсюду. Убийства, вероятно, будут продолжаться весь вечер. Всю ночь будут собрания.

   Трупы убитых, развозимые рабочими по домам, только разожгут ненависть. Завтра или позднее их мщение будет ужасно.

   На сегодня вечером назначено собрание в зале Вольно-Экономического Общества. Я отправляюсь туда в 9 часов. Сейчас улицы в этой отдаленной части города почти пустынны. Невольно прислушиваешься к малейшему шуму издалека, в особенности со стороны Адмиралтейства, где сосредоточены толпа и войска.

   В зале Общества большое оживление. Избрали президиум, заседающий посредине вокруг большого стола при свете свечей. Голосуют адрес Общества офицерам, написанный в сдержанном и благородном тоне, и ходит по рукам подписной лист в пользу жертв.

   Циркулирует слух, что Гапон здрав и невредим. Горький появляется на небольшой, очень высокой трибуне. Он читает краткое письмо Гапона рабочим: "Итак, нет у нас царя. Кровь невинных разлучила его со своим народом. Благословляю вас, товарищи, на борьбу, которую вы начали за свободу".

   Чтение письма производит сильное впечатление. Горький прибавляет, что это письмо принесено одним рабочим, который находится здесь и хочет сказать несколько слов от имени Гапона. Действительно, на соседней трибуне появляется высокий человек, бледный, бритый, очень утомленный. Он склоняется с высоты трибуны над собранием и голосом усталым, но пламенным призывает всех поддержать рабочих деньгами и оружием. Пока он говорит, мне сообщают под строжайшим секретом, что оратор никто другой, как сам Гапон. Пораженный, я рассматриваю этого необыкновенного человека, который вдруг вызвал революционную грозу и который проповедует теперь открытую вооруженную борьбу против царя, ибо мирная рабочая демонстрация не привела ни к чему, кроме подлых убийств. После этой краткой речи Гапон покидает залу.

   Собрание обсуждает шумно и беспорядочно ряд предложений, из которых многие так и останутся предложениями. Не могут прийти ни к какому решению относительно линии поведения; даже не спорят по поводу следующего пункта, крайне важного, однако: присоединяются ли либералы к рабочим в их борьбе против абсолютизма. Мне так и не удается узнать, доставят ли они оружие восставшим. Этот вопрос остается и сейчас нерешенным, как и на утреннем собрании.

Оффлайн Константин Кулешов

  • Активист Движения "17 марта"
  • **
  • Сообщений: 316
На следующий день после убийств

Петербург, среда утром 12 (25) января.

   Несколько дней, как мы ждали провозглашения осадного положения. Много раз мне говорили, что это уже случилось. Это неверно; несомненно  одно -- с вечера субботы внешняя полицейская служба вверена армии, которая и доказала свое уменье. Вчера вечером говорили также, что генерал Трепов, бывший московский градоначальник, на которого недавно было произведено неудачное покушение, назначен петербургским генерал-губернатором на все продолжение беспорядков. Правительство знает, что по части энергичных мер на него можно положиться.

   Ни в понедельник, ни вчера бойня не возобновлялась, по крайней мере, в центре города, ибо мы осведомлены довольно плохо о том, что происходит в предместьях. Если солдаты не стреляют, то это еще не значит, что всякие насилия прекратились.

   Утром в понедельник, после кровавого воскресного дня, наступило как бы затишье. Ранним утром я пошел на Невский, а оттуда на Васильевский Остров и на Петербургскую. На Невском я видел разбитые стекла во дворце великого князя Сергея.

   В обоих предместьях все было спокойно там, где я проходил, но было всего 9 часов утра. Всюду войска. Сидя на поленьях, солдаты греются вокруг костров. Во всех кварталах многочисленные патрули; все мосты все время весьма тщательно охраняются. Ждали, очевидно, новых демонстраций после обеда. Битва осталась еще далеко незаконченною. Рабочие говорили накануне, что в понедельник они отплатят с лихвою...

  После обеда беспорядки снова начались, приблизительно повсюду. Невский был полон народу. В толпе много рабочих. Они останавливались у сожженных киосков, у разбитых витрин. Часто слышался смех. Однако, эти повреждения скорее дело рук босяков, чем рабочих. Я спросил: "Зачем жечь киоски?" Мне ответили: "Потому, что в них продается "Правительственный Вестник", сообщающий ложные сведения о событиях". С наступлением ночи электричество на проспекте не зажглось, и он стал понемногу черным и зловещим. Только и можно было различить, что огромные массы дворцов Сергея Александровича и Аничкова, имевшие трагический вид, в особенности последний; во дворе можно было заметить огни, отблеск которых бродил по высоким стенам. На всем Невском стоял гул, переходивший по временам в резкие крики.

  Я подходил к Казанскому собору, как вдруг я увидел толпу, охваченную паникой, стремительно бежавшую мне навстречу. Ее гнал отряд казаков, очищавший от народа всю улицу вместе с тротуаром. Я вместе с другими бросился в боковую улицу; поколебавшись на мгновенье, офицер, командовавший казаками, дал приказ преследовать нас и дальше; но в ста метрах оттуда была небольшая площадь, откуда расходилось несколько улиц. Таким образом, толпа могла рассеяться.

   Сделав крюк, я вернулся на Невский. Пройти к Казанскому собору стало невозможным. Тогда я направился вдоль по проспекту по направлению к Николаевскому вокзалу, но едва перешел Фонтанку, как услышал перед собою громкие крики на пересечении Невского с Литейным.

  Казаки летели на нас во весь опор. Я бегу вместе с другими вдоль канала. Пробежав метров пятьдесят, я обернулся; два казака остановились у моста, колеблясь, преследовать ли нас, или ехать своей дорогой. Но вскоре они кидаются за нами, понукают лошадей, испуская дикие крики. Решетчатые ворота одного дома раскрыты. Я поднялся по ступенькам и спрятался за одной из колонн. Казаки были в десяти шагах за мной. Я видел, как они резким движением повернули своих лошадей к решетке. Один из них спешился и, отдав повод лошади товарищу, набросился на молодого рабочего, упавшего на землю, и стал его жестоко бить плетью и топтать сапогами. Совершив этот «подвиг», казаки повернули вспять, а рабочий мог уйти избитый.

  Нужно было самому наблюдать подобные сцены, чтобы понять ужас и ненависть, распространяемые казаками, которые хозяйничают в городе с субботы. Свирепость их поступков извиняет всю ненависть рабочих и все ответные насилия с их стороны. В одиночку или попарно, во всяком случае, в отсутствии начальства, казаки могут, отделившись от отряда, безнаказанно совершать в глухих улицах свои подлые нападения на прохожих, безоружных и слишком малочисленных, чтобы им сопротивляться. Со всех сторон я слышу достоверные свидетельства, подтверждающие то, что я видел собственными глазами, иногда в еще более трагической окраске. Так, на одной улице Васильевского Острова казак ударил саблей по голове какого-то прохожего, молодого человека, без всякого повода со стороны этого последнего. На Большом проспекте Петербургской стороны старик, при виде проезжающих казаков, говорит своей спутнице: "Вот те, кто нас избивают". Один казак услышал и замахивается саблей на старика. Тот бросается в лавку. Казак требует его выдачи, но старик убегает через ворота, выходящие на другую улицу. Тогда казак угрожает убить лавочника и уходит, все еще грозясь. На Васильевском Острове студент с империала трамвая видит солдатский пикет, охраняющий мост. Он кричит солдатам тоном презрения: "Опричники!" Солдаты останавливают трамвай, поднимаются на империал, волочат вниз студента, наносят ему удары саблей и умирающего оттаскивают за ноги в сторону, чтобы не оставить его среди мостовой. Какой-то прохожий, который вступился за студента, тоже получил несколько сабельных ударов. То же на Васильевском Острове: недалеко от 16-й линии, по Большому проспекту, учительница-француженка видит бегущую к ней молодую девушку, преследуемую двумя казаками. Казаки стреляют, молодая девушка падает мертвой к ногам француженки. Напротив здания Академии Наук служащий выходит из Этнографического музея и проходит мимо поставленного в этом месте солдатского пикета. Офицер наносит ему удар саблей. Директор музея, свидетель этой сцены, закрывает немедленно музей и пишет протестующее и негодующее письмо великому князю Константину, председателю Академии Наук.

  Я не могу ни привести, ни вспомнить всех рассказов, слышанных мною о жестокостях, совершенных в понедельник. Я удивляюсь только -- и есть чему удивляться! -- что в газетах (некоторые появились сегодня) официально объявляется, что десятого не было ни одного раненого.

  В понедельник вечером среди населения царствовала большая паника. Отсутствие электричества, пожар киосков на Невском, разбитые витрины магазинов, слухи о пожарах в подгородних местах, словом, все, что делалось и о чем говорилось, способствовало распространению страха, еще более напряженного, может быть, чем накануне. Предсказывали, что будут громить лавки, что наступит недостаток в продовольствии. Цены всех продуктов стали быстро повышаться. Керосин, стоящий обычно 4 коп. фунт, продавался в понедельник утром по 20 коп.; вскоре цена на него поднялась до 30, 40, 50 коп., а вечером нельзя было достать его и за рубль. Предусмотрительные люди последовали совету дворников и сделали значительные запасы с вечера субботы. Некоторые запаслись даже мукой, ибо прислуга здесь умеет месить и печь хлеб. Несмотря на наши советы, Катя, от природы беззаботная, только в понедельник пустилась на розыски, и так как керосин вышел совершенно, то я вынужден писать при печальном свете сальной свечи.

   Понятно, что больше чем когда-нибудь, ходят слухи, зловещие или... нелепые: водопроводные трубы будут разрушены; чтобы помешать царю убежать за границу, рабочие будто бы попортили локомотивы и разобрали рельсы на линии Варшавской железной дороги; теперь они готовятся взорвать арсенал, рискуя разрушить половину Петербурга; царь после пушечного выстрела 6-го января окончательно сошел с ума; ему все кажется, что его преследуют, и он прячется то в одной, то в другой отдаленной комнате дворца; вот от этого-то он и не мог появиться в воскресенье перед народом; наконец, узнав, что стреляли в народ, великие князья пришли будто бы в такой восторг, что собрались вместе пить шампанское. Один из них -- называют Владимира -- даже пустился танцевать кек-уок, вероятно, чтобы ознаменовать конец и блестящий успех своих занятий, ибо каждому известно, что в последние дни он корпел над историей Великой Революции, ища в ней тактические ошибки, совершенные французской королевской властью во дни народного восстания.

  Либералы устроили два собрания в понедельник вечером: одно -- частное, где обсуждались события и предлагались различные меры, было нарушено прибытием полиции, которая, встретив энергичный протест хозяина дома, удовлетворилась тем, что переписала участников. Другое собрание было организовано адвокатами, которые в резких речах, а затем и в протестующих резолюциях клеймили правительство, главного виновника возмутительных убийств, совершенных накануне.

  В ночь с понедельника на вторник были произведены аресты среди либералов. Правительство, как кажется, было уверено, что ему удастся захватить главарей революционного заговора. Арестовали почти всех тех, кто принимал участие в делегации, посланной в субботу вечером министру внутренних дел с целью предупредить кровопролитие. Так, арестованы: Кедрин, член управы, Гессен, редактор журнала "Право", профессора Кареев и Семевский, Горький, Анненский, Пешехонов, Мякотин. Только два делегата избегли тюрьмы: делегат от рабочих и Арсеньев. Кроме того, арестовали еще одного члена управы, Шнитникова, но сейчас же выпустили.

Оффлайн Константин Кулешов

  • Активист Движения "17 марта"
  • **
  • Сообщений: 316
Как защищается правительство

Петербург, суббота 15 (28) января.

   В прошлое воскресенье в Петербурге правительственные войска перешли в наступление; повсюду поле сражения осталось за ними. Это вне сомнения. Рабочие больше не пошевельнутся. Страшное воспоминание о расстрелах, нищете, голоде вернет их к благоразумию, т. е. к молчанию.

  Теперь очередь за либералами. Правительство посылает против них другую свою армию -- полицейскую и административную. И здесь еще раз полная победа!.. Счастливые времена наступили для царизма. В Манчжурии японская армия не двигается вперед, а внутренние враги избиты и заточены. Мертвых увозили на кладбище сотнями и там предавали земле потихоньку, в братских могилах. Сейчас сажают в тюрьмы наиболее скомпрометированных, которые еще осмеливались дышать петербургским воздухом.

   Зловещее время. В прошлую и позапрошлую ночь, с девяти часов вечера до семи часов утра, обыскивают, арестовывают. Произвели обыски в редакциях "Нашей Жизни" и "Наших Дней", у частных лиц. Арестовывают во всех частях города, среди всех слоев населения. Адвокаты, профессора, студенты, рабочие отправляются в "Кресты", на Выборгскую сторону. Женщины, молодые девушки тоже подвергаются арестам, как подозрительный элемент. Полиция накладывает арест на деньги, подписные листы, конфискует воззвания к обществу, резолюции профессиональных групп. Несчастный Горький, выехавший было в Ригу, где умирает один близкий ему человек, арестован два дня спустя после бойни 9-го января: при нем нашли прокламации, привезли его в Питер и посадили в тюрьму.

   Во всех знакомых мне семьях царствует весьма понятное беспокойство. Каждый более или менее скомпрометирован; у всякого есть копии постановлений, прокламации. Для того, чтобы полиция пожаловала к вам в гости, вовсе не нужно, как это всякий знает, чтобы над вами тяготело какое-нибудь определенное обвинение.

  Обыски производятся, начиная с 9 часов вечера, и длятся всю ночь. В среду я проводил вечер у друзей. При каждом звонке все настораживались. Быстро прятали письмо Гапона, которое я переписывал. Уж не полиция ли? Нет, просто гости, являющиеся по русскому обычаю иногда поздней ночью. Когда тревога проходила, снова принимались за разговоры, за работу. Тут был один литератор, передававший с жаром воскресные сцены; был член управы, проведший год в сибирской ссылке за свои слишком свободные идеи, газетный сотрудник, поплатившийся еще чувствительней за преступление, состоявшее в том, что он имел политические убеждения. Все трое и некоторые другие из присутствовавших ждали ареста. В столовой, очень просто обставленной, где мы беседуем, на стенах -- портреты революционеров и большая гравюра, представляющая больного Белинского, к которому приходят жандармы. В этот вечер полиция не явилась. Она пожаловала и произвела опустошение лишь на следующий день.

   Вечером в четверг я ходил в одни дом, куда в воскресенье носили раненых. Муж -- преданный правительству чиновник; жена разделяет либеральные идеи; что касается детей, то если до сих пор в принципе они не были врагами правительства, они сделаются ими после всего, виденного в воскресенье. Одному раненому, которого принесли к ним на квартиру, пуля пробила таз насквозь. Лестница, комнаты -- все было обагрено его кровью. Молодая девушка рассказывает мне эту сцену, произведшую на нее неизгладимо-ужасное впечатление. Она была дома со своими братьями в этот момент, ибо мать ушла на перевязочный пункт. Раненого доставил их знакомый студент-медик. Он сейчас же снова ушел за другими ранеными, ушел и не вернулся. Пуля ему попала в шею. Труп его был найден в мертвецкой одной из больниц на следующий день.
   
Я ушел от них после полуночи, а в пять часов утра их разбудил дворник, требовавший от прислуги открыть дверь, ибо в водопроводе в их квартире будто бы лопнула труба. Прислуга открыла. За спиною дворника стояли полицейские. Начался обыск по всем правилам искусства. Полицейских целая дюжина; среди них 2 женщины. Как видно, думали обнаружить в квартире склад бомб. Один полицейский замечает ящик с землею, где растут цветы, помещенный высоко на подоконнике; он думает, что там что-то спрятано, но опрокидывает нечаянно тяжелый ящик; земля сыплется ему на голову. Другой с торжеством приносит отрез красного сатину, найденный в ящике комода. Несомненно, это революционное знамя! Ему возражают, что в отрезе семнадцать аршин, а аршин стоит 80 к.; на халат можно истратить эту сумму, но для знамени материи слишком много. Неохотно, но все же он отдает материю назад. Ищут в комнате молодой девушки; берут письма и фотографии ее жениха. Она возмущается. Полицейский усаживается и начинает ее допрашивать. "Не смейте разговаривать со мной сидя", -- кричит она. Другой грязными руками собирается рыться в шкафу с бельем. Она говорит ему угрожающе: "Не смейте ничего трогать, пока не вымоете руки". И по приказу производящего обыск старшего чина полицейский идет в кухню. Ищут в комнате матери, в детской, даже в комнате гувернантки-француженки, молодой девушки. Эта мерзкая операция длится с пяти до десяти часов. В десять часов мать и дочь арестовываются и увозятся в "Кресты".

   Впрочем, результаты поисков полиции не удовлетворяют правительство; большинство отобранных документов относятся к дням, следовавшим за избиением. А правительству хотелось бы открыть следы революционного заговора, доказательство длительных конспиративных сношений между либералами и рабочими. Этого ему не удается, ибо на самом деле такого союза и не существовало. Рабочие поднялись всей массой, прежде всего, из чувства классовой солидарности и по причинам чисто экономическим. Они пошли по зову священника лишь потому, что он давно уже защищал их требования, и потому, что его сан в глазах тех из них, которые верят, придавал ему известный авторитет. Придется и правительству, наконец, убедиться в том, в чем уже признались сами себе все политические партии. Либералы, социал-демократы, социалисты-революционеры должны были констатировать, что какая-то таинственная сила, которой они даже не подозревали, сразу опередила их. Эта революция, которую они усердно подготовляли в течение годов, о которой они столько говорили в своих речах, которую призывали в своих резолюциях, созерцали в мечтах, вдруг почти осуществилась в один день, помимо их, причем у них не было даже времени ориентироваться среди бури, и им осталось лишь присоединить в последнюю минуту свои усилия к движению, которого они не сумели предвидеть.

   Подобно им, правительство начинает, как будто, понимать, что угрожавшее ему рабочее движение, поведшее ко всеобщей забастовке, имело очень глубокую и очень простую причину: такой причиной не была теоретическая агитация, искренняя или подлаживающаяся к народу, организованных партий, преследующих политическую или социальную цель, а непосредственный взрыв негодования у людей, эксплуатируемых капиталом, людей, не желающих издыхать с голоду, пришедших, наконец, в двадцатом веке к сознанию своей солидарности, силы и численного превосходства.

   Первые меры обороны, принятые правительством, спасли положение на время; царь мог не принять рабочую делегацию, принесшую ему к Зимнему Дворцу свою петицию; ружейные пули одолели разгневанный народ, которому не удалось ни поджечь какой-нибудь дворец, ни поколотить какую-нибудь августейшую особу. Но разве это уже конец? Ведь работа на заводах началась снова на тех же условиях, что и раньше; стало быть, остаются те же экономические причины волнений, и к ним присоединяется еще чувство великой ненависти, которая не угаснет, пока мертвые не будут отомщены.

   Порядок царствует в Петербурге! Да. Ходят трамваи. Большинство магазинов сняли доски, которыми были заколочены их витрины. Войска уже не стоят лагерем на площади перед Зимним Дворцом. Но кого обманывает это внешнее спокойствие? Кто может забыть? Нет ни одной души, ни одной совести, наслаждающейся полным миром. Скорбь, ненависть, боязнь, недоверие, а у некоторых, может быть, и угрызения совести -- вот единственные чувства, испытываемые теперь -- и, может быть, надолго -- возмущенным русским обществом. Похоже на то, что революционное движение было лишь укреплено дикой расправой; эти простодушные демонстранты 9-го января теперь научены горьким опытом, который будет поддерживать в них непримиримую ненависть к их эксплуататорам и толкать их на решительную политическую оппозицию по отношению к правителям. Опасность эта очевидна, чрезвычайна; новгородское губернское земское собрание, в своем заседании спустя несколько дней после убийств, определенно заявило об этом правительству в постановлении, принятом единогласно.

  Но правительство не нуждается в предупреждении. Ему представляется самым неотложным разъединить пролетарскую массу. И для этого оно уже пользуется своими самыми гнусными прислужниками и самыми скандальными средствами. Ему известно, что существуют сознательные рабочие и рабочие темные, и вот оно старается разжечь страсти этих последних, опираясь на их предрассудки.

   Некоторые употребляли выражение "гражданская война", говоря о кровавых днях; насколько справедливее было бы назвать так те раздоры, которые правительство старается посеять сейчас, чтобы отвратить от себя народный гнев! Агенты тайной полиции распространяют среди рабочих слух, что царь хотел, будто бы, принять их петицию перед Зимним Дворцом, но открытие заговора студентов на его жизнь заставило его отказаться от этого.

  "Это все студенты виноваты: они хотели использовать рабочее движение; они ответственны за слишком революционные места петиции. У рабочих, мол, и в мыслях не было предъявлять политические требования; злоупотребили их доверчивостью, заставили их идти под чуждым им знаменем; они даже не знали всего того, что содержал знаменитый адрес. Если многие сотни из них погибли, пусть оставшиеся отомстят тем, из среды коих вышли агитаторы".

   И среди господствующего смятения умов находятся люди, которые верят такой клевете.

   Студенты неделю тому назад доказали, что они умеют умирать за рабочее дело; один из них на Васильевском Острове умер, пронзенный восемью ударами штыков после того, как он водрузил красное знамя на баррикаде. Несмотря на это, во многих рабочих кварталах на интеллигентов смотрят с недоверием; кое-где их побили и прогнали, а рабочие поговаривают о новой демонстрации, чтобы поджечь на сей раз уже не Зимний Дворец, а университет. Шпионы извлекают выгоду из всех обстоятельств. Так, случилось, что, вследствие невыхода газет по случаю забастовки, никто в городе не был предупрежден о дне и часе похорон жертв; полиция постаралась, чтобы рабочим в массах не было точно известно, когда отправятся погребальные шествия из госпиталей на кладбище; однако, рабочим не преминули указать, что интеллигенты, цинично использовав их в день восстания, покинули их затем в день траура.

   Разберутся ли в этой "механике" рабочие, если обратить их внимание на то, что ведь и они не ходили на похороны студентов, убитых в той же борьбе, конечно, потому, что были тоже не лучше осведомлены о дне и часе погребения? Подобные недоразумения вредны и одним и другим, но те, кто их создают, знают, что работают на правительство.

   Служить правительству, возбуждая одну часть населения против другой -- такой образ действий дает идею одновременно и о силе и о дальновидности самого правительства. И когда подумаешь, с другой стороны, что избиение 9-го января вырыло между народом и армией ров, который будет со временем увеличиваться, когда вспомнишь о казацких жестокостях, о свистках, которыми публика встречала войска, становится естественным задать себе вопрос, какие еще внутренние раздоры угрожают России в то время, когда она истощает свои силы в далекой и бесплодной войне.

  Газета "Наши Дни", появившаяся сегодня в первый раз (и, вероятно, доживающая последние дни вследствие своего решительного тона), требует доказательств другого, пущенного в последнее время слуха, предназначенного возбудить взаимное недоверие. Газета объявляет оскорбительным утверждение, что революционное движение было вызвано и поддержано восемнадцатью миллионами рублей какого-то англо-японского союза. Однако, пустить в ход такое обвинение, не опираясь ни на что другое, кроме подозрительных телеграмм какого-то агентства, еще недостаточно. В таком случае использование с политической целью чувства, расовой или национальной вражды, получающей на сей раз пышное имя патриотизма, является низким обманом темной массы и бесстыдной клеветой на пролетариат, в котором начинает пробуждаться сознание своих прав. Если эти миллионы существовали, то нужно с очевидностью выяснить, кто их дал и кто их получил, иначе клевета падет своею тяжестью на тех, кто ищет от нее выгоды.

   Один человек сыграл в последних событиях роль, делающую его опасным: священник Гапон. Так как он не погиб под дождем пуль у Нарвской заставы, то нужно схватить его, сделать навсегда безвредным, отделавшись от него. Но до сих пор все поиски были безуспешны; друзья-рабочие его хорошо спрятали в первые дни, и возможно, что сейчас он за границей. Во всяком случае, следует разрушить его обаяние, очернить его репутацию. И так как в данном случае, как и всегда, алтарь -- союзник трона, то распространение ядовитых клевет на счет Гапона взяли на себя священники. Разумеется, часть японских денег попала в его руки, но это еще не все: Гапон заслуживает презрения не только за свое настоящее, но и за прошлое. Он присвоил себе суммы Синего Креста, собирающего пожертвования в пользу раненых; будучи законоучителем в одном институте, он похитил одну воспитанницу; наконец, царское правительство пользовалось им, как своим шпионом. Взбешенные попы распространяют эти пакости с упоением. Со времени беспорядков они говорят во всеуслышание и заносчиво, ибо не только правительство, но и они победили 9-го января. И они смотрят с радостью на наступающую эру репрессий и реакции. Они вздохнули с облегчением после момента ужасной тревоги, ибо одного не могут они простить Гапону, а именно, что он выходец из их среды, что он скомпрометировал их касту, произносил ужасные слова и даже написал в петиции царю (по одной версии): отделение церкви от государства.

  Удивительную логику обнаруживают те, кто нападают на Гапона и путем клеветы хотят показать, что он -- потерянный человек: они, вероятно, забывают, что ведь само правительство еще недавно выбрало Гапона в председатели "Русского Рабочего Союза". Тогда имелось в виду устранить социалистическую опасность, организуя рабочих под присмотром государства. Если бы Гапон был человеком настолько замаранным, как это утверждают теперь добрые батюшки, то, вероятно, правительство отнеслось бы к нему с большей осторожностью. Поэтому я охотнее верю свидетельству одного законоучителя, бывшего товарища Гапона по духовной академии, говорившего на днях своему сослуживцу-учителю, что "несмотря на случившееся, он считает Гапона человеком искренним и очень честным".

   Развенчать Гапона, дискредитировать интеллигентов в глазах рабочих, распускать слухи, сеющие взаимное недоверие и сбивающие с толку общественное мнение, -- такова печальная и не безопасная работа, которой заняты агенты тайной полиции. Однако результаты могут получиться совсем не те, которых ожидает правительство; доказательство, ложь которого обнаружена, обертывается против того, кто им пользуется. Если народ усвоит привычку обсуждать действия и слова правителей и придет к заключению, что он обманут не теми, на кого ему указывают официально, а именно доносчиками и клеветниками, он извлечет из скорбного испытания 9-го января еще один урок, который будет сильно способствовать его политическому и социальному воспитанию.

Оффлайн Константин Кулешов

  • Активист Движения "17 марта"
  • **
  • Сообщений: 316
Царь -- жестокий зверь.

Возмущение общественного мнения

Петербург, понедельник 17 (30) января.

  Правительство утверждает, что беспорядки прекращены. Рабочие вернулись к станкам. Нет больше банкетов: генерал-губернатор Трепов запретил рестораторам сдавать для этого залы. Итак, сила одолела сразу и агитацию конституционалистов и восстание рабочих? Итак, наученная ошибками потерявших престол королей, русская монархия прибегла вовремя к насилию, чтобы обуздать революцию?

   Нет, борьба не только не кончилась, а, наоборот, кажется, что настоящая борьба только началась с вечера воскресенья. Прокламации, резолюции, адреса все умножаются в ответ на избиения.

   Вот прежде всего воззвание, составленное Горьким и обращенное к офицерам. Оно было прочитано еще в воскресенье вечером на собрании Вольно-Экономического Общества.


   "Мы пишем эти строки вечером того ужасного дня, которого никогда не забыть России. Мы пишем под свежим впечатлением крови, которая только что пролилась на многих улицах столицы. Вынужденные оставаться бессильными свидетелями, мы возмущены и захвачены драмой, развертывающейся перед нами. Если наше сердце взволновано, то мысли наши ясны, и мы понимаем глубокий и торжественный смысл происходящего перед нами. На нас лежит обязанность выяснить его вам, что мы и делаем безотлагательно.

   Офицеры! Наша страна истощена экономически; давно уже голод стал в ней хроническим явлением; давно уже массы осуждены на непосильный труд, на неизбежную нужду, на роковое, медленное вымирание. Народ, намеренно удерживаемый в невежестве, не может развить все свои силы. Личная инициатива и энергия народа сводятся на нет бюрократической опекой и повсеместным произволом. Так дальше жить нельзя. Русскому народу нужен свет, ему нужна свобода. Иначе ему не быть великой нацией, не защитить своих прав на существование.

   Есть один только выход из тяжелых условий, в которых находится наша родина. Только сам народ может помочь своим нуждам, залечить свои раны. Но для этого нужен России новый основной закон; ей нужна конституция. Представители земств и городов, представители свободных профессий и купцы, учащаяся молодежь и рабочие массы -- вся нация не только поняла, но и ясно выразила свои основные требования. Чувство, овладевшее всеми, слишком могуче, чтобы какое-нибудь давление могло задушить его. Оно вырвалось наружу, оно будет проявляться, несмотря ни на что. Оно не умолкнет отныне, хотя бы стали пытаться вновь и вновь утопить его в крови. Жажда свободы не угаснет, ибо без свободы нет жизни. Все цивилизованные страны добыли себе свободу и наслаждаются ею. Она составляет главную силу той страны, против которой мы ведем неудачную войну. Одно только русское правительство отказывается понять или не в силах понять требований истории. Это близорукое правительство было бы уже давно сметено с путей истории, если бы русский народ, ослабленный нуждою, невежеством и рабством, не встретил бы пред собой с оружием в руках некоторую часть своих собственных сил.

   Да, своих собственных сил! Вы получили образование на счет народа, ваше жалование -- это народные деньги. Сабли и ружья, которыми вы распоряжаетесь, приобретены на деньги того же народа. Вы сами дети этого народа, и вот вас посылают избивать ваших сестер, ваших братьев.

   Офицеры русской армии! Подумайте о том, что произошло в день 9-го января на улицах Петербурга. Люда, доведенные до отчаяния, сотни тысяч людей, хотели подать царю просьбу. Это был акт вполне мирный. Рабочие поклялись, что будут поддерживать порядок и что прибегнут к силе только в случае самозащиты. Правительству было известно, что это не угрожало общественной безопасности. Делегация из десяти человек (из коих некоторые подписались под настоящим воззванием) была послана нами вечером в субботу к министру внутренних дел, его товарищу и председателю комитета министров. Наши делегаты хотели осведомить правительство о действительном положении вещей. Они умоляли о том, чтобы избежать кровавого столкновения. Их усилия остались тщетными. Генерал-майор Рыдзевский заявил, что правительство совершенно не нуждается ни в нашем свидетельстве, ни в наших просьбах, ни в наших чувствах. Витте ответил, что это дело "не в его компетенции" и что он совершенно не желает, вмешиваясь куда бы то ни было, "поставить себя в неприятное положение". Святополк-Мирский, несмотря на все наши мольбы, несмотря на вмешательство Витте, отказался принять нашу делегацию; он передал нам, что не нуждается в нас для того, чтобы знать все, и что все меры приняты.

   Да, меры были приняты, и кровь пролилась, согласно данным инструкциям, быть может, даже на местах, заранее указанных властями. Зачем русскому правительству свидетельство и мнения политических деятелей, кто бы они ни были, зачем ему совесть, честь, разум? Разве нет у него на службе бесчисленных шпионов, разве не располагает оно всей вооруженной силой?

   Офицеры русской армии! Вы -- люди долга. Вы приняли на себя великое обязательство отдать, если нужно, все, вплоть до своей жизни, за отечество. Спросите вашу совесть: где ваше место? С безумцами, всегда готовыми проливать кровь, или с угнетенным народом? В вас живо чувство чести. Слушайтесь же голоса чести: где ваше место? С теми, кто трусит даже принять петицию, или вместе с Россией, всей Россией, Россией честных людей, жертвующих собою? Если вы -- люди чести, не поднимайте руки на безоружных, не получайте денег народа в обмен на его кровь, которую вы проливаете. Снимите ваши мундиры, бросьте оружие".


   Следуют 157 подписей.

  В тот же вечер Гапон написал следующее письмо "армии, рабочим и всем честным людям", которое распространилось по Петербургу и по всей России в тысячах экземпляров.

   "Братья, спаянные кровью, товарищи-рабочие!

   "Мы мирно шли 9-го января к царю за правдой. Мы предупредили его клевретов-министров, чтобы они удалили войско, чтобы не мешали нам идти к царю. Я лично написал царю письмо и отослал его в Царское Село. Я просил приехать, показаться своему народу с сердцем открытым, с доброю душой. Мы нашей жизнью ручались ему за неприкосновенность его особы -- и что же? Невинная кровь все же была пролита. Царь -- жестокий зверь. Жестокий зверь царь, его чиновники-взяточники, грабители народа, сознательно захотели быть и сделались убийцами наших безоружных братьев, их жен и детей.

   Пули царских солдат, убивавшие рабочих, несших царские портреты, прострелили и эти портреты и убили нашу веру в царя. Отомстим же братья, царю, проклятому народом, всей его змеиной семье, его министрам и всем грабителям несчастной России. Смерть им всем! Пусть каждый делает, что может. Я зову на помощь тех, кто искренне хочет помочь русскому народу, стремящемуся свободно жить и дышать. Все интеллигенты, студенты, все рабочие организации, социал-демократы, социалисты-революционеры, все! Кто не с народом, тот против народа!

   Братья, товарищи-рабочие всей России, не становитесь на работу, пока не получите свободы. Я разрешаю вам брать пищу для ваших жен и детей и оружие всюду, где вы хотите. Разрешаю вам пустить в ход бомбы и динамит. Нe разграбляйте ни частных домов, ни магазинов, где нет пищи или оружия. Не трогайте бедняков, избегайте насилия над невинными, лучше оставить в покое девять подозрительных, чем истребить одного невиновного. Стройте баррикады, разрушайте дворцы, истребляйте полицию, ненавистную народу. Я посылаю свое священническое проклятие солдатам и офицерам, убивающим своих невинных братьев, их жен и детей, и всем угнетателям народа. Я посылаю благословение солдатам, которые помогут добыть свободу для народа. Я разрешаю солдат от присяги царю-предателю, который сознательно пролил кровь народа и даже не захотел услышать его голоса.

   Дорогие товарищи-герои, не теряйте мужества. Надейтесь и верьте, что вскоре мы добудем свободу и справедливость. Порукой в том невинно пролитая кровь. Печатайте и переписывайте, кто может, распространяйте среди вас и по всей России это послание и завет, призывающий всех угнетенных, обиженных и обездоленных России встать на защиту своих прав. Если меня арестуют, если меня расстреляют, продолжайте бороться за свободу. Помните клятву, которую дали мне вы, сотни и тысячи честных рабочих. Боритесь до тех пор, пока не будет созвано всеобщим голосованием учредительное собрание, куда будут избраны вами самими защитники ваших интересов, ваших прав, изложенных в вашей просьбе царю-предателю. Да здравствует свобода народа русского!


   Петербург, 9 янв., в полночь.

Священник Гапон".

   С своей стороны, социал-демократическая партия выпустила следующее воззвание:

   Петербург, понедельник 10 (28) января 1905 г.

"Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

   Граждане! Вы видели вчера свирепость самодержавия. Вы видели текущую по улицам кровь. Вы видели сотни борцов, убитых за рабочее дело. Вы видели смерть. Вы слышали стоны раненых женщин и беззащитных детей. Кровь и мозги рабочих были разбрызганы по мостовой, сделанной их руками. Кто направил войска, ружья, пули в грудь рабочим? Царь, великие князья, министры, генералы, придворная свора. Вот -- убийцы. Смерть им! К оружию, товарищи! Проникайте в арсеналы, склады и магазины оружия; разрушьте тюрьмы, товарищи, освободите борцов за свободу; разрушьте жандармские правления, полицейские участки и все правительственные здания. Долой монархическое правительство! Устроим наше собственное. Да здравствует революция! Да здравствует учредительное собрание! Да здравствует собрание народных представителей!"


   Ниже я даю резолюции, принятые петербургскими присяжными поверенными на собрании, состоявшемся на другой день после убийств.

   Петербург, понедельник 10 (23) января 1905 г.

   "Сословие присяжных поверенных Петербурга не может остаться равнодушным пред ужасными избиениями, совершенными правительством над теми, кто разделял идеи всего русского общества, -- идеи, которые, между прочим, были выражены в резолюциях петербургских адвокатов от 21-го ноября, -- и кто шел высказать свои требования правительству открыто и мирно. Сословие присяжных поверенных не может не выразить своего негодования по поводу поведения офицеров, по приказу которых солдаты расстреливали мирных граждан и нападали, как на врагов, на людей, пришедших высказать народные нужды. Вслед за совершившимися событиями, чрезвычайное собрание присяжных поверенных и их помощников в числе 325 человек постановило следующее: ужасный опыт последних дней не может не убедить все общество, что идеи, объединяющие рабочих со всей разумной страдающей частью нашего народа, подавляются безжалостной рукой правительства, которое отказывается даже выслушать голос народных нужд и таким образом вызывает кровопролитие. На русском обществе лежит обязанность всеми силами пойти на помощь рабочим, гибнущим жертвами своей веры в мирное осуществление своих идей".

   В четверг инженеры-технологи собрались в многочисленном заседании и назначили комиссию, которой, как гласит постановление, поручено:

1) составить отчет о событиях, происшедших с 20 ноября до 9 января и в следующие дни,
2) заявить, что бессмысленно называть рабочих бунтовщиками, ибо интеллигенты на своих банкетах пришли к аналогичным требованиям,
3) обратить внимание на опасность утверждения, что рабочее движение было вызвано английскими деньгами; ибо это значит раздражить рабочих против интеллигентов и подвергнуть опасности в первую голову инженеров,
4) протестовать против ареста членов субботней делегации,
5) показать лживость правительственных сообщений о событиях 9--11 января,
6) заявить, что возбуждение умов сейчас более значительно, чем до 9 января.

   Наконец, в политехническом институте состоялось общее собрание Общества взаимопомощи приват-доцентов и ассистентов высших учебных заведений г. Петербурга. Они вотировали следующую декларацию:

   "Мы испытываем болезненное чувство нашего бессилия перед лицом возмутительных происшествий 9-го января и следующих дней, жертвами которых пали молодые люди нашей дорогой университетской семьи; мы иначе не можем ответить на это, как только криком негодования и ужаса, клеймя позором такое положение вещей, при котором возможны убийства мирных граждан. Все стороны нашей жизни и жизни всей России, вплоть до мирной научной работы, глубоко потрясены. Как граждане, как трудящиеся, мы утверждаем еще раз, что единственным выходом из создавшегося положения является созвание свободно избранных представителей народа, и что до тех пор жизнь России, как и жизнь высшей школы, не может, мы убеждены в этом, развиваться нормально".

   Газеты появляются, начиная с четверга. Они не чувствуют себя в безопасности. Им известно, что Трепов наблюдает за ними. Большинство хранит внушительное молчание о событиях. "Биржевые Ведомости" ограничиваются сообщением, что их сотрудник Баранский внезапно скончался в воскресенье 9-го. В сущности, это верно; между этим заявлением и правдой та же разница, что между умереть и быть убитым. Баранского убила пуля у Александровского сада.

   Официозная пресса или пускается в туманные разглагольствования, вызывающие неприятное чувство, или передает тенденциозные и лживые сведения, вызывающие возмущение. Она воспроизводит, при поддержке святейшего синода, обвинение "Латинского Агентства", будто рабочее движение было вызвано англо-японскими эмиссарами. Либеральная пресса требует, чтобы синод или дал доказательства такого крупного факта или опроверг бы необоснованное обвинение. Синод не делает ни того, ни другого.

   С момента своего появления после перерыва три главных либеральных органа осмелились говорить свободно и выразить негодование общества по поводу убийств. Так, в субботу высказалась "Русь", вчера "Наша Жизнь", получившая сегодня же предостережение.

Сегодня утром "Наши Дни" осмеливаются писать в первой же статье своего первого номера:

   "Итак, мы снова можем появляться и говорить. Но о чем говорить? Как говорить? Сотни раненых здесь пред нами, образуя окровавленную стану... Пред этими жертвами мы можем лишь кричать и рыдать. А нужно, чтобы слова наши были "благоразумны" и умеренны. Ах, хотя бы мы могли молчать и ожидании, что наступят лучшие дни! Нет, это воскресенье, это 9-е января не было несчастной случайностью, катастрофой. Это был последний аргумент старого порядка вещей против нового. Но система, прибегающая к подобным аргументам, безвозвратно произносит приговор себе самой. Она теряет последнюю видимость нравственной основы, она -- пережиток произвола, ничем не оправдываемый... Самые беззаконные приемы борьбы приобретают в массах опасную популярность... Массы волнуются... Цивилизация останавливается. Нужно смотреть прямо на действительность. Порядок царствует в Петербурге, но под покровом видимого порядка ничего не изменилось. Ничего не изменится, пока бюрократическая система, морально распавшаяся, не уступит своего места другой, пока представители народа, свободно избранные, свободно собравшиеся, не установят элементарных основ цивилизованного общества.


   Нет, ничто не сможет ослабить яркость этого кошмарного видения, перед которым цепенеет мысль: зрелище безоружных людей, падающих мертвыми среди бела дня в центре столицы... И нашим единственным утешением будет дружная, страстная работа, вновь предпринятая с удесятеренной энергией, работа над тем, чтобы помешать, наконец, повторению подобных событий, беспримерных в нашей истории, если не искать им аналогии в XVI веке".

   В провинции общественное мнение высказывается не менее энергично.

  Несколько дней тому назад московская дума голосовала смелый протест против петербургских событий, но градоначальническая цензура вмешалась и запретила обнародование этого протеста в газетах. Подобными мерами, разумеется, скрыть ничего нельзя и в особенности нельзя достичь успокоения. Теперь гласные требуют уничтожения всякой цензуры прений, происходящих в публичных заседаниях. Нужно начинать сначала, а Россия еще и до этого не дошла.

   Профессорам еще менее везет, чем думцам: они даже не могут собраться. Их банкет 12-го января по поводу 150-летия со дня основания московского университета запрещен. Теперь по рукам ходит резолюция, подписанная 342 учеными и профессорами всей России; эта резолюция, которую должны были огласить на банкете, содержит протест против недопустимого нарушения всех прав не только университетского ученого, но и всякого члена общества.

   В той же Москве провинциальные врачи, собравшись на совещание, приняли нижеследующую резолюцию для сообщения ее московскому земскому собранию:

   "Мы заявляем нашу солидарность с требованиями, высказанными рабочими 9-го января. Мы выражаем нашу глубокую скорбь по поводу того, что столько жертв оросило своей кровью улицы Петербурга. Мы возмущены приемами бюрократии, стремящейся подавить силою всякие попытки общества достигнуть политической свободы. Мы не можем лишить население Москвы нашей помощи и потому мы не прекращаем нашей профессиональной деятельности, но мы считаем своим долгом присоединиться к освободительному движению и помочь всеми силами тем, кто борется за политическую свободу. Значительные отчисления земств в пользу армии и флота и военно-врачебного управления только укрепляют воинственные тенденции, приводят к полному разорению нации и задерживают удовлетворение более насущных нужд. Следует положить предел войне елико возможно скорее. Мы выражаем пожелание, чтобы земство не давало больше денег на посылку медикаментов на Дальний Восток. Таким образом могла бы начаться действенная оппозиция земств против этой войны, столь чуждой и враждебной интересам русского народа".


   Из многих городов приходят резолюции земств, показывающие, что либералы, как умеренные, так и радикально настроенные, всюду готовы продолжать борьбу. Об этом можно составить себе понятие, читая следующий документ:

  "Резолюция, принятая единогласно новгородским губернским земским собранием после происшествий 9-го января (Председатель -- губернский предводитель дворянства, князь Голицын).

  1. Существующий режим привел Россию одновременно к внешнему и внутреннему кризису и к ужасным событиям последних дней, последовавшим за рабочим движением в Петербурге. Репрессивные меры, принятые администрацией с целью подавить это движение и результат их -- огромное число убитых и раненых -- не могут внести успокоения в русскую жизнь, а, напротив, приводят к усилению революционного движения, угрожающего стране неисчислимыми бедствиями.
   2. Желая всей душой мирного развития политической и экономической жизни России, гласные новгородского земства, повинуясь голосу совести и долга перед отчизной, заявляют о необходимости немедленного созыва свободно избранных представителей народа, чтобы при их помощи направить наше отечество на путь мирного развития на основе правовых принципов и взаимной поддержки правительства и народа.
   3. Гласные новгородского губернского земства настойчиво просят председателя собрания, князя Голицына, представить настоящее заявление министру внутренних дел".


   Следуют подписи председателя и тридцати восьми членов.

   Негодование общественного мнения выражается не одними прокламациями, резолюциями и газетными статьями, но и действиями.

   Я упомянул о воззвании святейшего синода. Текст этого воззвания, с крестом наверху, расклеен по улицам. Но ни авторитет святейшего синода, ни полиция по могут защитить афиш: народ срывает их, особенно в рабочих кварталах. Той же участи подверглось и лицемерное объявление, подписанное генералом Треповым и министром финансов Коковцовым и обращенное к рабочим, с целью их умаслить и убедить, что они были введены в заблуждение.

  У Нарвской заставы полиция, чтобы предохранить две афиши, поместила их в раме за проволочным переплетом; но рабочие-путиловцы попросту просунули зажженные спички и сожгли официальные документы.

  Более внушительный симптом состояния общественного мнения -- это сцены, происходившие в течение всей последней недели на кладбищах при погребении жертв. Присутствующие часто насчитывались тысячами и слушали у могил пламенные речи или пели революционные песни.

  Одна из самых трогательных сцен -- это погребение Савинкина, студента политехникума, пронизанного восемью пулями у Александровского сада. В среду в девять часов утра похоронное шествие отправилось из политехнического института на Больше-Охтенское кладбище, что на Выборгской. В пути присутствующие пели сначала религиозные гимны, а потом "Вы жертвою пали". На кладбище один товарищ Савинкина прочел горячим тоном обращение Гапона к обществу. Другой произнес очень сильную речь, клянясь, что все отдадут с радостью последнюю каплю крови, мстя за жертвы и ради торжества революции. Другие товарищи и профессора говорили вслед за ним и в том же духе. Некоторые хотели говорить и не могли: слишком сильное волнение сжимало им горло. Церемония окончилась только в два часа. На этот раз не было ни войск, ни полиции. По крайней мере, их не было видно. Может быть, их спрятали где-нибудь по соседству...

Оффлайн Константин Кулешов

  • Активист Движения "17 марта"
  • **
  • Сообщений: 316
Часть III. Расследование по поводу революционных дней

   Пережив тревоги революции, я занялся тем, что в течение десяти дней собирал и группировал точные и верные сведения о происшедшем. Я хотел попытаться определить в общем и в частностях характер этого грандиозного движения петербургских рабочих, отзвуки которого все еще заставляют трепетать всю громадную страну. Я не претендую на то, чтобы изложить с совершенной достоверностью и полнотою события, сложность которых для всякого несомненна. Слишком часто я встречал противоречивые свидетельства об одних и тех же фактах; слишком часто слышанные мной рассказы были неполны по незнанию, неверны благодаря фантазии или извращены нарочно. Я, однако, публикую эти заметки, из которых я добросовестно устранил все, что мне показалось подозрительным, оставляя за собой к тому же право всякий раз предупреждать читателя, когда у меня возникают сомнения относительно ценности того или другого свидетельства или подлинности того или иного факта.

   Как известно, стачка разразилась в понедельник, 3-го января, на Путиловском заводе по поводу произвольного увольнения 4-х рабочих. Чисто местная и чисто экономическая вначале, она стала почти тотчас же общей, и к экономическим требованиям прибавились политические. Вот это-то быстрое развитие в двояком направлении и нужно объяснить, и по правде говоря, приняв во внимание все обстоятельства, приходится найти разгадку в том влиянии, какое оказала на рабочих личность Гапона. Ему обязаны они этой солидарностью в чувстве, этим единением в действии, которые собрали их 9-го января на громадную демонстрацию, направившуюся в один и тот же час со всех рабочих предместий к центру Петербурга. Подобный результат мог быть добыт лишь при помощи солидной организации и активной пропаганды в предшествующие месяцы, но нужно было также, чтобы вождь народа, в момент, избранный им для действия, нашел в себе дух ясной и непоколебимой решимости.
   
Гапон

   Гапон давно уже обнаружил свои достоинства; правительство угадало в нем человека достаточно опасного и попыталось им завладеть. Он был назначен тюремным священником, потом получил от Плеве суммы на организацию "Лиги рабочих против политической пропаганды", название которой достаточно ясно говорит о ее характере. Эта лига и есть то, что называют теперь "Общество Русских Рабочих". Гапон был выбран председателем. "Общество" объединило мало-помалу большую часть рабочей массы и организовало ее в 11 отделов (10 в Петербурге и 1 в Колпине). Организация стала особенно могущественной после смерти Плеве, начиная с августа месяца. Социал-демократы первые поняли ее важность и стали искать сближения с Гапоном или, вернее, захотели приблизить к себе Гапона и его рабочих. Состоялось несколько свиданий. Гапон проповедовал своим борьбу исключительно на экономической почве. Стали стараться -- с октября месяца -- убедить его в том, что для достижения цели необходима политическая программа. Он ничего не хотел слушать. Его не оставили в покое. Гапон, в конце концов, поддался и заявил: "Что ж, может быть, и так, но момент не благоприятен. Подождите падения Порт-Артура". Порт-Артур пал, и Гапон начал, как он и говорил, мешать политику в экономическую пропаганду.

   Можно сказать с уверенностью, что если он решился на это, то после зрелого обсуждения. Больше того, несомненно, он не увлекся новой идеей, не изучив сначала ее действия на практике. Он давал высказаться, выспрашивал или говорил сам мимоходом на политические темы на собраниях, происходивших в конце декабря и перед 9 января. Он нащупывал почву и мог убедиться, что рабочие, под медленным, но упорным воздействием социал-демократов, а может быть, и под влиянием либеральной прессы, не были враждебны принятию политических требований. Однако, в решительный момент было вопросом капитальной важности, включать ли в петицию царю политические требования наряду с экономическими или нет. Начиная с 5-го января, вопрос обсуждался, на этот раз открыто, по отделам. Идея имела успех. Гапон ждал, пока она представится неизбежной. 6-го числа днем на Васильевском Острове он созвал собрание из 20 делегатов (по 2 от отдела) "Общества Русских Рабочих". Многие ораторы требовали присоединения политических требований к экономическим. Гапон поставил вопрос на голосование, за было 14 голосов. Гапон решился.

   Есть и другие свидетельства этого практического ума Гапона, который направлял его деятельность не в сторону тех или иных идей, но в сторону чувств народа. Становится также понятным его метод беседы с толпой, манера задавать ей вопросы. Он ждал ответов. Он был слишком ловок, чтобы идти против общего мнения. Так, на одном собрании он поставил вопрос, следовало ли протестовать против войны, но так как собрание по этому пункту раскололось, то Гапон и не настаивал, и в своей петиции обошел вопрос молчанием. Представители народа, мол, выскажутся о войне, как и о других политических вопросах. Другой пример: за несколько дней до демонстрации имели место переговоры между Гапоном и социал-демократами [В том числе с Н. Н. Соколовым. Прим. ред.]; последние настаивали на том, чтобы Гапон предложил рабочим вооружиться, говоря, что довольно уже рабочих избивали и убивали. Гапон отказался. Он знал, что было лучше демонстрировать без оружия. Его рабочие не были мятежниками, а они-то и представляли огромное большинство. Гапону удалось переубедить социал-демократов, и они явились без оружия. Они лишь принесли с собой красные знамена, чтобы развернуть их в удобный момент. Но стрельба не дала им этой возможности нигде, кроме баррикад на Васильевском Острове. Зато вечером Гапон сознавал, что он является голосом негодующей толпы, когда требовал у либералов оружия, чтобы начать борьбу.

  До событий либералы испытывали по отношению к Гапону чувство невольного недоверия и смутного страха. Они были еще меньше, чем социал-демократы, подготовлены к возможности огромной демонстрации, революционной и в политическом и социальном смысле. В воскресенье, за неделю до убийств, одна из главных групп имела заседание для обсуждения методов политического действия, и на этом собрании никто даже не сделал и намека ни на то, что происходило в рабочем мире, ни на опасность революционного взрыва. Один из либералов, деятельный политик, искренне признавался мне, что еще в четверг, 6-го, за три дня до демонстрации он сказал одному приятелю: "За последние два-три дня только и речи, что об этом Гапоне. Не сходить ли посмотреть, что это такое?" И он пошел в тот же вечер. Он вернулся потрясенный, полный изумления и восхищения перед этим человеком, который заставлял действовать как раз самых мирных рабочих. Другой либерал сказал мне: "До 9-го, нужно в том признаться, мы поставили бы 50 против одного, что Гапон -- провокатор. После того, что он сделал, наше недоверие превратилось в смущение и восхищение".

   Даже теперь этот энтузиазм по отношению к Гапону далеко не разделяется всеми либералами. Можно сказать, что среди них наблюдается раскол между теми, кто идет навстречу ему, как революционеру, и теми, кто не может отделаться от некоторой боязни перед ним, страшась употребляемых им средств. Гапон поднял народ, повел его по улицам навстречу пулям. Либералы могут любить народ, но знают они его плохо. Вся их политика состоит в попытках действовать на правительство путем прессы, собраний -- производя давление на общественное мнение, но, не опираясь на массы. Они не живут с народом, не живут, как он.

   В Петербурге, как, впрочем, и в других местах, рабочие живут в бедных кварталах; они не проходят мимо Зимнего Дворца без достаточного повода. У них нет ни охоты, ни привычки, ни возможности ложиться спать регулярно в четыре часа утра после обсуждения политических вопросов и голосования резолюций. Если они бодрствуют ночью, то это значит, что минуты драгоценны и, что нужно сговориться, как действовать завтра. Они не остались бы на ногах ночью в субботу, если бы это не было необходимо, чтобы быть готовыми в воскресенье. Но в воскресенье они действовали; они не испугались пуль; они не жалеют пролитой крови. Гапон сейчас же после убийств пишет им, что нужно отомстить за павших, что свобода покупается кровью. Либералы содрогаются от ужаса перед убийствами; несмотря на все преследования, несмотря на испытанные разочарования, они еще верят в мирную революцию. Один из них, встретив Гапона вечером 9-го января, сказал, намекая на происшедшее кровопролитие: "Как это ужасно!" И его еще больше испугало спокойствие Гапона, с которым тот ответил: "Однако, революция никогда не делается без кровопролития". Этот священник не смущается и не теряет присутствия духа пред трагичностью положения. Истощенный проведенной ужасной неделей (с 2-го по 9-е), он сохраняет после убийств всю силу суждения, всю твердость воли. Он пишет рабочим свои знаменитые письма, которые один либерал-энтузиаст назвал в моем присутствии более прекрасными, чем письма Толстого. Кто-то сказал Гапону, что кровь -- это цемент, который соединит рабочих, и немного спустя, Гапон пишет рабочим: "Братья, спаянные кровью!" Он знает, что сражение проиграно; он, наверное, предвидел до его начала, что рабочие будут побеждены, но он сохраняет мрачное спокойствие, ибо убежден, что это испытание так или иначе много сделает для воспитания и освобождения рабочих; он учитывает, что в грядущем выгоды будут тем больше, чем неравнее сегодня борьба. Он подсчитал силы пролетариата и обладает доказательством того, как русское правительство отвечает на мирные требования.

Толпа

   Мало сказать, что демонстрация 9-го января носила мирный характер: в ней было нечто наивное, простодушное, благоговейное, что заставляет видеть в ней наиболее глубокое и характерное выражение русской народной души. Нам никогда себе не представить, с какой детской доверчивостью большая часть рабочих приняла участие в шествиях, которые в воскресенье утром со всех сторон направлялись к Зимнему Дворцу: "ведь войска, конечно, пропустят их: царь не может не принять". Почти все были убеждены в этом, несмотря на смутные страхи и пессимистические уверения некоторых. Со всех сторон представители всех партий единодушно свидетельствуют, что настроение толпы было миролюбивое. Но ни одно из этих свидетельств так не ценно, благодаря своей точности, как рассказ одного очевидца, который близко наблюдал события на Васильевском Острове и тут же, на поле сражения, добросовестно отмечал происходившее. Я привожу здесь текст его показания целиком. 

   "8-го января, в 10 часов вечера, я пошел на рабочее собрание в 4-ю линию Васильевского Острова. Около дома -- большая толпа; трудно войти. Через форточки окон рабочие высовывают головы и говорят, что ораторы охрипли и не могут говорить. В толпе тоже есть ораторы: несколько студентов, но им не дают говорить. Так мы стоим до полуночи, после чего толпа расходится. Я иду домой в сопровождении одного рабочего. Дорогой он мне излагает свои сомнения относительно успеха дела, говоря, что имеются малосознательные элементы. Мы расстаемся, обещая друг другу встретиться завтра на собрании в 10 часов утра. На следующий день около 10 час. я уже был в 4-й линии, около дома  35. На улицах все спокойно. На одном углу я встречаю группу дворников или шпионов, которые смеются и говорят: "Ну, сегодня они хорошо получат!" Около десяти часов двери дома, где назначено собрание, открываются, и мы входим. Толпа как-то особенно спокойна. Чувствуется, что одно дружное чувство охватывает нас всех. Присутствуют и женщины, старые и молодые. Зала переполнена. Стоят на скамьях, на подоконниках.

   Оратор -- рабочий -- всходит на эстраду. "Товарищи, знаете ли вы, зачем мы идем? Мы идем к царю искать правды. Так дальше жить нельзя. Помните Минина, который обратился к народу, чтобы спасти Россию? От кого хотел он спасти ее? От поляков. А теперь мы должны ее спасти от чиновников, под игом которых мы страдаем. Они пьют наши пот и кровь. Нужно ли вам описывать нашу рабочую жизнь? Мы живем по десяти семей в одной комнате. Верно я говорю?" -- "Так, верно", -- кричат со всех сторон. -- "Не лучше ли умереть, чем так жить? Правду я говорю?" -- "Правду, лучше умереть". -- "Так вот почему, товарищи, мы идем к царю. Если он действительно наш царь, если он любит свой народ, он должен нас выслушать. Мы ему послали через министра письмо, в котором мы его просим выйти к нам на Дворцовую площадь сегодня в два часа. Мы ему представим прошение, в котором высказаны наши требования, которые вам известны. Ему нельзя не принять нас. Мы идем к нему с открытой душой. Тридцатью пятью тысячами подписей мы ему гарантируем неприкосновенность его личности. Он должен нас выслушать и он нас выслушает. Но если он не примет нас, не захочет нас слушать, мы будем судить его народным судом. Если он прикажет в нас стрелять... (голоса в толпе: нужно в него стрелять!), если он разорвет пополам наше прошение..." (голос в толпе: тогда разорвать его самого на куски!). Оратор возражает: "Нет. Мы его отдадим на суд народа. Товарищи, мы идем к царю. Я пойду в первых рядах, и когда мы падем, следующие ряды пройдут по нам. Но невозможно, чтобы царь приказал стрелять в нас". Выступает другой: "Здесь говорят, что если царь прикажет стрелять в нас, то нужно стрелять в него. Это неладно". Его прерывают: "Не желаем, довольно, довольно!.." Встает студент и хочет говорить. Толпа кричит: "Не нужно нам студентов!" Один оратор всходит на трибуну: "Не мы одни страдаем от правительственного гнета, студенты страдают, как и мы. И потом есть студенты, вышедшие из рабочей среды. Да и привилегированные страдают тоже. Не отталкивайте студентов, товарищи. Пусть все, кого угнетает правительство, идут вместе с нами. Не гоните студентов! Пусть каждый из нас выйдет на улицу и скажет товарищам, что студенты и интеллигенция за нас, что они борются с правительством. На улице, говорят, есть лица, возбуждающие рабочих против студентов. Не верьте им! Это или шпионы, или люди, ничего не понимающие".

   Затем на трибуну всходит женщина-интеллигентка, уже немолодая. Она обращается к женщинам: "Матери и жены, не отговаривайте ваших мужей и братьев идти за правдой. Идите с ними. Если на нас нападут, если станут стрелять, не кричите, не шумите. Сделайтесь сестрами милосердия. Вот повязки с красным крестом. Наденьте на руку, но только не раньше, чем начнут стрелять". -- "Идем, идем!" -- кричат вокруг меня в группе молодых девушек и пожилых женщин. -- "Все должны идти. Дайте нам повязки!" Со всех сторон протягиваются руки. Возле меня молодая девушка обращается к своей подруге и говорит ей взволнованно: "Ты скажешь матери, что я пошла туда. Пусть меня убьют: все равно. Как так, одних убьют, а другие от этого выиграют? Все, все должны идти". Старуха с глазами, полными слез, говорит: "Я только схожу домой на минутку, посмотрю, что там делается. Я вернусь. Еще есть время". И действительно, потом я ее видел в толпе, направляющейся к Зимнему Дворцу.

   Еще один оратор говорит, молодой рабочий-еврей. Он говорит присутствующим, что на улице рабочих вводят в заблуждение, утверждая, что пойдут просить царя прекратить войну. -- "Мы идем не для того, чтобы говорить о войне, а чтобы просить его созвать представителей народа, и пусть эти представители решат все вопросы. Сами мы ничего не решаем".

   Появляется на эстраде один из делегатов, принимавший участие в составлении письма Святополку-Мирскому. Очевидно, это один из ораторов: он совсем охрип. Блондин, небольшого роста, взгляд нервный, возбужденный. Он читает текст письма, объясняя, что он один из тех одиннадцати, которые его составляли.

   Еще один рабочий: он затрагивает церковный вопрос. "Чиновники нас совершенно подавили. Они угнетают также и церковь. Невозможно быть настоящим христианином. Если я молюсь не по-казенному, на меня могут донести, и я буду наказан. У нас имеется церковь, но нет свободы совести. Если я говорю, что не верю в бога, я буду наказан; моя совесть не свободна. Наша церковь порабощена правительством; нужно, чтобы она была свободна, чтобы каждый молился, как ему подсказывает его совесть. Верно я говорю?" -- "Верно, верно!" -- "А теперь помолимся. Пойте "Отче наш"". И вся толпа, благочестиво, с сосредоточенным выражением в глазах, поет молитву и крестится. Один старик и многие женщины плачут. Потом поют: "Спаси, господи, люди твоя". Один оратор обращается к толпе: "Теперь время не совсем подходящее, чтобы петь эту молитву. Вот, если царь нас примет, тогда..." Все выходят на улицу, чтобы дать место другим.

   Другие входят. Снова поют "Отче наш" с тем же благоговейным чувством, с тайной мыслью о смерти. Каждую минуту смотрят в окна с большим волнением: "еще не собралось достаточно народу". Главный оратор поднимается на трибуну и говорит: "Так вы, товарищи, знаете, почему мы идем?" -- "Хорошо знаем". "Тогда пойдем твердыми шагами, сомкнутыми рядами, не отступая, не отставая, без крика и без шума. Не слушайте, что кричат в толпе. Слушайте только нас, идущих в первых рядах. Смотрите хорошенько на наши лица. Мы все перед вами на эстраде. Мы идем, может быть, навстречу смерти, в первых рядах. Мы идем впереди вас. Не нужно знамен. Но не бейте тех, у кого будут знамена, только отнимите их. Помните, бить не надо. Если мы не хотим знамен, то не потому, чтобы в этом было что-нибудь плохое, а потому, что толпа привыкла, что полиция набрасывается на знамена, и может подумать, что это из-за знамен на нее нападают. Но помните, товарищи: не сметь бить тех, кто несет знамена. Не поднимайте с земли листков, не слушайте голоса задних рядов. Идите мирно и благоговейно. Мы идем за великое дело, и можем гордиться этим. Что мы такое? Мы -- простые рабочие. Зовите же всех тех, кто хочет идти с нами. Никого не отвергайте. Идем!" Все выходят.

   Огромная толпа заполняет всю улицу от Малого проспекта до Среднего. Стараются идти сомкнутыми рядами. Близок полдень. В 4-й линии навстречу попадаются казаки с шашками наголо. Бросив взгляд назад, замечаем, что часть толпы отстала. Но это не останавливает идущих впереди. Они просят, умоляют солдат, называя их товарищами, говоря: "Мы ведь боремся за вас. Пустите нас. Мы идем к царю". Казаки атакуют. Толпа, без крика, очень быстро спасается на тротуары, потом вливается в Академический переулок. Белокурый рабочий, который давеча читал письмо к Мирскому, проходит вдоль толпы, как будто бы ему поручена ее охрана. Эскадрон казаков удаляется. Появляется другой, но на этот раз гонят с тротуаров, так же, как и с мостовой. Испуганная толпа отступает, но без крика.

   Казаки начинают размахивать шашками. Поспешно отступая, я вижу тела упавших под лошадей, которые оттесняют толпу и отделяют ее от жертв. Толпа останавливается, возмущенная и терроризованная. Женщины начинают посылать упреки солдатам за то, что они бьют своих же, обижают безоружных женщин, а перед японцами удирают. У некоторых казаков сконфуженный вид. Другие, слыша крики: "У вас ведь тоже есть жены и дети", -- отвечают: "Здесь, в Питере, у нас никого нет", что они -- уральцы или донцы. На углу переулка остался рабочий. Голова у него в крови. Он получил сабельный удар. Два студента поднимают его и уводят под руки. Это старый рабочий; кажется, это главный оратор собрания. Толпа в беспорядке то отступает, то движется вперед. Хотят двинуться к дому, где было собрание, но не решаются, опасаясь западни.

   Из окон залы, где было собрание, бросают прокламации социал-демократов. Толпа хватает их и читает с жадностью. Есть также и прокламации социалистов-революционеров. Хочется знать, что происходит в других предместьях; отправляют несколько человек на разведки. Часть толпы, очень возбужденная, кричит: "Давайте защищаться. Пойдем за оружием!" И она направляется в 10-ю линую грабить оружейный магазин. Это, по большей части, юнцы. На всех перекрестках большие скопления народа. Многие женщины хоть и очень возбуждены, но уже не принимают участия в демонстрации. Отовсюду слышатся гневные восклицания. Молодой человек рассказывает, что во время атаки у одного казака выпала из рук шашка; несколько демонстрантов хотели поднять ее и порезали себе руки: шашка была отточена. Кто-то, наконец, поднял ее и сказал: "Вот первое оружие, отнятое у солдат". Эти слова находят отклик в толпе, которая кричит: "Конечно, у них нужно отнять оружие!" После этого, встречая городовых и офицеров, срывают с них сабли. Останавливают трамвай и смотрят, нет ли там военных. В этот момент одна группа возвращается из оружейного магазина с заржавленными сабельными клинками. Появляются солдаты-пехотинцы. Рабочие окружают их и отнимают оружие.

   В одном месте я слышу: "Долой вон того толсторожего!" Я останавливаюсь. Мне говорят, что этот человек указал солдатам студента, имевшего при себе револьвер. Толпа бросается на доносчика и гонит его.
 
   В другом месте -- многочисленная толпа и несколько кавалеристов. Издали я вижу, что солдаты мирно разговаривают с толпой. Подхожу. Рабочие упрекают солдат, что те их били. "Ведь мы только затем пришли, чтобы нам дали возможность жить, мы умираем с голоду". Одни солдат отвечает: "Я тоже не с неба свалился; я из рабочих". Кто-то говорит: "Вот было бы хорошо, если бы войск не было. За что вы бьете нас?" -- "Разве мы этого хотим. Офицеры приказывают". -- "Но офицеры без вас ничего не могут". -- "Если не будем слушаться, нас расстреляют". Кричат еще: "От японцев вы бежите, а перед нами, безоружными, вы -- герои". Некоторые солдаты сконфужены. Дальше солдат грубо кричит рабочему, который его упрекает: "Прикажут отца убить -- убью! Я присягал. Убирайся, а то заколю". Начинают возводить баррикады в 4-й линии".

   
   Простой и захватывающий рассказ, приведенный выше, останавливается на том моменте, когда стали строить баррикады, т. е. когда василеостровская толпа, разочарованная и возмущенная, начинает, наконец, помышлять о защите. И какой защите! Возводят три баррикады из телеграфных столбов, кирпичей, досок, бочек, городских саней и деревенских розвальней. Все связывают проволокой. Но у повстанцев нет другого оружия, кроме сотни сабельных клинков, взятых в оружейном магазине, и нескольких револьверов. А казаки стреляют на двести шагов. Потом атакуют. Толпа скрывается в дома; стреляют из окон. Один студент, Брейтерман, -- всего две недели, как из тюрьмы -- взбирается на баррикаду и водружает красное знамя. Он обращается с речью к казакам и гордо ждет их приближения; его пронзают штыками.

   Это единственный чисто-революционный эпизод, который можно привести, и нужно принять во внимание, что демонстранты пытались защищаться только после ряда вызывающих поступков со стороны войск. Всюду в других местах толпа была позорно избиваема без причины, без малейшей предварительной попытки удалить ее иначе, чем ружейными выстрелами. В этом все добытые мною сведения согласны.

Наиболее захватывающее показание дал один запасной офицер, отправляющийся в Манчжурию. Он явился в редакцию одной газеты, заявляя, что можно воспользоваться его словами, как угодно; он готов сообщить свою фамилию и адрес, готов говорить правду во всеуслышание, рискуя всем, готовый заплатить жизнью за свои слова, настолько виденное им было ужасно.

   В час дня он подошел к воротам Александровского сада, выходящим на Дворцовую площадь. Решетка заперта на ключ и охраняется жандармом. Он настаивает, чтобы ему отперли, и входит вместе с другими лицами, которые ожидали перед решеткой, -- всего человек 15. Он пересекает наискось сад. Там сосредоточено много народу за решетками; все считают себя в безопасности; мальчуганы вскарабкались на деревья. Он хочет выйти через другие ворота, но они заперты висячим замком. Таким образом, люди, находящиеся в саду, заперты, как в загоне. Он требует от жандарма, чтобы тот открыл дверь, но тот не хочет его выпустить. Тогда он идет к другим воротам, тоже запертым. Но там оказывается офицер. После переговоров его одного выпускают; другие остаются.

   Он направляется к зданию генерального штаба по Дворцовой площади, видит в стороне солдат: их первая шеренга припала на колено и целится. Никаких предупреждений. Он думает, что будут стрелять холостыми. Командуют "пли!" -- и люди падают на тротуаре, в саду. Мальчуганы падают с деревьев, как птицы на охоте. Некоторые, кого не задела пуля, падают с деревьев, как окаменелые. Один господин совершенно застыл с сигарой в руке. Другие убегают на четвереньках. Опять стреляют. Многие падают, господин с сигарой тоже. Рассказчик, обезумев, бежит к углу Невского. Он встречает еще двух офицеров, которые тоже были свидетелями... Все трое прислоняются к стене и рыдают, как дети.

   Я получил от одного студента политехникума следующие подробности смерти Савинкина, его товарища-второкурсника, о похоронах которого я рассказывал выше. Около 10 часов утра Савинкин находился около Александровского сада во главе рабочих. Когда он увидел, что солдаты взяли на прицел, он закричал толпе: "ложитесь!" Большинство повиновалось, но сам он остался стоять. Грянул залп, и Савинкин упал, пронзенный восемью пулями. Тело его было отправлено в Максимилиановскую больницу, откуда телефонировали в политехнический институт, предлагая взять труп. Савинкин отличался блестящими умственными способностями и твердым характером. Происходил из бедной семьи. По смерти отца старший брат отказался от продолжения образования и поступил на службу в торговый дом, чтобы дать возможность младшему брату, более одаренному, учиться. Бесполезная жертва! Поспешили предупредить мать Савинкина. Подавляя свою скорбь, она сказала только: "Я горжусь тем, что мой сын получил восемь пуль. Он спас семерых товарищей". Студенты технологического института добыли шинель Савинкина, пронизанную пулями. Они сохранят, как драгоценность, эту печальную реликвию.

  А вот -- по поводу наивности и спокойствия демонстрантов -- еще одно свидетельство, не менее характерное, одного молодого человека, ходившего в воскресенье утром на Шлиссельбургскую заставу. В половине седьмого утра он уже был в доме собрания рабочих. -- "Ничего, ничего, товарищ", -- говорит ему сторож. -- "Будьте спокойны. Мы своего добьемся. Полиция ничего не скажет". Мало-помалу собираются рабочие, пьют чай; они веселы. Еще один приходит и говорит: "Вчера вечером я был у брата; он жандарм. Он мне сказал, что полиция не станет вмешиваться. Это решено окончательно... Мещане, у которых рабочие снимают комнаты или углы, пытаются, правда, убедить рабочих, чтобы они не принимали участия в демонстрации, но, в общем, успеха имеют мало. Рабочие очень надеются дойти до Зимнего Дворца и повидать царя; но, несмотря на все, есть некоторое беспокойство. Стараются уверить себя, что оно не основательно. Одни говорит: "Да нет же! Полно! Солдаты -- наши братья, наши товарищи. Они наши. Они стрелять не станут. Когда мы их встретим, мы похлопаем их по плечу, скажем: "Братья, товарищи". Однако рассказчик и один рабочий отправляются за перевязочными средствами. Убитых не будет, конечно; но не обойдется, может быть, без раненых: возможны несчастные случаи.

  Около восьми часов шествие трогается. В тот момент, когда оно наталкивается на первые отряды, преграждающие дорогу, какой-то старик выходит вперед, бросается на колени и умоляет солдат: "Неужели вы захотите убивать ваших братьев?" Но войска надвигаются. Лошади подминают под себя старика и тех, кто находится во главе шествия. Демонстранты высаживают ворота одного дома и убегают по направлению к Неве, в них не стреляют, их не преследуют. Пройдя по льду, они смогут проникнуть в город; многие из них очутятся на Невском; есть среди них и те, которых потом найдут среди убитых у Александровского сада, Певческого моста, Полицейского моста.

   Лучше других известен эпизод у Нарвской заставы, когда Гапон, в шубе, с крестом в руках, шел во главе толпы. На этом я не буду останавливаться. Там, как и в других местах, поведение толпы было проникнуто спокойствием и благоговением. Но там, как и повсюду, войска учинили ужасную бойню, принимая, быть может, во внимание то, что стачечное движение родилось в этом предместье и что среди демонстрантов были путиловцы.

   Свидетельство, которому я придаю особенное значение, принадлежит бывшему офицеру, откровенному стороннику существующего порядка, который находился на Полицейском мосту после обеда в воскресенье в тот момент, когда войска стреляли в первый раз. Он рассказывал мне, что толпа возле него услышала звук залпа, не пугаясь, -- так были уверены все, что ружья не заряжены; но тотчас же с другой стороны моста послышались крики боли: даже первый залп был дан из заряженных ружей, и были убитые и раненые.

   Относительно этого самого Полицейского моста и, может быть, относительно того же самого момента я располагаю еще одним свидетельством, которое ярко показывает, как войска пользовались оружием. Молодая девушка и двое рабочих укрылись за угол Строгановского дома. Отделенные от остальной толпы, они, казалось, были там в безопасности. Однако в них стали стрелять. Молодая девушка видела, как один из рабочих упал около нее, убитый наповал пулею в голову, а ей самой прострелили руку.

   Солдат, очевидно, хорошо подготовили к тому, чтобы они устроили себе из убийств игру; дело было совсем не в наблюдении за тем, становится ли толпа в известные моменты опасной, угрожающей: один факт нахождения на улице в этот день являлся преступлением, и самый безобидный прохожий был врагом, которого было позволительно ударить или уложить на месте. Все показания доказывают в одно и то же время и спокойное поведение толпы, и возмутительное, непонятное зверство войск.

Оффлайн Константин Кулешов

  • Активист Движения "17 марта"
  • **
  • Сообщений: 316
Армия. Виновники.

Приходится признать, что часть ответственности за убийства 9-го янв. падает на офицеров; да они, вероятно, и не отказываются от нее. Правда, я допускаю, что некоторые выполняли варварские приказы с сожалением. Так, нужно сказать, что офицер, командовавший у Шлиссельбургской заставы, приказал стрелять по демонстрантам холостыми и, объявив им, что выполнит приказ о непропуске толпы на мост, он в то же время дал понять, что, если манифестанты пройдут другим путем, то это его не касается. Они так и сделали, пройдя по Неве.

   Нужно упомянуть еще другой случай. Один казачий офицер сумел убедить толпу, вместо того, чтобы стрелять в нее. Он нервно прохаживался перед демонстрантами, говоря им: "Расходитесь! Говорю вам, расходитесь, удалитесь! Нам приказано стрелять. У нас настоящие пули. Но толпа оставалась недоверчивой, не слушалась, посмеивалась. Тогда офицер вызвал одного солдата из первого ряда и одного из последнего и приказал выстрелить в два уличных фонаря. Полетели стекла, разбитые вдребезги. На толпу это произвело впечатление и убедило ее. Она послушалась уговоров и отступила.

  Но следует сейчас же добавить, что большая часть офицеров была менее совестлива. На одно свидетельство в их пользу я имею десяток против них. Тут я могу назвать имена.

  Таков капитан Преображенского полка Мансуров, приказавший дать первый залп по народу на Дворцовой площади. После залпа он сейчас же произвел осмотр ружей своих солдат и нашел 8 неразряженных; эти восемь солдат, не стрелявшие в народ, были арестованы. Тот же самый капитан позднее позволил одному из своих унтер-офицеров сбить пулями с деревьев Александровского сада мальчуганов, которые туда забрались.

   Таков барон Остен-Дризен. Даже не будучи при исполнении служебных обязанностей в этот день, он по своей инициативе бьет прохожих, особенно стариков, на Миллионной улице. Ни один полицейский чин не мог сравниться с ним в усердии; ретивый офицер сам обращается к городовым с вопросом, куда идти, чтобы разгонять публику.

  Таков Жервэ, офицер Финляндского полка, который приказывает двадцати солдатам, вооруженным штыками, произвести обыск в ресторане "Украина" по 6-й линии Васильевского острова. А сам он туда не идет, потому что, как он говорит, там может быть засада.

   Таков конногвардеец Коцебу, набрасывающийся с кулаками, в компании какого-то охочего типа из санитаров, на секретаря Географического Общества Анучина, когда тот выходил из Этнографического музея.

  Таков уланский корнет Гурьев: не удовлетворяясь ранами, которые он наносит своей саблей, он выхватывает у солдата ружье и гонится за каким-то проходящим мальчиком. Он его оттесняет под ворота частного дома и наносит там мальчику штыком колотую рану в область сердца. Ребенок этот был послан с поручением каким-то военным врачом!

   Вполне достоверно, что офицеры не удовольствовались тем, что в воскресенье приказывали убивать, и лично принимали в этом участие. В следующие дни многие из них гордились своей ролью полицейских в городе, отданном им во власть. Чувствуя себя окруженными нескрываемою ненавистью и презрением, они совершали самые беззаконные поступки, один из которых, весьма характерный, я и приведу здесь.
   
   Гвардейский полковник Болотов проходит во вторник по Невскому. Один инженер, встретясь с ним, обходит его стороной и говорит: "Вот победитель японцев Невского проспекта". Полковник зовет полицию и приказывает отвести инженера в офицерское собрание. Там он велит солдатам, служащим в военном кооперативном магазине, обыскать инженера. У того была визитная карточка одного лица, имени которого он не хотел сообщить; он хватает эту карточку, жует ее и проглатывает. Болотов, вне себя, приказывает вести его в охранное отделение. Перед уходом инженер говорит ему: "Армия, значит, превратилась в полицию или пошла к ней на службу? В первый раз вижу, чтобы офицер мстил за свою честь, прибегая к постыдным полицейским мерам". -- "Я мог бы вас убить!" -- "Отчего же не попробовали? Это было бы менее подло". Городовые отвели инженера в охранку. По дороге у одного вырвалась следующая трогательная жалоба: "Ну, этак мы никогда не кончим, если кроме прямого нашего дела нам еще поручат защищать офицерскую честь". Инженера выпустили в одиннадцать часов вечера, наведя о нем справки. В эти дни у полиции слишком много дела, чтобы заниматься подобными историями. К тому же на сей раз не она главным образом возбуждает ненависть населения. Солдатчина превзошла ее в жестокости, и расправы полиции со студентами, показавшиеся столь возмутительными в декабре, бледнеют сегодня рядом с варварскими поступками, совершенными армией.

Виновники

  "Город во власти солдат", -- говорил градоначальник Фуллон 9-го января и подал в отставку, чтобы снять с себя ответственность за убийства, помешать которым он не мог.

   Кто же берет на себя эту ответственность, кто принимает ее или на кого она падает? Ибо, разумеется, офицеры, как и солдаты, ссылаются на полученный ими приказ и заявляют, что стреляли, чтобы не быть в свою очередь расстрелянными. Был отдан приказ стрелять по демонстрантам, даже если они не будут вооружены, даже если не будут нападать и вызывающе вести себя по отношению к войскам. Известно, кому было поручено выполнение этого приказа: генералу Васильчикову, под начальством которого находились 9-го января петербургские войска.

   Но от кого исходил приказ? От царя? Нет, конечно, ибо если он виноват в том, что не помешал преступлению, то он и не приказал его категорически: для этого он, как известно, слишком слаб. С него довольно и того, что он отрекается, не препятствует. По-видимому, в последнем счете ответственность за массовые убийства принял на себя «великий» князь Владимир. Когда царь поручил ему указать меры против забастовщиков, он сказал генералу Васильчикову: "Повсюду нужно разместить войско и стрелять, стрелять!" Быть может, были и другие инструкции, более точные и жестокие. А если их не было, то один тот факт, что приказ стрелять исходил от великого князя Владимира, был достаточным указанием на то, как его следовало выполнять. Речи Владимира знамениты своей свирепостью. Так, он сказал однажды: "Русский крестьянин слов не понимает, с ним нужно разговаривать пушками". Он, будто бы, цинично выразился на сей раз: "Нужно открыть жилы России и сделать ей небольшое кровопускание. Это успокоит общество". Офицеры знали, чего хотел великий князь, а вместе с ним и вся реакционная часть двора.

   В особенно черном свете рисуются настроения офицерства перед 9-ым января одним их товарищем из генерального штаба. Этот офицер заявляет, что прямо вышел из себя, слыша, как другие офицеры с нескрываемым удовольствием говорили о подготовлявшейся на воскресенье бойне.

   Завтра будет бойня. Для большинства из них легче было понять и приятнее выполнить жестокий приказ великого князя, чем сообразоваться с параграфами закона о порядке применения вооруженной силы:
 
      "При народных беспорядках и волнениях определение времени, когда войска должны приступить к действию оружием, зависит от усмотрения гражданского начальства. Оно дает указание по этому предмету не иначе, как исчерпав все зависящие от него средства к усмирению неповинующихся.

   Без указания гражданского начальства войскам дозволяется прибегать к действию оружием во время народных беспорядков или волнений в крайней необходимости, а именно: когда будет сделано нападение на войска, или когда окажется нужным спасти быстрым движением жизнь лиц, подвергшихся насилиям со стороны возмутившихся.

   Войско приступает к действию оружием только после предварения неповинующихся о том, что после троекратного сигнала начнется означенное действие".   

   Да, так гласит закон: газета "Наши Дни" со скорбной иронией цитировала эти параграфы в своем номере от 17-го января. Офицеры, которые изучили бы этот текст, может быть, не действовали бы так решительно и извлекли бы из него, кроме правила поведения, еще и урок человечности. Но они или не знали этого закона, или приказы, полученные сверху, показались им более заслуживающими уважения, чем закон.

   Кроме непосредственных виновников убийств, общественное мнение склонно приписывать часть ответственности и тем, от кого можно было бы с некоторым основанием ждать, что они воспрепятствуют преступлению. Мы видим, как сейчас самые ловкие из них прячутся за спины других, никого, однако, не убеждая. Так, в глазах общества Витте является одним из самых скомпрометированных людей, а С. Ю. Витте не глупее других царских подданных, даже министров. Еще недавно он умел очень ловко льстить либералам, заставляя в то же время царя видеть в себе надежнейшую опору абсолютизма и готовя себе, таким образом, лазейку на случай возможного поворота в сторону реакции. Сейчас играть в свирепый абсолютизм кажется Витте решительно опасным, и ему хочется как-нибудь выйти сухим из воды. К тому же совесть у Витте спокойна; ведь он не скомпрометировал себя прямым соучастием с теми, кто предписал устроить бойню. Председатель совета министров умывает руки: не он пролил кровь. Вы все еще сомневаетесь в невиновности Витте? Так вот вам свидетельство, ее доказывающее, свидетельство самого С. Ю. Витте, и я тщательно укажу вам все обстоятельства, при которых это доказательство было дано.

   В прошлый понедельник, 17-го января, молодому приват-доценту, университетскому лаборанту, телефонируют из министерства. Изумительно! Сам С. Ю. Витте говорит, просит приехать к нему поговорить после обеда, в два с половиной часа. Тот поехал.

   -- До меня дошло, -- начал Витте, -- что в известной среде меня обвиняют, будто я принимал некоторое участие в событиях 9-го января. Это ложь, отвратительная ложь. Я хочу, чтобы это стало известным, в особенности среди молодых людей. Скажите это студентам; я знаю, что вы у них пользуетесь авторитетом. Для меня их мнение весьма важно. Я могу вам все сказать... но верите ли вы, что все, что я говорю, правда?

   -- Да, пока мне не представят доказательств противного.

   -- Тогда я вам расскажу, как все произошло. В четверг, 6-го января, один из министров спрашивает, намерен ли я явиться на совещание, на котором будут присутствовать Муравьев, Коковцов, Святополк-Мирский и Рыдзевский (шеф отдельного корпуса жандармов), чтобы обсудить события и выработать необходимые меры. Я отказываюсь. Принять приглашение я не мог, ибо в предшествующие дни меня ни о чем не осведомляли и до самой субботы я не знал, что правительство думает предпринять по отношению к забастовщикам.

   В субботу вечером я, как и всегда, председательствовал в комиссии по пересмотру законодательства о крестьянах. Меня позвали к телефону. Мне телефонировала из дому жена, что десять человек явились ко мне и спешно меня вызывают. Я поехал. Принимая во внимание происходившее, я думал встретить рабочую делегацию, ибо, в бытность мою министром финансов, мне случалось входить с ними в сношения.

   Застаю у себя десять лиц, и среди них Арсеньева, Кареева, Гессена, и других моих знакомых. Спрашиваю, чего они хотят. Они заклинают меня помешать столкновению, которое должно произойти завтра. Что я могу сделать? Решиться на смелый шаг, поехать к царю в Царское Село? Но ведь 12 часов ночи! Я буду там в 2 или 3 часа. Я разбужу царя. Я буду умолять его вмешаться, чтобы предупредить ужасное несчастье. Но, конечно, правительство приняло то или другое решение. Какое? Ничего не знаю. Может быть, оно твердо решило не вмешиваться? Я могу быть смелым, но если решили ничего не делать, я не могу поставить себя в фальшивое положение. Есть другой способ... Нет ли среди вас рабочих? "Да, один делегат -- рабочий". Я у него спрашиваю, может ли он попросить своих товарищей отсрочить демонстрацию хотя бы до понедельника. В воскресенье я поеду к царю, объясню ему все; может быть, мне удастся убедить его. Рабочий отвечает: "Невозможно. Дело зашло слишком далеко. Движения уже нельзя задержать. Демонстрация состоится непременно. Нет времени даже предупредить всюду рабочих". В таких условиях я ничего не могу сделать.

   С. Ю. Витте замолчал.

   -- Какое употребление могу я сделать из ваших признаний? -- спросил его собеседник.

   -- Дать им широкую огласку среди молодежи, чтобы оправдать меня при помощи истины от ложных обвинений, распространяемых на мой счет.

  -- Я еще ни от кого не слышал, чтобы вы принимали участие в этом преступлении нашего правительства. Я не говорю, что вас считают невиновным. Но на вас смотрят, как на попустителя, а не как на "инициатора".

   При этих словах Витте сильно краснеет и восклицает:

   -- За что такая незаслуженная строгость? Разве обществу неизвестно, что у председателя комитета министров нет никакой силы?

  -- Мы хорошо знаем, что эта должность является обычно почетной отставкой... но мы знаем вас как человека и осторожного, и умного, и мы думали, что в данном положении вы могли оказать влияние на политику.

   Витте краснеет еще больше и говорит с некоторым нетерпением:

   -- Если вы даже очень здравомыслящего человека посадите в тюрьму, что может он сделать, скажите, пожалуйста? Ну так вот, я, председатель совета министров, я нахожусь в тюрьме. Я всегда стоял за прогрессивные реформы. В комитете министров я был против суровых административных мер; я боролся с усиленной охраной.

   -- Тогда как объяснить, что, отменив усиленную охрану, назначили Трепова петербургским генерал-губернатором? Как объяснить провокационные выходки со стороны полицейских агентов, натравливающих народ на интеллигентов, на студентов? Нет ли здесь противоречия?

   -- Это правда. Но о назначении Трепова я узнал, как и вы, из газет. Я за это назначение не ответствен, как и за события 9-го января. Верьте этому. Скажите это.

   С. Ю. Витте остается самим собой. Кто когда-либо сомневался в его умении весьма ловко выгородить себя? Полагаю также, что никому не вздумается утверждать, будто ужасы 9-го января были совершены по его прямому приказу. Но многие ему ставят в вину, как ему это и было сказано, то, что он ничего не сделал для предотвращения ужасов. И многие продолжают обвинять его, несмотря на данное им объяснение, и я знаю, что ему удалось лишь наполовину убедить своего собеседника, с которым он счел нужным откровенничать.

   Святополк-Мирский, который ничего не говорит, конечно, никого и не убеждает. Говорить или молчать -- теперь для одного, как и для другого, безразлично. Надо было действовать.

Оффлайн Константин Кулешов

  • Активист Движения "17 марта"
  • **
  • Сообщений: 316
Убитые и раненые

В понедельник "Правительственный Вестник" опубликовал результаты усмирения: 76 убитых и 233 раненых. На следующий день, "по дополнительным сведениям", оказывается 96 убитых и 333 раненых. С другой стороны, некоторые телеграммы давали цифру в 5, 6, 10 тысяч и даже 24 тысячи жертв. И с той и с другой стороны -- неправда или очевидное преувеличение. На чем, однако, остановиться среди двух крайностей и как установить истину? Даже сегодня невозможно еще дать точное число и, вероятно, число это останется навеки неизвестным. Казалось бы, отчеты больничных врачей должны быть солидной базой для выяснения цифры убитых. Я производил свои поиски в этом направлении, с усердием собирая и складывая цифры, и получил результат чуть выше официального. Неужели правительство говорило правду, ошибаясь всего на несколько человек? Однако, не говоря об общественном мнении, имелись достоверные доказательства противного.

   Одна женщина-врач, находящаяся в постоянном контакте с больничными докторами, заявляет мне: "Старшие врачи получили строгий приказ никому не сообщать точных цифр мертвых". Так, старший врач Обуховской больницы утверждает, что во вверенное ему учреждение было доставлено всего 26 трупов. Но врачи и сиделки, со своей стороны, утверждают, что весь подвальный этаж и даже двор были полны трупами.

   По отношению к этой больнице я получил еще одно сведение, подтверждающее первое, от одного бактериолога, осведомленность и добросовестность которого не подлежат сомнению: "В Обуховской больнице все погреба были полны трупами".

   Один товарищ-социалист, посетивший в понедельник мертвецкую Обуховской больницы, насчитал там, как он мне сам говорил, 40 мужских трупов и 10 женских.

   Из уст одного врача я слышал, что в ту же больницу были перевезены семь детских трупов в возрасте от 10 до 12 лет: трупы тех детей, вероятно, которые были убиты у Александровского сада.

   Что касается сокрытия трупов, то вот свидетельство, относящееся к Мариинской больнице. Корреспондент "Руси" явился осмотреть мертвецкую. Его провели туда, но показали ему всего одну залу. Так как корреспонденту хорошо известно расположение больницы, то, выходя, он толкнул двери другой залы, составляющей часть мертвецкой; она оказалась также полной трупов, которых он не должен был видеть.
 
   Каково бы ни было, впрочем, число трупов, признаваемое старшими врачами, каково бы ни было действительное число трупов, доставленных в больницы, все это дает лишь приблизительное указание относительно интересующего нас предмета, а именно общего числа жертв (убитых и раненых) в день бойни.

   И действительно, далеко не все трупы доставлялись 9-го в больницы; многие были оставлены в полицейских участках и в казармах, и ночью увезены оттуда прямо на кладбище. Публика единодушно говорила об этом тайном увозе трупов, да и врачи не отрицают его возможности. Я получил на этот счет два характерных заявления. Согласно одному, рабочие, после напрасных поисков во всех госпиталях Петербурга тел своих друзей и родственников, которые не вернулись домой в воскресенье, отправились на кладбище и стали рыть землю там, где она была, как видно, недавно вскопана. Они нашли трупы, преданные земле без гробов.

   Другое заявление более точно. Сотрудник "Биржевых Ведомостей", Баранский, был убит, как читатель помнит, в воскресенье в 5 часов около Александровского сада. В понедельник его жена искала труп своего мужа целый день по всем больницам. Наконец, полиция пообещала ей отдать труп во вторник утром на кладбище. Баранская пошла туда и действительно нашла имя своего мужа на одном гробу. Но у нее явилось какое-то предчувствие, и она приказала открыть гроб. Там оказался совсем не ее муж, а труп какого-то очень высокого, рыжебородого человека.

   Если правительство скрывает истину, а врачам запрещено разглашать ту часть истины, которая им известна, то нет ли других средств осведомления? Не произвела ли, напр., свой подсчет полиция, и нельзя ли выведать от нее как-нибудь цифры, которые, конечно, ей запрещено разглашать? Мне сообщили свидетельство одного полицейского, которое я здесь привожу в том виде, в каком оно было мне сообщено: ложное или истинное, оно драгоценно в том отношении, что оправдывает подозрения публики, которая не верит ни цифрам, навязываемым правительством, ни тем, которые могут дать больничные врачи.
   
Это было на обеде бывших студентов киевского университета, проживающих в Петербурге. Обедавшие иронизировали по поводу цифры 96 убитых, которую дала официальная газета.

  "Да", -- сказал один полицейский чиновник -- "у нас, в полиции, тоже кое-что известно на этот счет. У нас тоже имеются свои цифры. Если вы припишете ноль к 96, то полученная цифра будет, правда, немногим ниже истинной, но все же уже недалека от нее".

   Опираясь лишь на сведения вполне точные и верные, я могу установить только частичные цифры; но и они ужасающе красноречивы. Так, я слышал от одного служащего на Николаевским вокзале, что 14 вагонов было назначено для перевозки трупов в ночь с понедельника на вторник.

   Из двух различных источников я получил два сведения, которые столь мало противоречат одно другому, что могут считаться почти совпадающими и достоверными: на Гончарной улице, около того же Николаевского вокзала, в понедельник утром одна дама насчитала 187 гробов, перевозимых на санях; с другой стороны, один торговец того же района утверждает, что насчитал в то же утро 21 сани, которые проехали мимо него с 9-ю гробами на каждых (в общем, это выходит 189 гробов).

   На станции "Удельная" один пассажир видел в понедельник утром 15 вагонов, наполненных трупами, отправляемых из Петербурга с Финляндского вокзала.

   Я мог бы привести еще много других свидетельств и продолжать эту арифметику, от которой сжимается сердце, если бы я не был убежден в невозможности прийти к окончательному результату.

  Поиски точной истины встречают на своем пути неодолимые препятствия: с одной стороны, виновники со свирепой энергией постарались скрыть следы своего преступления; с другой -- они вызвали против себя справедливую, но столь сильную ненависть, что под ее влиянием и путем самовнушения приходишь к очевидным преувеличениям.

   Одна работница обувной фабрики, лет 35, замужняя, заявляет, что она сама видела, как выстрелили два раза из пушки по процессии рабочих у Нарвской заставы, где она находилась. Она искренне верит этому. Несомненно, она видела то, что говорит. Но несомненно также, что войска, стоявшие у Нарвской заставы, не имели пушек в своем распоряжении. Извозчик заявляет: "Да, да, рассказывают в газетах, что было всего 96 убитых. А я только в одной Александровской больнице насчитал 160 трупов, лежавших на земле". Он сосчитал... Когда же начинают настаивать, оказывается в действительности, что он лишь вычислил приблизительно, а не сосчитал. После первых залпов по процессии нарвских рабочих один студент бросается вперед и начинает считать убитых группами по 50 человек. Он рассказывал, что насчитал три раза по пятидесяти; дальше считать у него не хватило духу, и он убежал, как безумный. Он помнит только, что на земле оставалось еще много трупов, которых он не пересчитал. Это тоже искренний свидетель. Однако нельзя понять: как человек, который в подобную минуту был способен считать, мог сосчитать только до ста пятидесяти.

   Основываясь на совпадении некоторых свидетельств, которые приобретают в моих глазах значение по своей близости между собой и по достоверности самих свидетелей, я теперь думаю, что убитых было от 200 до 300 и раненых от 1000 до 2000. Это не совсем точно, но зато достоверно. Цифры эти, вероятно, ниже действительности, отнюдь не выше. Увеличив их, мы не выйдем из границ правдоподобия; хотеть уменьшить их -- это стать сообщником правительства [Сведения, полученные мною впоследствии, заставляют меня прийти к заключению, что я слишком резко отнесся к преувеличениям. Во всяком случае, и эти последние сведения не выводят меня из неизвестности. Один врач пишет мне, что по списку Преображенского кладбища туда было перевезено 1802 трупа -- цифра громадная. С другой стороны, расследования, предпринятые в трех различных направлениях, дают следующие цифры убитых 9-го января: 960, 1038 и 1216].

   Другие свидетельства принуждают меня разобраться в одном весьма тяжелом обвинении, лежащем на русском правительстве: во многих местах солдаты стреляли, якобы, пулями "дум-дум". У меня у самого в руках была пуля. Ее извлекли из колена одного совсем юного рабочего, раненого у Полицейского моста. Медная оболочка пули разорвалась, развернулась, причинив ужасную рану. Такие пули, попадая в тело, давали небольшое входное отверстие, но выходя, образовывали широкую, ужасную дыру.

   Я сначала был так поражен, держа в руках эту страшную улику, что поверил в преднамеренное пользование настоящими разрывными пулями. Теперь я принимаю другое, более вероятное объяснение. Пули эти -- образца 1898 года. Они скверно сделаны; их оболочки в момент удара о цель отделяются, причиняя телу раны, чаще всего неизлечимые. В Петербурге к этому присоединилось еще то обстоятельство, что многие из пуль достигли своих жертв рикошетом, получив царапину, напр., о решетку, которые очень часто встречаются на окнах дворцов и зданий в Адмиралтейской части. Однако это объяснение не обеляет власти. Пули 1898 года были скверно сделаны, но правительство хорошо знало об этом. Как только они появились, пресса в разных статьях осудила их, и их не посмели употребить и против японцев. Зато эти пули приберегли против русских рабочих.

   Впрочем, я не думаю, чтобы ужас убийств измерялся точно, или, во всяком случае, единственно числом жертв. Для меня никакая цифра так не красноречива, как страшные слова, сказанные извозчиком одному из моих друзей, севшему к нему в сани вечером 9-го января: "Вы -- первый живой человек, которого я везу сегодня".

   Оставим вопрос о точном числе убитых и раненых. Если что нужно подчеркнуть, если что нужно повторять без устали, -- так это то, что подлые, кровожадные меры, принятые против демонстрантов 9-го января, нигде и ни на одну минуту не вызывались необходимостью.

   Рассказывают, будто рабочие продвигались по некоторым улицам толпами в 30 или 50 тысяч, потрясая оружием и бросая бомбы (как я сам читал в некоторых телеграммах); это значит не только лгать ради красного словца, но и оправдывать ценою лжи русское правительство. В том-то и состоит его преступление, которому нет оправдания, что оно подло расстреляло мирных людей, на устах которых не было ни одной угрозы, в руках -- никакого оружия.

   Еще в субботу многие наивно верили, что войска, стянутые из провинции в Петербург, должны были на другой день принять участие в параде на Дворцовой площади.

  В воскресенье во многих местах рабочие явились, держась за руки, группами в 20--30 человек, запруживая улицу. Они узнали дорогой ценой, какую награду могли ожидать они за свою доверчивость.

   И они этого не забудут.
   
""Царь" прощает и благословляет"

Петербург, четверг 20 января (2 февраля).

   В "Правительственном Вестнике" сегодня читаем:

      "Его императорское величество, соизволив принять в среду 19-го января в Царском Селе 34 представителя рабочих столичных и пригородных заводов и фабрик, обратился к ним со следующими словами:
 
   "Я вызвал вас для того, чтобы вы могли лично от меня услышать слово мое и непосредственно передать его вашим товарищам. Прискорбные события с печальными, но неизбежными последствиями смуты произошли от того, что вы дали себя вовлечь в заблуждение и обман изменникам и врагам нашей родины. Приглашая вас идти подавать мне прошение о нуждах ваших, они поднимали вас на бунт против меня и моего правительства, насильственно отрывая вас от честного труда в такое время, когда все истинно русские люди должны дружно и не покладая рук работать на одоление нашего упорного внешнего врага. Стачки и мятежные сборища только возбуждают безработную толпу к таким беспорядкам, которые всегда заставляли и будут заставлять власти прибегать к военной силе, а это неизбежно вызывает и неповинные жертвы. Знаю, что нелегка жизнь рабочего. Многое надо улучшить и упорядочить, но имейте терпение. Вы сами, по совести, понимаете, что следует быть справедливым и к вашим хозяевам и считаться с условиями нашей промышленности. Но мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах преступно. В попечениях моих о рабочих людях озабочусь, чтобы все возможное к улучшению быта их было сделано и чтобы обеспечить им впредь законные пути для выяснения назревших их нужд. Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их мне, а потому прощаю им вину их. Теперь возвращайтесь к мирному труду вашему; благословясь, принимайтесь за дело вместе с вашими товарищами, и да будет бог вам в помощь"".
   
-----------------------------------------------------------------------------
   Источник: Э. Авенар. Кровавое воскресенье. Харьков, гос. изд-во Украины, 1925 г. Книга французского журналиста, корреспондента газеты "Юманите" Этьена Авенара (1873-1952) о событиях "Кровавого воскресенья" в Петербурге 9 января 1905 года.

Оффлайн Ashar1

  • Политсовет
  • *****
  • Сообщений: 8098
Разоблачена еще одна ложь «святой» эпохи Ельцина: останки царской семьи - подложны. Михаил Делягин отметил:
 
Хорошо помню истерию, царившую в то время вокруг этих останков. Ситуация была настолько сомнительной, что даже Ельцин не хотел признавать подлинность останков и устраивать пляски на костях, склоняясь к мнению РПЦ и персонально Алексия II (адекватность позиции которых в материале показана очень хорошо).
 
Однако ситуацию переломило письмо тогдашнего "прораба демократии" Дмитрия Лихачева, который емко и убедительно показал политические выгоды от политического фарса. Сыграла свою роль и активность первого вице-премьера Немцова.
 
В результате активного давления демократов был раскручен новый виток мракобесия, плоды которого Россия пожинает сейчас в виде канонизации богохульника (ибо сознательное отречение от помазания Божиего есть именно богохульство), доведшего страну до революции, массовых истерик по поводу несуществующих фильмов и рассказов о мироточении металлического бюста, что невозможно с физической точки зрения
Подробнее на https://delyagin.ru/articles/187-pozitsija/54597-razoblachena-eshhe-odna-lozh-svjato-jepokhi-el-tsina-ostanki-tsarsko-sem-i-podlozhny

Оффлайн Ashar1

  • Политсовет
  • *****
  • Сообщений: 8098
*Россия, которую мы... Без согласия и примирения. 

https://www.youtube.com/watch?time_continue=229&v=hfr8NphtkNc

<a href="https://www.youtube.com/v/hfr8NphtkNc" target="_blank" class="new_win">https://www.youtube.com/v/hfr8NphtkNc</a>

Оффлайн Ashar1

  • Политсовет
  • *****
  • Сообщений: 8098

Оффлайн Админ

  • Активист Движения "17 марта"
  • **
  • Сообщений: 9556
https://pbs.twimg.com/media/DTHuNmmW4AEiWyb.jpg:large


Владимир Маяковский

9-е января

О боге болтая,
             о смирении говоря,
помни день -
            9-е января.
Не с красной звездой -
                      в смирении тупом
с крестами шли
             за Гапоном-попом.
Не в сабли
          врубались
                   конармией-птицей -
белели
      в руках
             листы петиций.
Не в горло
          вгрызались
                    царевым лампасникам -
плелись
       в надежде на милость помазанника.
Скор
    ответ
         величества
                   был:
"Пули в спины!
              в груди!
                      и в лбы!"
Позор без названия,
                   ужас без имени
покрыл и царя,
             и площадь,
                       и Зимний.
А поп
     на забрызганном кровью требнике
писал
     в приход
             царевы серебреники.
Не все враги уничтожены.
                       Есть!
Раздуйте
        опять
             потухшую  месть.
Не сбиты
        с Запада
                крепости вражьи.
Буржуи
      рабочих
             сгибают в рожья.
Рабочие,
        помните русский урок!
Затвор осмотрите,
                 штык
                     и курок.
В споре с врагом -
                   одно решение:
Да здравствуют битвы!
                     Долой прошения!

Оффлайн Админ

  • Активист Движения "17 марта"
  • **
  • Сообщений: 9556

Оффлайн харчиков евгений

  • Активист Движения "17 марта"
  • **
  • Сообщений: 1642
как жили рабочие Московской   губернии   в 1884-85 гг.











Оффлайн Ashar1

  • Политсовет
  • *****
  • Сообщений: 8098
Познавательная историческая информация. Свидетельства очевидцев.
Читайте и просвещайтесь.https://vk.com/doc387352951_504264480?hash=01fcbd1e0f9b867b52&dl=a5147d699cb54bd739

Оффлайн Ashar1

  • Политсовет
  • *****
  • Сообщений: 8098