Приватизация промышленности: результаты и отношение населения. 5. Конец Возможно, перед нами опять метаморфоза общественного сознания, описанная выше: в суждении о приватизации в контексте поставленных социологами вопросов представление людей расщепляется, из него вытесняется память о самой приватизации. Сознание опрошенных переключается на их отношение не к конкретному социальному изменению 1990-х годов – приватизации отечественной промышленности, – а к совсем иным сторонам общественных отношений. То есть, опрошенные говорят о совсем ином предмете, чем их спрашивают социологи.
Так, в [1] сказано: «По отношению к частной собственности, как социальному институту, российское общество раскололось на три группы. Первую группу (ее численность составляет около 20% от общего числа опрошенных) составляют сторонники института частной собственности. Они (по своим мировоззренческим представлениям) разделяют основные базовые принципы рыночной экономики… Хотя в эту группу входят представители всех слоев общества, однако, как показал опрос, в молодежной среде и среди людей с более высоким уровнем образования сторонников частной собственности значительно больше, чем в более старших возрастных категориях» [1].
Эта группа, видимо, отнесена к тем, кто позитивно оценил приватизацию.
«Вторую группу, выделенную по критерию отношения к частной собственности, составляют ее открытые противники. Их численность не превышает 20%. Эти респонденты по своим идейно-политическим воззрениям изначально являются принципиальными противниками приватизации, и как бы она не проходила, все равно выступали бы с ее критикой и осуждением» [1].
Эта группа, видимо, отнесена к тем, кто оценил приватизацию негативно.
«Третью, самую многочисленную группу, составляют респонденты, которые испытывают по отношению к институту частной собственности двойственные чувства. Не являясь ярыми противниками или сторонниками ее, они занимают по многим вопросам промежуточную позицию и в зависимости от конкретной ситуации могут становиться на сторону то одних, то других. Общая численность группы составляет около 40% опрошенных» [1].
Но тогда имеет место ошибка в интерпретации. Очевидно, что отношение к собственности, в принципе, никак не отражает отношения к конкретной экспроприации и наделению собственностью. Если в темном переулке с меня сняли пальто, мое отношение к этой операции никак не связано с «идейно-политическими воззрениями» на частную собственность. Своими суждениями о частной собственности все три группы не дали никакой информации об их оценке приватизации. Возможно, при опросе эти люди подавали какие-то знаки одобрения или порицания приватизации, но по тексту отчета судить об этом трудно.
Неопределенность присуща и следующему выводу о «доминирующей в массовом сознании оценке»: «С позиций “целесообразности” значительная часть респондентов и экспертов считают, что приватизация государственной собственности была полезна для общества, хотя и носила болезненный характер. Эта, как нам представляется, доминирующая в массовом сознании оценка связана с тем, что практически для пятой части россиян (22%) приватизация и переход к рыночной экономике были лично выгодны им и членам их семей» [1].
Во-первых, неопределенной является мера. «Значительная часть респондентов» – это сколько? Судя по предыдущему утверждению, «полезной для общества» приватизацию считают очень немногие – всего 7% не согласны с тем, что приватизация привела к «разграблению национальных богатств страны». Ну кто же назовет такое разграбление полезным для общества?
Во-вторых, и это главное, целесообразность поведения в условиях социального конфликта не может служить оценкой. В момент грабежа часто оказывается целесообразным подчиниться силе и даже сделать знаки лояльности грабителю, затаив гнев и ненависть. Да и сам факт, что приватизация была лично выгодна 22% россиян, еще ничего не говорит о том, сколько россиян даже из числа этих 22% положительно оценивают операцию, в которой им удалось поживиться. Выгода и одобрение – вещи разные и не совпадают очень и очень часто. А что уж говорить о тех, кто явно проиграл от приватизации («был ограблен»)! Ответы, содержащие такую оценку, трудно принять за чистую монету, методология их интерпретации требует еще специальных разработок.
Сомнение вызывает и применение в качестве критерия оценки приватизации ее соответствие или несоответствие закону. Исследователи пишут: «Около 15% опрошенных и 29% экспертов считают, что приватизация собственности в нашей стране осуществлялась в основном по закону. Большинство же придерживается противоположной точки зрения. Более того, 77% респондентов уверены, что хозяева крупной частной собственности, в своем большинстве владеют ею не по праву (оппонентов – 10%, затруднившихся ответить – 13%)» [1].
Видимо, респонденты здесь смешивают легальность и легитимность. Одни оценивают приватизацию «по закону», а другие – «по совести». Как известно, приватизация проводилась «по указу», Закон о приватизации промышленных предприятий, принятый Верховным Советом РСФСР 3 июля 1991 года, был проигнорирован. Но на это никто бы не обратил внимания, если бы приватизация получила легитимность в массовом сознании (была бы признана правильной «по совести»). Так не вышло, и большинство посчитало ее незаконной. Строго говоря, этот ответ тем и важен для социолога, что он неверен фактически – законность определяется не общественным мнением, а правом. В момент приватизации, очевидно, действовало революционное право, и Указ президента имел приоритет перед Законом. Мнение о незаконности приватизации надежно свидетельствует о ее негативной оценке именно по «суду совести».
Да это прямо следует из такого суждения исследователей: «Тот факт, что образ приватизации, которая проходила в России, начиная с 1990-х годов, носит нелицеприятный характер, не стоит даже обсуждать, так как это становится сегодня общим местом» [1].
Поэтому трудно согласиться с выводом исследования: «Такая ситуация говорит о том, что легитимность приватизации находится, скорее, не в сфере законности и права (которые, кстати, достаточно критично воспринимаются респондентами), а в сфере “целесообразности”, как экономической, так и политической» [1].
Скорее, как раз наоборот – Указ президента был достаточным правовым основанием, чтобы считать приватизацию законной, а вот легитимности она не приобрела ни в экономической, ни в политической сфере.
Дискуссионным, на мой взгляд, является вывод, что мнения относительно справедливости приватизации разделились. В отчете написано: «С позиций “справедливости” оценка приватизации населением выглядит вполне в соответствии с логикой анализа. Ответы на вопрос: “Соответствует или нет понятию справедливости…” представлены в таблице 1. Как видно из приведенных данных, если в отношении “законности” приватизации мнение большинства россиян совпадает, то в плане “целесообразности” и “справедливости” ее проведения позиции респондентов разделились» [1].
Выражение «мнения разделились» употребляется в случаях, когда голоса делятся приблизительно поровну. В данном случае основания для такого выражения не видно. Из данных таблицы такого вывода сделать нельзя, «акционирование государственных предприятий» посчитали справедливым 37%, а несправедливым 59%. О целесообразности данных нет.
Более того, из этой таблицы следует, что «Возвращение государству всех крупных частных предприятий» считают справедливым 62% опрошенных, а «Возвращение государству предприятий, добывающих нефть, газ, и другие полезные ископаемые» – 85%! Считать справедливым такое конфликтогенное действие, как экспроприация всех крупных частных предприятий, – это позиция несравненно более радикальная, нежели осудить приватизацию этих предприятий. Поэтому вывод о «во многом положительной» оценке приватизации трудно считать обоснованном – где-то здесь есть провал в понимании вопросов или ответов.
В.Э. Бойков в 2010 г. отмечает прямую связь приватизации с проблемой справедливости: «Идею национализации крупных предприятий и сельскохозяйственных земель полностью одобрили более 40% опрошенных, однако общая совокупность показала, что такое отношение к идее национализации для почти половины населения означает, скорее, несогласие с результатами приватизации, чем желание реанимировать прежнюю экономическую систему» [18].
Но восстановление «прежней экономической системы» – совершенно другая проблема. Понятно, что возврат к советским отношениям собственности невозможен («из кризиса не выходят, пятясь назад»), речь может идти только о развитии – уже с гораздо худшего стартового уровня, чем в 1990 г., но ничего не поделаешь, в тот год уже не вернешься. Если человек с развилки поехал не той дорогой и заметил ошибку через 50 км, почти никогда нет смысла возвращаться на ту же развилку, приходится искать «третий путь», чтобы приехать в нужное место или выехать на правильную дорогу.
А главное, травма ограбленного не залечивается тем, что у грабителя отнимут и вернут твою вещь – грабежом она превращена, как зомби. Тут требуется сложный ритуал, и народ России еще не решил, как следует обойтись с грабителями. Возможно, даже пожалеют и наградят тех, кто уберег производство.
Для нашей темы важен тот факт, что культурная травма, нанесенная приватизацией, не растворилась в нефтедолларах, а «перекристаллизовалась». М.К. Горшков пишет в 2009 г.: «Лидером негативно окрашенного чувства стало чувство несправедливости происходящего вокруг, которое свидетельствует о нелегитимности для наших сограждан сложившихся в России общественных отношений (испытывают часто 38%, иногда – 53%). Острота переживания социальной несправедливости в последние годы несколько притупилась. Во всяком случае, в 1995 г. большинство населения (58%) жило с практически постоянным ощущением всеобщей несправедливости, а в 2008 г. оно превратилось преимущественно в ситуативное чувство, испытываемое иногда» [19].
Более того, и авторы исследования [1] в повествовательной части приводят данные, говорящие именно о преобладании негативной оценки приватизации по критерию справедливости. И по своей интенсивности, и по количественным параметрам эта негативная оценка намного пересиливает положительные последствия (такие как, например, «ликвидация дефицита товаров» – при резком сокращении их производства!).
В отчете написано: «Отношение населения к итогам приватизации носит неоднозначный характер… В «пассиве» итогов [приватизации] респонденты отмечают такие социальные и экономические проблемы, которые она вызвала или обострила: усиление расслоения граждан на бедных и богатых (79%); рост коррупции (70%); рост преступности (53%); рост цен на товары и услуги (41%); распространение бедности и нищеты (39%); бесправие наемных работников перед хозяевами и работодателями (36%); дальнейший уход товаропроизводителей в теневую экономику (28%).
Главным итогом приватизации, по мнению опрошенных, стало изменение общественного строя в России – не стало ни свободного, классического капитализма (только 3% идентифицировали подобным образом общественно-государственное устройство страны), ни социально ориентированного рыночного строя (5%), ни “народного капитализма” (2%). Тот общественный строй, который сложился в России, большинство респондентов определяет как олигархический капитализм (41%) и “криминальный капитализм” (29%), который не защищает интересы простых людей, а проводимая государством политика не отвечает интересам большинства населения страны (так считают 67% респондентов)» [1].
Замечу, что нельзя назвать «пассивом» такие последствия, как возникновение криминального капитализма. Это именно «актив» – острый и страшный. «Пассивных» результатов приватизации практически нет. Трудно обосновать вывод, что «отношение населения к приватизации носит неоднозначный характер», когда 75% считает ее грабительской, а 67% заявляют, что «проводимая государством политика не отвечает интересам большинства населения страны». Здесь под сомнение ставится уже не приватизация, а легитимность самой государственной власти.
Именно поэтому власти невозможно было избежать объяснения с населением, и через десять лет после приватизации Президент В.В. Путин говорит в «телефонном разговоре с народом» 18 декабря 2003 г.: «У меня, конечно, по этому поводу есть свое собственное мнение: ведь когда страна начинала приватизацию, когда страна перешла к рынку, мы исходили из того, что новый собственник будет гораздо более эффективным. На самом деле – так оно и есть: везде в мире частный собственник всегда более эффективный, чем государство».
Это объяснение, на мой взгляд, неудачно, оно не отвечает уровню возмущения, которое вызвала приватизация. К тому же первый тезис нелогичен. «Народ» у телевизоров ожидал услышать именно «собственное мнение» Президента о результатах приватизации, а не то, «из чего исходили» приватизаторы команды Ельцина. Они, в лучшем случае, исходили из ничем не обоснованного предположения – и ошиблись! Этот вопрос в «телефонном разговоре» давал Президенту хорошую возможность дистанцироваться от «дела Чубайса» и сказать слова, исцеляющие культурную травму общества – ведь требовалась лишь символическая оценка, никто и не ратует за то, чтобы проводить национализацию. Напротив, В.В. Путин солидаризовался с Чубайсом, сказав «мы исходили из того…». Это погасило много надежд…
Второе утверждение из суждения Президента также не соответствует предмету разговора. Речь шла не о том, что происходит «везде в мире», а о том, как «частные собственники» управились с хозяйством именно в России.
[Кстати, не только в России, но и нигде в мире частный собственник не является более эффективным, чем государство. Эффективность частного предпринимателя и государства несоизмеримы, поскольку они преследуют разные цели и оцениваются по разным критериям. У частника критерий эффективности – прибыль, а у государства – жизнеспособность целого (страны). Сравнивать эффективность частных и государственных предприятий по прибыльности в принципе неверно и потому, что в рыночной экономике государственные предприятия создаются именно в неприбыльных отраслях, из которых уходит капитал.]
Можно с уверенностью сказать, что исследование [1] дало очень богатый эмпирический материал, который позволяет формулировать большое число и методологических, и прикладных проблем. Предварительно можно сформулировать такие задачи.
– Должен ли социолог, составляя программу исследования и формулируя вопросы, использовать то знание о состоянии общества и идущих в нем процессах, которым еще не обладают опрашиваемые?
– В какой мере для социолога допустимо или обязательно информировать привлеченных к исследованию граждан о тех представлениях, которые сложились в научном сообществе об изучаемом предмете?
– Что даст более адекватное знание о мнении или позиции гражданина? Первый подход – побудить его вопросами социолога к тому, чтобы он сам осознал суть социального явления и его последствий (как например, приватизации) и высказал свое суждение. Второй подход – предварительно кратко изложить ему альтернативные взгляды на явление с аргументами за и против, а потом попросить сделать выбор между этими вариантами.
Вопросы непростые. Данная социологом информация повлияет на мнение опрашиваемого, его ответ не будет импульсивным, «наивным». С другой стороны, допустимо ли «злоупотребление незнанием»? Ведь ответы людей, от которых скрыты сведения, позволяющие им сделать более рациональный выбор из альтернативных суждений, влияют на поведение общества и самих этих людей. Не является ли сокрытие информации разновидностью манипуляция сознанием?
Рефлексии социологического сообщества требует и тот факт, что в прикладной социологии наблюдается сдвиг от изучения общественного мнения, к его формированию. Имидж беспристрастного знания становится маской. Становится нормой, что социолог задает рамки рассуждений, навязывает понятийный аппарат и узкий набор «ответов». Он предлагает тему и определяет, что важно, а что неважно в нашей действительности. Он пpоблематизирует тему, отбирая неявные гипотезы объяснения реальности, а затем прибегает к pедукционизму, пpевpащая пpоблемы в упpощенные модели и выpажая их «доступными» клише. Что же остается от научного подхода?
История приватизации дала важные уроки, и их следовало бы обсудить. Как пример можно привести опрос ВЦИОМа 1994 г., выяснявший отношение людей к приватизации. Отношение было скептическим, подавляющее большинство в нее не верило с самого начала и тем более после проведения. Но при опросе проблема была редуцирована таким образом, что 64% опрошенных выбрали как самый приемлемый вариант ответа такой: «Эта мера ничего не изменит в положении людей». Они назвали приватизацию «показухой» (такую семантику им предложили для выражения своего неприятия).
Речь шла о фундаментальном изменении всего социального порядка, которое затрагивало благополучие каждого человека, но из заданных социологами моделей этот смысл был вычищен. Опрос стал инструментом искусственного «отключения» дара предвидения. Как может приватизация всей государственной собственности и, значит, большинства рабочих мест ничего не изменить в положении людей! Как может ничего не изменить в их положении массовая безработица, которую те же социологи предвидели как следствие приватизации! Адекватность вопросов структуре проблемы следовало бы считать важным критерием при разработке программы исследований. Нарушение этой нормы, не вызывающее никакой критики коллег, разрыхляет профессиональное сообщество.
С другой стороны, упрощенные модели и клише, предлагаемые социологами, облегчают ответы, создают у респондентов иллюзию «компетентности без усилий». Трудно преодолеть соблазн такого сговора. Если представить респондентам проблему в ее реальной сложности и противоречивости, пусть даже найдя для этого ясные формулировки, то ответы также будут противоречивыми и сложными для интерпретации. Возникает вопрос: должен ли социолог обсуждать в публикации проблему когерентности ответов, выражающих мнение опрошенных? В ситуации когнитивного хаоса и фантомности сознания это делает исследование гораздо более трудоемким. Но можно предположить, что имеет смысл повысить качество выводов за счет сокращения количества эмпирических данных.
К этому вопросу примыкает проблема несоизмеримости ценностей. Редуцирование этой проблемы путем предъявления ложных дилемм («Вы за свободу или за порядок?») углубляет раскол в обществе и усиливает «фантомность» общественного сознания. В реальности приходится следовать ценностям не только несоизмеримым, но и конфликтующим. Политики и демагоги решают эту проблему путем ее примитивизации и дискредитации неудобных для них ценностей (так, в дискурсе реформаторов были репрессированы ценности равенства и справедливости в пользу эффективности). Но социологи не должны предлагать обществу этот путь. Образ мира, выраженный в их вопросах, не должен быть снижен за некоторый критический уровень упрощения.
Наконец, в условиях быстрого изменения социальной структуры общества в состоянии его ценностного раскола перед социологом встает сложная проблема взвешивания ответов людей из групп, занимающих разное положение в социальном конфликте. Вот, например, в исследовании общественной оценки приватизации обнаружено: «значительная часть респондентов считает, что приватизация была полезна для общества». Исследователи считают, что эта «доминирующая в массовом сознании оценка связана с тем, что для 22% приватизация была лично выгодна им и членам их семей» [1].
При этом не раз было зафиксировано, что около 3/4 населения считают приватизацию «грабежом». Очевидно, эти люди не считают приватизацию полезной для общества. Выходит, мнение тех, кому приватизация была выгодна, исследователи посчитали более весомым, чем у «проигравших» («ограбленных»). Их оценка признана доминирующей в массовом сознании. Это можно принять, если в исследовании принято, что собственность есть источник и основание доминирования господствующего меньшинства – но тогда надо это представить при интерпретации в явном виде, как трактовку понятия доминирующий. Как обосновать и учесть это фактическое неравенство в социологических исследованиях? У большинства населения нет опыта мелких акционеров, которых в 90-е годы шокировало объяснение, что на собрании голосуют не люди, а пакеты акций. Но если эту сторону реальности просто замалчивать, понятийный аппарат социолога становится неадекватным и реальности, и массовому сознанию.
Строго говоря, мы сталкиваемся даже не с разницей веса респондентов из разных групп, а во многих случаях с несоизмеримостью их весов, их принципиальным качественным различием. Измеряя частоту разных ответов представителей разных групп, мы часто измеряем совершенно разные латентные величины. Уходить от этой проблемы нельзя. Сытый голодного не разумеет. А грабитель разумеет ограбленного? Разве они одинаково поймут вопрос социолога? Вот, спрашивают мнение о приватизации. Рабочий, в результате приватизации потерявший работу, а потом и жилье, видит один образ – и отвечает, что это «грабеж трудового народа». Брокер видит совсем другой образ, и говорит: «полезно для общества».
Эти два образа несоизмеримы, для интерпретации ответов нужен специальный аппарат – если вообще есть задача совместить эти две картины мира. Если такой задачи нет, то надо две общности опрашивать по принципиально разным программам, не говоря уж о вопросниках. И дело не только в адекватности инструментов исследования. Ответы на один и тот же опросный лист углубляют ценностный раскол между и так уже разошедшимися общностями. Как безработный воспримет ответ брокера «полезно для общества»? Как он воспримет вывод, что это мнение – доминирующее? Вероятно, воспримет так: «Значит, я – уже вне этого общества. Ну, что ж, у меня развязаны руки». Что же тогда удивляться интенсивности «российской аномии»!
Голоса выигравших и проигравших в любом конфликте неравноценны, они качественно различны – особенно если выигрыш основан на «грабительской» акции. Это надо учитывать и при разработке программы, и при конструировании выборки. Мнение о травмирующем событии – это продукт непосредственного опыта и его осознания. Очевидно, что неравноценны голоса тех, кто пережил культурную травму приватизации, и молодежи, для которой приватизация есть историческое событие, изложенное в жанре реформаторской мифологии. На мой взгляд, задавать одни и те же вопросы людям разных поколений – тем, кто были свидетелями и участниками события, и тем, которые родились позже и знают о нем из идеологизированных источников – очень сомнительный метод. Представьте, на улице произошло ДТП, полиция опросила свидетелей этого события. Назавтра следователь собирает другую группу людей, которые этого события не видели и слышали о нем краем уха, и просит их высказать свое мнение. А потом ответы опрошенных из обеих групп смешиваются и усредняются.
Молодые люди рождения 1980-1990-х годов не затронуты травмой приватизации, при советском строе в сознательном возрасте они не жили. Они не имеют коллективной истории жизни при общенародной собственности промышленных предприятий. Скупые рассказы взрослых социальную боль другому поколению не передают – тут требуется постоянная «культуральная работа», для которой у «ограбленных» нет ресурсов. Молодежь, строго говоря, и не может оценить – является ли приватизация добром или злом. Она осознала себя уже в совершенно ином социальном поле, у нее иной, нежели у старших, габитус и нет оснований для отрицания приватизации. Они осознали себя уже в мире с частной собственностью на предприятия – у них нет системы координат, чтобы сравнивать этот мир с советской системой.
Более того, частью изъятого во время приватизации национального достояния оплачен потребительский всплеск 2000-2010 гг., который укрепил притязания и ожидания постсоветского поколения и особенно «среднего класса». Общности респондентов из разных поколений и слоев общества говорят о разных вещах. И отвечают на вопросы, понятые по-разному, хотя внешне эти вопросы кажутся одними и теми же. Как же можно их ответы усреднять?
В принципе, программа таких исследований должна опираться на «карту» общностей, выделенных соответственно их отношению к тому социальному событию или процессу, которое и представляет изучаемое противоречие (как например, приватизация). Можно предположить, что отдельным срезом проблемы является отношение к приватизации бывших рабочих промышленности, которые сегодня составляют половину социального «дна» России. Чтобы «узнать общество, в котором мы живем», надо понять ход мысли этих рабочих, которые в 1991 г. не видели в приватизации социальной угрозы.
По-иному должно строиться изучение познавательной и ценностной системы людей старших поколений и молодежи. В историко-социологическом обзоре перестройки (2005) сказано: «Среди сторонников перестройки выделяются такие социально-профессиональные группы, как гуманитарная и творческая интеллигенция, студенты, мелкие и средние предприниматели, в меньшей степени инженерно-техническая интеллигенция и военнослужащие. Среди противников – в основном представители малоактивных слоев населения, малоквалифицированные, малообразованные, живущие преимущественно в сельской местности и просто пожилые люди, для которых перестройка означала разрушение их привычного мира (пенсионеры, жители сел, рабочие)» [7].
Какова методология исследования общностей с разным габитусом и интерпретации полученных при опросах столь разных массивов ответов? Этот вопрос у нас еще не разработан.
http://sg-karamurza.livejournal.com/153402.html