Шистер Михаил Семенович
М.Ш. – Родился 31/5/1925 в городе Прилуки Черниговской области.
Мой отец служил тогда в отдельном отряде ГПУ по борьбе с бандитизмом, гонялся с маузером и шашкой за бандами по всей восточной части республики, а мать растила нас, троих детей. Я был еще совсем мальчишкой, когда отец оставил нас, ушел к другой женщине, но он иногда помогал своим детям, связи с нами не терял.
Жизнь у нас была голодной и после окончания четвертого класса я пошел работать , меня взяли учеником мастера на Черниговскую обувную фабрику.
С 12-ти лет работал в цеху, и я не помню, чтобы приходил какой- нибудь профсоюзный деятель и заявлял, что в нашей стране детский труд запрещен.
В 1940 году отец был на Западной Украине, работал заместителем прокурора города Луцка, и он забрал меня к себе. Приехал в Луцк, все чужое, еще и года не прошло как эта территория вошла в состав СССР. Устроился помощником фотографа в артели «Фототруд», созданной из двух бывших частных фотоателье Окса и Кройна.
Обстановка вокруг города была неспокойной, в лесах и в окрестностях часто были стычки между бандеровскими формированиями и красноармейцами. Моего наставника , фотографа Окса, нередко вызывали в городской отдел НКВД , снимать на фото пойманных живых бандеровцев и тела убитых в перестрелке бандитов, он брал меня с собой, и мне, пятнадцатилетнему парнишке пришлось увидеть столько трупов, что когда по радио говорили о том, что жители западноукраинских областей, все как один, счастливы после вступления в братскую семью советских народов , я только усмехался.
В июне 1941 года я находился в пионерском лагере в селе Федычин. Лагерь был устроен в старом графском замке. Ранним утром, 22-го июня, бомбили Луцк и мы, проснувшись, увидели, как в городе бушуют пожары, над кварталами столбы черного дыма, слышались взрывы. В 7-00 в лагерь приехал автобус «газик», из него вышел солдат с винтовкой и сказал –«Началась война! Грузите младших в автобус! За другими приеду следующим рейсом». Вернулись в город, пришел на квартиру , которую мы снимали у одного местного еврея, и тут снова стали бомбить. Спрятались в подвале: хозяин квартиры с женой и пятью детьми , и я . Хозяин сказал –«Ну, нашла коса на камень, русские немцам теперь точно все кости переломают!». 25-го июня, отец, уже призванный в армию как старший лейтенант запаса, посадил меня на поезд , уходящий на восток.
Доехал до узловой станции Нежин, а оттуда добрался до Чернигова. Только вернулся, как меня сразу забрали на окопные работы, рыть противотанковые рвы. Наша улица была окраинной, от нее шла дорога на Новгород –Северский, и большинство соседей, бросив все свое имущество, стали пешком уходить на восток. Но мама работала на фабрике, и ей не разрешали эвакуироваться. А немцы уже подошли к Чернигову вплотную, в городе началась паника. Молодежь распустили с окопных работ по домам, я пришел к матери, что делать ... не знаем . Младшей сестре тогда было 13 лет, а брату всего девять лет. Вечером возле нашего дома остановилась машина –«полуторка», и два молодых военврача попросились на ночевку, они приехали на медицинский армейский склад за медикаментами для своей части. Утром они уехали на склад, а потом снова вернулись к нашему дому , забрать свои вещи. И мать попросила их –«Заберите нас в Прилуки!».
Они ответили – «Ладно, заберем, только у вас всего пять минут на сборы».
И мы , в чем стояли, забрались в кузов..., и оставили за своей спиной Чернигов, который пал в немецкие руки всего через несколько дней . Добрались до Прилук, там мой дядя, папин брат, работал бригадиром сапожников на фабрике. Он сразу сказал –«Надо бежать, иначе, оглянуться не успеем, как немцы будут и здесь, и тогда нам конец». Пришли на станцию, стоят на путях открытые платформы, и сотни людей с узлами , чемоданами и вещмешками сидят на них и ждут , когда состав двинется . Наконец состав тронулся с места. Но этот поезд для беженцев проедет километров пять, потом сутки стоим, пропускаем санитарные «летучки» , проедем еще 10 километров, и снова полдня торчим в степи. Дорога до Харькова заняла целых 15 дней, но , к нашему великому везению, нас в пути ни разу не бомбили. В Харьковском эвакопункте беженцев отправляли дальше на восток страны, и наша семья попала в эшелон, который привез нас в Казахстан. Оказались мы на станции Алга, в семидесяти километрах от города Актюбинска. В Алге находился химический комбинат имени Кирова, и нас поселили в поселке фосфорного рудника , в семи километрах от станции. Рядом был открытый карьер, на работу в который, поздней осенью сорок первого года, пригнали заключенных. Я работал жестянщиком, а мать на химкомбинате. Зимой в пургу мать пошла на станцию получить пособие на детей, и не вернулась. Замерзла насмерть, ее тело нашли только на третий день. Похоронили маму, и я стал единственным кормильцем для своих младших брата и сестры. Сам доставал и готовил еду для них. Но вскоре произошло следующее. Мой отец служил в Тамбовской авиационной школе, которую передислоцировали в Узбекистан, в город Джизак.
В Актюбинске, на вокзале, отец случайно встретил кого-то из земляков, который ему сказал, что вся наша семья находится в Алге. Отец отпросился у своего начальства на один день, приехал в Алгу и нашел нас, голодных сирот. Он забрал нас с собой.
В Джизаке я работал помощником машиниста на электростанции, следил за движком и смазывал его. Зарплаты мне не давали, но на станции кормили, и это уже было спасением.
В конце января 1943 года меня призвали в армию.
Г.К.- С каким настроением уходили в армию?
М.Ш.- Шел служить с огромным желанием, уже хорошо знал , что немцы делают с евреями, и осознавал, что должен отомстить за свой народ.
Пришел на отправку, младшие меня провожали. Посадили по вагонам, а там одни узбеки из окрестных кишлаков, в нашей теплушке было только трое русских ребят.
Узбеки везли с собой провизию, у каждого по пять – шесть мешков с разной едой, и тот армейский паек и приварок, что нам давал в пути сопровождающий старшина, они не ели, каждый из них «рубал» свое , домашнее, ни с кем не делясь, и нам, «неузбекам», досталось вдоволь каши, которую узбеки есть не желали.
Так мы , наверное впервые с начала войны, ели досыта неделю подряд.
Привезли нас в Мордовию, в Селиксу, имевшую репутацию проклятого места. Нас вывели из вагонов, узбекам приказали оставить все мешки с домашней провизией прямо на месте, и строем повели всех в расположение запасного полка. Дали вместо нормального обмундирования какое-то тряпье цвета хаки, отдаленно напоминающее гимнастерки, заплатанные шинели, ботинки б/у с обмотками. Ботинок на всех не хватило, так выдали лапти. Оказывается , что в Селиксе есть целая «мастерская», которая плела лапти из лыка для новобранцев. Стали распределять по воинским специальностям, меня направили в учебную батарею, готовившую артиллеристов для 45-мм орудий. Три месяца подготовки, три стрельбы боевыми снарядами по фанерным макетам танков, которые тянули тросами, лебедкой перед нашим орудием на полигоне. Кормили нас одной затирухой, пушки мы таскали лямками на себе, и большинство мечтало побыстрее отсюда уехать, куда угодно, хоть к черту в зубы, но голод нас достал до предела.
В начале мая 1943 года нам объявили, что через неделю поедем на фронт.
Ждем отправки. И тут к маршевому батальону прибыл офицер –«покупатель» из Саратова, с 31-го Учебного Танкового Полка, и стал агитировать и «вербовать» желающих - в танкисты. Два моих близких друга Володя Текушин и Саша Тюрьморезов, оба кубанские казаки, пошли и записались в список желающих в танкисты. Спрашивают меня –«А ты чего стоишь?». Я ответил –«Не пойду, потом скажут- жид от фронта увильнуть хочет» -«Да брось ты, охота тебе пушку на горбу таскать? А так хоть в танке воевать будем , не своими ногами землю топтать. Пошли с нами!».
Привезли нас в учебный полк в Саратов, УТП находился рядом с Саратовским танковым училищем. Курс подготовки длился шесть месяцев, за это время мы сделали полную ротацию на все танковые специальности, каждый из нас мог воевать как башнер, механик - водитель или как стрелок - радист. Наш набор был первым, получившим столь долгую подготовку, до нас всех танкистов выпускали на фронт через 3-4 месяца.
Потом мы сидели в резерве, ждали танки с нижнетагильского конвейера, только в марте 1944 года наша маршевая танковая рота погрузилась с танками Т - 34/76 на платформы и отправилась на фронт. Каждый экипаж получил своего офицера – командира, и в основном эти лейтенанты были нормальные ребята, а те из них , кто попадались с гонором, те, кто гоношились и пытались орать и материть своих танкистов, сразу слышали в ответ –«На фронт попадем, мы с тобой гнида сразу расквитаемся». Подобные «обещания» безотказно действовали и на наших инструкторов еще в УТП , поэтому в экипажах сразу возникала хорошая атмосфера –«Один за всех и все за одного».
Г.К.- Ваш первый экипаж.
М.Ш.- Командир танка младший лейтенант Подопригора, механик –водитель был белорус Синилов, бывший тракторист, стрелком – радистом был молодой парень из Энгельса Ваня Палец, и я - башнер. Дядя Синилова был большим начальником, генералом и военным комендантом Москвы, так мы всю дорогу над ним подшучивали, -«Синилов, что же тебя родной дядька так не любит? Взял бы хоть к себе в комендатуру, а то сгорит его родная кровь в первом бою, и поминай как звали». Разгружался наш эшелон в Дубно, и Синилов , как опытный механик- водитель, лично согнал все танки роты с платформ. Дали приказ на движение, прибыли в какой-то лес, на опушке закопали танки в землю, только башни торчали. Попали мы в 111-ю танковую бригаду . Появилось начальство, стали разбирать танки по батальонам, и тасовать экипажи, как колоду замусоленых игральных карт. Я попал в 1-ую роту 1-го танкового батальона.
Синилова от нас сразу забрали, вместо него прислали нового механика- водителя Михалева, потом сменили «старого» радиста на Ивана Пичугина, а лейтенант Подопригора еще по дороге на фронт куда-то «испарился». Командиром моего танка стал лейтенант Борисов, но вскоре его заменил лейтенант Владимир Плетнев. У нас , что интересно, в бригаде почти не было постоянных по составу экипажей, все время происходили замены, то кто-то ранен или убит, то весь экипаж после того как их танк сгорел или был подбит, становился «безлошадным», и каждый танкист ждал свободной вакансии в другом, еще воюющем танке, или - пока придет новая техника .
В этих лесах мы простояли до июня 1944 года, фактически не воевали , но по 10 танков от каждого батальона выдвигались вплотную к передовой, и , стоя в капонирах, поддерживали линию нашей обороны . Через десять дней их меняла другая рота батальона, и «фронтовики» возвращались к месту дислокации бригады.
Во время этого «сидения» на передовой со мной ничего необычного или интересного не происходило, просто, понемногу привыкал к боевой обстановке, к бомбежкам и к артобстрелам, но наступательные действия на нашем участке не проводились с обеих сторон, передовая линия застыла на месте, все ждали лета, когда сам Бог велел наступать.
Г.К. – Кто командовал подразделениями бригады?
М.Ш. – Нашим командиром бригады был полковник Исаак Наумович Грановский. Человек смелый , уважаемый всеми танкистами, поскольку всегда лично ходил в бой на танке, и, как нам сразу рассказали по прибытию в бригаду, полковник Грановский на Курской дуге, прикрыл своим танком наш другой горящий танк, добиваемый немцами в упор , дал возможность выскочить экипажу из погибающей машины, и вывез ,спас раненых танкистов из под огня. Комбриг Грановский никогда не кричал, всегда был спокойным и хладнокровным. Еще запомнилась его ППЖ –дивной красоты была девушка. Поздней осенью он ушел на повышение, на должность начштаба танкового корпуса , и вместо него к нам на бригаду прибыл полковник Иван Лукич Мироненко, высокий и суровый «дядя», получивший среди танкистов прозвище –«Председатель колхоза» . Моим первым комбатом был капитан Дидюн, но в боях под Калишем его полковник Грановский забрал к себе в корпус, и батальон принял под командование молодой капитан Новиков, «скрытый» еврей, ко мне он всегда обращался на идиш так –« А...Рабинович миде бомбес» ( «Рабинович с бомбами»), и войну я заканчивал башнером в его танке комбата . Моим первым командиром роты был старший лейтенант Воронцов, вроде так его звали, если я не ошибаюсь в фамилии. В апреле 1944 года он ехал сидя на башне танка, и натянутый над дорогой провод «захлестнул» ему прямо под шею, сразу хлынула кровь. Его увезли в госпиталь. Сразу после войны я с ним случайно столкнулся в армейском тылу, он меня первым узнал и удивленно спросил , как это я умудрился не сгореть в танке за целый года войны? Я ответил, что не успел сгореть , но три раза был ранен, на что мой бывший ротный сказал –«Повезло тебе сержант, обманул ты костлявую».
Г.К. – Год в танке на передовой считался нереальным сроком?
М.Ш. – Наверное , - нет, поскольку в экипажах встречались опытные танкисты, начинавшие воевать еще на Дону или под Прохоровкой, и до сих пор оставались живы и здоровы. Таких было немного, в нашем батальоне всего 3-4 человека в экипажах., например, механик Дмитрий Мазунин, воевавший с Курской дуги, или стрелок – радист Рома Шахнович, киевский еврей, уже горевший в танке раз пять, в первый раз еще под Сталинградом, и ничего , до сих пор живой. Мы, «зеленые» новички, с огромным уважением смотрели на этих ветеранов бригады, на многочисленные ордена и медали на их гимнастерках, и верили, что может и нас, вот, как их, судьба сохранит в грядущих боях... Но когда мы были в учебном запасном УТП, то постоянно слышали от старых танкистов «проникновенные карканья» -«Все , нахер, скоро сгорите!», или «Тридцатьчетверка – это железный гроб с музыкой, молитесь своим Богам, вам все равно всем крышка!». Подобные «рекомендации» давили на психику, но , когда ты молодой, то веришь, что все обойдется, и думаешь, что почему-то именно тебя смерть обойдет стороной. У нас был в батальоне разведчик – танкодесантник , по прозвищу Коля –Шахтер, парень с 1922 года рождения. В каких только переделках и передрягах он только не побывал, но из любого боя выходил живым, его с 1941-го года даже ни разу не ранило. Везение запредельное, за гранью реальности. Я его как-то спросил-«Шахтер, ты что, заговоренный от смерти?», и Коля тихо мне ответил- «Я каждый день молюсь» , и показал нательный крест...Надо еще принять во внимание следующий фактор. Наша бригада была не фронтового подчинения. А такие, «фронтовые» бригады, гоняли каждый день по всей линии передовой, а наша 111-ая ТБр входила в состав 25-го отдельного танкового корпуса, который придавался танковой армии. Корпус идет в прорыв, потеряет в боях почти все танки, потом его выводят в тыл, на переформировку, а это месяц – другой передышки. Правда , мне на переформировке довелось побывать только один раз, а в остальных случаях меня ранило еще до того, как бригаду выводили из боев.
Г.К. – В книге российского военного историка А.Исаева «Берлин .1945 год» написано, что перед вводом 25-го танкового корпуса в бой под Берлином в составе корпуса оставалось на ходу всего 26 танков и 17 САУ.
М.Ш.- Возможно так и было, но тут надо учитывать сколько танков находилось в ремонте , в самом корпусе . Как мне помнится, все время «ручейком» прибывала восстановленная техника от ремонтников и приходили танковые маршевые роты из тыла , уже с экипажами . А если в апреле сорок пятого у нас осталось так мало танков, то этому есть простое объяснение, наш корпус почти полтора месяца вел тяжелые бои под Губином, и этот период для всех танкистов 111-й ТБр запомнился особым ожесточенным накалом боев и весьма ощутимыми потерями. А потом мы перешли в наступление , захватили город, кажется Фрауштадт, и пошли на Берлин, дальше нас развернули на Котбус. Остановились только под Прагой...
Г.К. – Какой из Ваших первых боев Вам наиболее запомнился?
М.Ш.- Атака на город Каменка. Приказали ночью переправиться через реку Буг по броду , найденному разведчиками и саперами, и отмеченному вешками, и в 3.00 начать выход на исходные позиции, а далее , по сигналу ракеты, начать атаку.
Но немцы не дураки, «лаптем щи не хлебали» , они за ночь накатали ложную дорогу к реке, поставили другие знаки, а наши саперы в темноте на проверили, куда идут танки. Наш первый танк только подошел к ложному броду, заехал в воду , и сразу стал тонуть. Двое танкистов успели выскочить, их сразу застрелили из пулемета , и немцы радостно нам орали с высокого берега –«Рус! Иван!Куп-куп!».
Атаку отложили. На следующий день наш танк пошел через реку под другому броду, но механик Михалев заехал в брод на 2-й передаче и танк застрял прямо на середине реки. Он хотел перключить передачу на первую, и тут двигатель заглох, нас стало затягивать еще глубже в реку. Пытались завести мотор , но эти попытки ни к чему не привели, танк лишь все глубже уходил в илистое дно реки. Командир танка Борисов обматерил Михалева и вызвал по рации тягач. А Михалев ни в чем не виноват, он был неопытный, и никто ему не объяснил, как на танке преодолевать мелкую водную преграду.
Сидим , ждем тягача. Немцев на правом берегу нет, но слышна стрельба неподалеку. Пришел тягач, « тянул, надрывался, тужился и пыхтел», но вытащить нас не смог.
А над водой уже только башня торчит, в танк хлынула вода. Командир кричит –«Боеукладку наверх!». Мне пришлось нырять за каждым снарядом, вытащил на трансмиссию все снаряды , и еще «шаровый» пулемет и диски к нему. Ждем подмогу, ремонтники обещали пригнать другой тягач. Я накинул трофейную немецкую плащпалатку, взял автомат и пошел в деревню, которая находилась левее от нас. Вернулся с двумя бутылками самогонки, а на обратном пути нашел в камышах целую лодку с одним веслом, подогнал ее к танку. Выпили , согрелись, как –то скоротали время до вечера. К нашему берегу подошел БТР оттуда вылез лейтенант -пехотинец , с ним четыре автоматчика. Я их перевез на западный берег, и на высоком берегу, прямо перед нами, они заняли пустые, брошенные немцами окопы. Там на другом брегу, еще стояли 5-6 оставленных немцами грузовых машин. Ночью, в тишине над рекой , слышу немецкую речь, совсем рядом. Шепчу командиру –«Вон там. Немцы» -«Давай осколочным». Запрыгнули с ним назад в танк. Открутил колпачок у снаряда, дослал снаряд в орудие . Немцы уже вошли в воду, видимо знали, что где-то здесь имеется брод. И когда до немцев оставалось метров 50, я выпустил по ним штук семь снарядов. Они побежали от реки в сторону брошенных грузовиков, одна из машин загорелась от взрыва снаряда, и пламя осветило окрестности, немцы были видны, как на ладони. Добавили еще три снаряда по бегущим, радист бил по ним из пулемета с башни, и крики немцев быстро затихли. На рассвете подплыли на лодке к правому берегу, и нашли там где-то десять «свежих» немецких трупов, это были тела тех, кого достали наши снаряды. Среди брошенных машин прятался один живой гитлеровец, который, завидев нас, вышел навстречу с поднятыми руками. Оказался поляк – фольксдойч. Кстати, этого пленного поляка оставили у нас в бригаде , и не удивляйтесь, где - во взводе разведки!, он неоднократно шел в немецкий тыл в гитлеровской форме, впереди наших разведчиков, отличился в боях и поисках, и погиб уже в зимнем наступлении. Поднимаемся к окопам, где засели с вечера эти пятеро пехотинцев во главе с лейтенантом, спрашиваем, - Чего это вы ночью тихо себя вели, как амбарные мыши, ни голоса не подали, ни огня по немцам не открыли?. Лейтенант что-то в ответ промямлил, мол, мы не видели , не слышали, да вы и без нас обошлись... Там вообще народ подобрался «интересный», на следующую ночь , часовой из этой группы из автомата застрелил своего товарища , видимо, перепили пехотинцы лишнего, они тоже в деревню за самогонкой бегали.
Вернулись к танку, жуем свой сухой паек, покормили и пленного фольксдойча. Днем через брод переправляется кавалерия, как тогда говорили – сабель двести. Подъезжает на коне командир кавалеристов в звании майора , и обращается к нам- «Нам приказали вон тот лесок прочесать, если я зеленую ракету дам, огоньком поддержите?» -«Давай, поможем, но только навесным, мы ствол поднимем». Потом , по ракете этого майора, мы дали десять снарядов по лесу, по указанной цели. Конники возвращаются назад, гонят перед собой большую колонну пленных, говорят, что мы молодцы, точно попали.
На следующую ночь к танку прибило бревно, а на нем сверху аккуратно сложена немецкая форма, лежат офицерские документы и дамский браунинг, видимо ,кто-то из немцев , спасаясь от окружения таким способом, пытался переплыть через реку , да не получилось доплыть. Взял себе браунинг, но его у меня потом помпохоз выпросил.
И так мы просидели посреди реки еще долго. Только на четвертый день нас все-таки вытащили, пришел тягач с лебедкой , ремонтники провозились с танком на берегу часа три, поменяли на нем аккумуляторы, потом говорят –«Заводи!». Мы догнали свой батальон, и ожидали, что нас сейчас сурово накажут, расценят случай с танком , как намеренное уклонение от боя и СМЕРШ нас «поимеет» за это дело.
Особенно переживали командир танка и мехвод, с них бы был первый спрос. Но вместо «рубки голов с плеч», мы прочли о себе в свежей корпусной газете «За Родину» заметку, в которой говорилось, что благодаря нашим смелым и решительным действиям, мужеству и мастерству, благодаря вовремя открытому меткому огню, была сорвана попытка немцев прорваться из окружения, и в итоге, наши мотострелки и действующие совместно с ними кавалеристы, захватили свыше тысячи немецких военнослужащих в плен. Вот так ... А мы уже по себе панихиду заказывали... Командиру танка вручили орден Красной Звезды, стрелку –радисту – орден Славы 3-й степени, а мне и Михалеву - медали «За Отвагу».
Г.К. –А что, в Вашей бригаде , такой случай, что заглох мотор у танка, могли расценить как попытку экипажа увильнуть от атаки?
М.Ш. – Спокойно могли бы подумать о преднамеренном сговоре экипажа.
Тем более , все козыри «смершевцы» имели бы на руках, сами представьте, посмотрите на этот случай со стороны –«запороли мотор и утопили танк в реке, прямо перед атакой». Сказали бы –«подозрительное совпадение», и началось бы , как у класссика –«Кто виноват?», а «что делать?»- они и без нас знали... Попробуй потом доказать, что ты «не верблюд». У нас один экипаж из 2-го батальона в подобной ситуации был признан виновным , и «уклонистов» отправили в штрафную роту, искупать вину кровью.
Экипаж это же как одна семья, и если все четверо решили что –то придумать и «схимичить», то могли бы «устроить» техническую поломку...Кому охота было сгореть заживо... Жизнь... она всего один раз дается..., запасной жизни нет...
Это только в кино все герои и патриоты , и все первыми в атаку ломятся...
.Таскали в СМЕРШ и за меньшие дела и проступки. Нас как-то послали на танковую обкатку молодого пехотного пополнения, так Михалев плохо закрыл люк и этот люк «сыграл» при движении и Михалеву оттяпало два пальца. Его потом тягали на допросы, хотели «пришить» умышленное членовредительство, но после оставили в покое, Михалев воевал в нашем батальоне до самого конца войны . Но ведь такое не придумаешь - пока Михалева «проверяли», его вывели из состава экипажа, и в следующем бою его танк сгорел с экипажем , а он остался, в результате такого стечения обстоятельств, в живых.
На той же обкатке механик –водитель с другого танка, неудачно «крутнул» танк над траншеей и задавил своего пехотинца. Его от нас сразу увезли на допрос, в батальон он не вернулся, и попал ли он под трибунал , или этого механика –водителя просто убрали в другую часть – мы так и не узнали .
Г.К.- Вы сказали что у Вас в батальоне экипажи часто менялись и «тасовались».
При этом, все равно, экипажи чувствовали себя как одна братская семья?
М.Ш. – Конечно, каждый экипаж моментально становился как единое целое.
Иначе было нельзя. Тут речь не идет о взаимозаменяемости членов экипажа, каждый из нас мог сесть за рычаги и сдвинуть танк с места или работать на рации 9-Р, а дело тут в следующем – каждый танкист должен был быть уверен, что его товарищ не бросит в горящем танке и вытащит к своим. Поэтому, в экипажах никогда не было серьезных «внутренних конфликтов», общая судьба и возможная погибель спаивала танковые экипажи крепкими узами фронтовой дружбы, не взирая на сам факт, когда и кто пришел в экипаж. Мы понимали друг друга с полуслова, все это можно было сравнить, например, с моряками , закрытыми в одном отсеке корабля и выполняющими общую задачу, да при этом еще люки в отсек наглухо и герметично задраены. Я в конце апреля 1945 года , выскочил из горящего танка целым, меня сразу в другой экипаж, в котором был некомплект, я не успел даже толком узнать, как всех звать –величать( они в батальон прибыли всего неделю тому назад), и мы пошли в повторную атаку. Мне пуля в руку попала, товарищ перевязал, спрашиваю его, мол, как тебя зовут, а грохот такой стоит, он кричит в ответ, но ничего не слышно. С санбата вернулся , тогда с ним и познакомились.
Г.К. –Какое личное оружие было у экипажа?
М.Ш.- Полагался один автомат ППШ , пистолеты , и была сумка с 10 гранатами. Но все экипажи набирали трофейные автоматы, или подбирали на поле боя еще один –два ППШ или ППС. Почти у всех со временем появились трофейные пистолеты, у меня, например, последним пистолетом был «парабеллум», я его перед демобилизацией куда-то выбросил.
Г.К. –Были какие-то ограничения боекомплекта?
М.Ш.- Такого я не припомню. Было у нас, если я не ошибаюсь, 12 «чемоданов» со снарядами, по восемь в каждом, из них 1-2 «чемодана» с бронебойными болванками. Никаких НЗ не делали, расстреливали в бою весь боекомплект без остатка.
Г.К. - После Буга где воевала 111-я танковая бригада?
М.Ш. – Шли через Польшу к Дукле. Вспоминается бой за город Петракув, а дальше шла станция Кросно, уже рядом с перевалом. Нам сказали, что мы дожны сделать прорыв для чехословаков генерала Свободы. Но чехословаки были наполовину «липовыми».
Идут несколько чехов в своей форме английского образца, и матерятся по- русски. Мы их спрашиваем –«Эй, славяне, где русский язык учили?». Отвечают- «Да свои мы, с Сибири, нас просто в чехословацкую часть служить отправили». Идут еще двое «чехов», говорят на идише. Пехота ворвалась в Кросно, на станции стояли эшелоны с подарками солдатам вермахта, цистерны со спиртом, все перепились, и немцы в контратаке быстро всех до единого перебили на станции, а далее - выбили пьяных пехотинцев из другой части города. Нас послали брать Кросно второй раз, и когда мы увидели , что немцы с нашими на станции сотворили, так сразу стали их безжалостно давить и убивать, в плен в тот день никто никого не брал... Подождите, я, кажется, сейчас ошибся, немного «вперед забежал», Петракув мы вроде брали в начале сорок пятого года, а перед Дуклинской операцией мы брали с боем польский Перемышль. Память уже начинает подводить...Подошли к Дуклинскому перевалу, навстречу сильный огонь. Пехота залегла. Вдруг к нам летит граната под гусеницы, а через пару секунд в башню танка попадает вторая граната, потрескались все триплекы в командирской башенке. Мы остановились, открыли люки, а это какой- немец, смелый парень попался, кинул гранаты в танк . Мы смотрим, как наш пехотинец рубанул этого немца саперной лопаткой, тот упал на землю. Радист в него выстрелил из пистолета, но немец оказался живучий, еще дышит. Помню, что он еще был длинного роста и рыжеволосый . Я поставил автомат на одиночную стрельбу и всадил ему две пули в голову. На нем добротные сапоги, даже лакированные, а я был в ботинках. Снял с него, на себя обул, точно мой размер, да походить в них долго не пришлось. Мы едем вперед, перед нами кладбище , за каждым памятником немцы , много «фаустников». По рации приказ –«Вперед!». Перед нами высота, с нее бьют орудия, мы остановились, ведем огонь с места по огневым точкам. Справа от нас подрывается танк. Слышим, среди всего гула и грохота, чей - то слабый крик –«Братцы, помогите!» , по голосу узнали старшего лейтенанта Ларцева, командира взвода. Командир экипажа говорит радисту –«Давай, попробуй вытащить» . А там снаружи огонь страшный, жуткий, пули по башне так и цокают. Радист головой мотает - нет, мол, не пойду. Я выпрыгнул через верхний люк, подбежал к танку Ларцева. Его танк уже начинал гореть, весь экипаж сумел выскочить, но их сразу постреляли немецкие снайпера, и все, кроме Ларцева , лежали мертвые рядом с танком. Ларцем повис в люке, снайперская разрывная пуля попала ему в пах и, перебив кости, вышла в спине.
Я его сташил с танка, и сразу поволок в ближайшую воронку . Двумя индивидуальными пакетами стал перевязывать, кругом пули свистят, из воронки не высунуться. Ларцев был крепкий парень, белокурый и голубоглазый красавец, в танкисты он попал после переподготовки из политработников. Я его перевязываю, он весь бледный, успел только сказать –«Ничего, мы еще на сцене будем выступать», и потерял сознание. Потащил его к танку, стали затаскивать Ларцева внутрь через люк механика - водителя. За моей спиной еще один взрыв, я оглянулся, а это взлетел на воздух танк Т-34 , стоявший в тридцати метрах впереди нас. Я еще не успел проводить взглядом оторванную башню , как раздался еще один взрыв, .. резкая боль...и я сразу отключился...Очнулся уже в танке, оказывается , осколки снаряда попали мне по ногам. По рации сообщили, чтобы прислали санинструктора, и танк отошел на 50 метров назад. Меня и Ларцева «выгрузили» из танка и наш батальонный фельдшер Зоя Зимина заново нас перебинтовала, укрываясь в воронке, и потом санитары вынесли нас к машине. Лежал в полевом госпитале, оттуда меня хотели отправить дальше в тыл, поскольку осколки так и оставались в ногах, их вбили внутрь куски ватных брюк, но я смог уговорить врача , оставить меня в армейском госпитале, чтобы иметь возможность вернуться в свою часть.
Ребята мне написали, что за спасение командира меня наградили второй медалью «За Отвагу», но а дальнейшей судьбе Ларцева никто ничего не знал.
Через много лет после войны, когда ветераны 25-го танкового корпуса решили собраться на свою первую послевоенную встречу, то вместе с приглашением, каждому разослали списки найденых однополчан с адресами. И среди имен я вижу - «подполковник Ларцев», и сразу написал ему письмо. Но ответил мне не Николай Ларцев, а я его родной брат Вениамин Федорович Ларцев, также воевавший в нашем корпусе.
Он написал, что его брат, старший лейтенант Н.Ф. Ларцев, скончался в госпитале от полученных ран и похоронен в приграничном городе Перемышль...
Я вернулся в бригаду, прибыл в свой батальон, а мне говорят –«Сгорел твой экипаж, только Пичугин живой остался». Оказывается, в следующем бою, там же на Дукле, мой танк направили в разведку и он попал в танковую засаду, рация вышла из строя. Подбитый танк вел огонь с места, и командир, лейтенант Плетнев, послал стрелка –радиста Пичугина к своим , предупредить о засаде. Ваня Пичугин взял автомат, гранаты, и прорвался с боем через немцев, а экипаж погиб. Снаряд с «тигра» попал прямо в боеукладку, и танк взорвался. Был убит и Миша Носов, башнер , который пришел в экипаж на мою замену... Пошел искать своего друга Володю Текушина, а мне говорят – ранен он, в госпиталь отправили...
Г.К.- А второй раз когда ранило?
М.Ш.- В Польше, в феврале 1945 года, девятого числа. Уже после удачного боя, мы остановились в каком-то селе, и я с радистом вылез из башни на броню, подать бочонок с маслом . И тут сзади из двухэтажного дома автоматная очередь...Мне прострелило обе ноги. Развернули пушку, выпустили по дому несколько снарядов, потом ребята пошли проверять дом, а там у окна лежит «свежий» убитый немец, это он , сволочь, мне в спину стрелял... Отвезли в госпиталь, в палате все тяжелораненые, только один я передвигался, настроение у всех препоганейшее. Я вышел на костылях в «самоволку» в город , зашел в костел и познакомился там с органистом, молодым парнем, поляком, которого мы прозвали Ваней. Он сказал, что у него есть аккордеон, и я уговорил его прийти к нам в палату , поиграть для ребят. Он приходил каждый день, часами играл нам различные мелодии , и благодаря его музыке, многие раненые вновь ожили , воспряли духом, у них снова вернулся интерес к жизни. Вот это почему-то сильно запомнилось.
Но прошел где-то месяц, и нам объявляют, что идущих на поправку должны отправить в батальон выздоравливающих, на армейскую пересылку, а оттуда, иди знай, куда попадешь. Смотрю, идут три «студебеккера» с эмблемой нашего корпуса. Бросился как был, в госпитальном халате, наперерез, а в одной из машин знакомый водитель.
Говорю ему – Браток , подожди, у меня форма под матрасом спрятана, я мигом обернусь. Так вот и сбежал из госпиталя . Доехали уже ночью до бригады, спрашиваю в штабе –Где первый батальон? Отвечают - Иди вдоль железнодорожного полотна , это километра четыре отсюда. Со мной в батальон направлялись наш «сын полка» и незнакомый лейтенант. Они идут поверху , по шпалам, я пошел внизу по обочине под насыпью. Смотрю, впереди костерок, и стоит возле него немец с автоматом, караулит спящих товарищей, а на земле много «фрицев» отдыхает. Успел крикнуть –«Лейтенант! Назад ! Немцы!». По нам открыли огонь, но во тьме не попали. Пошли другой дорогой, добрались до батальона, где встречает меня комбат , капитан Новиков –«А...Рабинович миде бомбес! Жив курилка!Вовремя ты прибыл. Возьми винтовку у старшины, сейчас в тыл поедешь» -«В какой еще тыл, я же только оттуда!?» - «Пойдем, посмотришь».
Подводит к одному месту , а там стоят три гроба, крышки открыты, в двух лежат офицеры – лейтенанты, а в третьем мой товарищ Ваня Палец, с котором мы вместе были в одном экипаже еще в маршевой роте. Новиков сказал – «Повезешь хоронить, будешь сопровождать...Все равно ты «безлощадный», в батальоне всего пять танков осталось, для тебя экипажа пока нет». У нас одно время старались всех танкистов хоронить в районе Перемышля, там тыловые службы корпуса, если я не ошибаюсь, создали специальное кладбище для танкистов и мотострелков из 25-го ТК. Поехал, гробы поставили в кузов . По дороге к нам подсадили четырех полячек, три из них с нами разговаривают, а одна молчит, волком смотрит. Спрашиваем у ее подружек –Что с ней, чем мы ей не понравились? А полячки нам ответили так , что будто обухом по голове ударили –Ваши солдаты ее вчера изнасиловали...
Г.К – Я сейчас подружился с бывшим разведчиком 175-й ТБр Семеном Цвангом, который, кстати в 1943 году воевал в Вашей 111-й ТБр. Готовим с ним интервью.
Человек он героический, войну прошел с лета 1941 года, вдоль и поперек, а память у него- дай Бог всем нам. Он рассказывает , что атаки на Дуклу, корпус с перерывами вел два месяца, не считаясь ни с какими потерями, и даже , о том , что 175-я бригада вела бои в полном окружении.