Очерк Павла Нилина "Подлость"(1942 год) о тех двух старухах, которые оскорбляли Зою перед смертью.
ПАВЕЛ НИЛИН
ПОДЛОСТЬ
В коридоре военного трибунала, на длинной скамье, на середине скамьи, сидит костистая старуха в добротной жакетке с кошачьим воротником. Милиционер, охраняющий её, стоит в отдалении, точно не решаясь подойти к ней поближе. И даже подсудимые, которых будут судить здесь через час, не хотят сидеть с ней рядом, предпочитая стоять у стены, переминаясь с ноги на ногу.
Одиноко сидит старуха в полутёмном коридоре.
Наконец дверь открывается, и старуху вводят в судебный зал. Она щурится от солнечного света, шевелит сухими губами, обнажая жёлтые, сточенные временем клыки и садится без приглашения. На голове у неё чёрный вязаный платок. Она хозяйственно, неторопливо развязывает его и ждёт вопросов.
— Ваша фамилия?
— А? Мое фамилие? Да ведь вы знаете, наверно. Аграфена Смирнова. Я же говорила уже...
Но её спрашивают снова. И она снова рассказывает с удивительным хладнокровием, однотонно, как всё это было. А было страшное преступление перед Родиной, перед народом, в котором повинна Аграфена Смирнова.
У неё был дом, хороший дом. В нём поселились немецкие офицеры в первый же день, как ворвались в деревню Петрищево, что близ города Вереи. И дом этот сгорел после того, как в нём поселились немецкие офицеры.
Правда, не один этот дом сгорел. У Солнцева Ивана Егоровича тоже сгорела изба. И ещё — у Кареловой. Во всех трёх избах жили немцы. Их подожгла ночью девушка-партизанка, имя которой знает теперь весь мир.
А тогда никто не знал эту девушку. Немцы долго мучили её, пытали, но не могли даже узнать, как звать её. И только потом один партизан сказал нашим красноармейцам, что девушку эту зовут, кажется, Таней.
Девушку звали Зоя Космодемьянская. После чудовищных издевательств немцы привели её, истерзанную, измученную, в избу Василия Кулика. Она упала на лавку. Ноги её были обморожены, тело обезображено, на губах запеклась кровь.
— Бей её, сказал немецкий офицер Ивану Солнцеву. — Она сожгла твою избу.
Иван Егорович Солнцев, старик-колхозник, русский человек, посмотрел на истерзанную русскую девушку и ничего не сказал. Тогда немцы позвали Аграфену Смирнову. И старуха в ярости ударила девушку. Ударила раз и другой. И замахнулась в третий раз, извергая паскудные ругательства. Но тут появилась русская женщина Прасковья Петрушина (по мужу Кулик — М.Т.) и телом своим загородила девушку.
— Не дам я тебе, старая змея, бить её. — сказала Прасковья Петрушина.
Немецкий солдат прогнал Прасковью.
— Бей, — сказал немец Аграфене Смирновой. — Бей партизанку. Пусть она знает, как жечь дома.
Аграфена Смирнова схватила чугун с помоями и, ругаясь пакостно, ударила девушку чугуном так, что чугун раскололся. После она вышла на улицу и закричала:
— Эх, дали бы мне эту партизанку на полный мой суд, я б показала, как надо казнить.
Но немцы сами казнили Зою. В лютый мороз они вывели её на окраину села, построили виселицу, согнали весь народ смотреть на казнь, привязали девушке на грудь бутылки с бензином, отобранные у неё, и доску с надписью "Зажигатель домов". И вот в тот момент, когда бесстрашная дочь великого народа, стоя под виселицей, произнесла известные теперь всему миру свои огненные слова, старуха-палач, подлая старуха снова появилась около неё. Она била палкой по ногам девушки и опять кричала паскудные слова.
Живы свидетели, слышавшие и видевшие это. Они прокляли жительницу своего села Аграфену Смирнову. Они же и привели её в военный трибунал.
Она стоит перед трибуналом, жмурится от солнца, шевелит губами, обнажая жёлтые, съеденные, сточенные временем клыки и, путаясь, даёт показания.
— Не била я её, гражданин судья. Поклёп на меня возводят. Я только рукой в варежке её ударила. И чугун был небольшой с помоями. Это, просто сказать, чугун был средний. Я стояла около лавки, где лежала она, и я плакала над нею слёзно. Очень жалко мне было.
— Кого-ж вам жалко-то было? — спрашивает судья.
— Ну как кого? Дома же моего мне было жалко. Сгорел он, а как же...
И помолчав, она снова говорит о своём домике. Немец спалил у нас сотни деревень, развалил города, обездолил тысячи людей. Но не плачутся русские люди, советские люди, потерявшие свой кров и очаг.
Они делаются только злее в великой борьбе с немцем. Они уверены, что вернут и кров, и очаг, и кровью требуют расплаты за кровь.
А тут стоит перед судом кулацкая дочь и льёт крокодиловы слёзы. И сквозь слёзы эти то и дело причитает:
— Да кабы знали мы, гражданин судья. Не сведущи мы, неграмотны, неопытны.
— Чего кабы знали? — спрашивает судья.
— Да кабы знали. — опять говорит Аграфена Смирнова. И чего-то не договаривает.
— Кабы знали вы, — договаривает за неё судья, — кабы знали вы, что в Петрищево советская власть вернётся, что немец будет выбит из Петрищева, так не делали пакостей таких. Так что ли?
— Да разве немца мы любим, — говорит подсудимая. — Немца мы презираем, гражданин судья. Немцем брезгуем мы. Мы ведь тоже русские люди.
И в этих последних словах заключена, может быть, самая главная ложь и клевета Аграфены Смирновой.
Не только не советская, но и не русcкая она женщина, потому что мало родиться русским, надо остаться русским, надо каждому доказать в великой войне своё право называться русским, принадлежать к героическому народу, рождающему таких бесстрашных и бессмертных дочерей, как Зоя Космодемьянская, Герой Советского Союза.
