Автор Тема: Я дрался с самураями. От Халхин-Гола до Порт-Артура.  (Прочитано 6160 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

Оффлайн Константин Кулешов

  • Активист Движения "17 марта"
  • **
  • Сообщений: 316

ЗАКЛЮЧЕНИЕ


Сейчас уже мало кто, кроме специалистов, помнит, что в победном августе 1945 года у Советского Союза был реальный шанс не только вернуть утраченные после поражения в предыдущей русско-японской войне территории, не только отвоевать Курилы, но и высадить десант на самом северном из Японских островов — Хоккайдо.

К разработке этой операции в Генштабе приступили ещё в апреле 1945 года. 27 июня план десанта на Хоккайдо был рассмотрен в Ставке вместе с другими планами войны против Японии, однако по этому вопросу, в отличие от остальных, единодушия не было.

15 августа 1945 г. в Москву был представлен на согласование американский план капитуляции японских войск, в котором был опущен пункт о Курильских островах. На следующий день, в послании на имя президента Трумэна, Сталин предложил исправить упущение и «включить в район сдачи японских вооружённых сил советским войскам все Курильские острова, которые согласно решениям трёх держав в Крыму должны перейти во владение Советского Союза». Кроме того, Сталин предложил отвести СССР район принятия капитуляции на севере Хоккайдо, что было равносильно требованию советской зоны оккупации в Японии. 18 августа Трумэн прислал ответ. Он отклонил предложение Сталина о северном Хоккайдо, но согласился включить все Курильские острова в район принятия капитуляции советскими войсками. Одновременно Трумэн выразил пожелание, чтобы СССР предоставил Америке право иметь на Курилах авиационную базу. Сталин ответил резким отказом.

19 августа в 4 часа утра командование Тихоокеанского флота получило радиограмму Главнокомандующего на Дальнем Востоке маршала Василевского:

«Исходя из задач, поставленных перед советскими войсками на Дальнем Востоке, приказываю:

Первому Дальневосточному фронту в период с 19 августа по 1 сентября оккупировать половину острова Хоккайдо к северу от линии, идущей от города Кусиро до города Румои, и острова южной части Курильской гряды до острова Симусиру-То включительно.

Для этой цели при помощи судов ТОФ и частично морского флота в период с 19 августа по 1 сентября 1945 г. перебросить две стрелковые дивизии 87-го стрелкового корпуса.

В те же сроки перебазировать на Хоккайдо и Курильские острова одну истребительную и одну бомбардировочную авиационную дивизию 9-й воздушной армии».


Два дня спустя, утром 21 августа, штаб Тихоокеанского флота получил ещё одну радиограмму от Василевского:

«Командующему авиацией Красной Армии и командующему ТОФ немедленно, после занятия нашими войсками южной части Сахалина, приступить к перебазированию основной массы авиации 9-й воздушной армии и ТОФ на остров Сахалин и не позднее 23 августа иметь её в готовности принять участие по захвату северной части острова Хоккайдо». И далее: «Командующему ТОФ адмиралу Юмашеву после захвата нашими наземными войсками южной части острова Сахалин и порта Отомари перебазировать сюда необходимое количество боевых кораблей и торпедных средств с тем, чтобы по получении указаний Верховного Главнокомандования немедленно начать десантную операцию с южной части острова Сахалин на остров Хоккайдо. При планировании десантной операции учесть одновременно переброску на остров Хоккайдо не менее двух пехотных дивизий… Сроки начала десантной операции на остров Хоккайдо будут указаны мной дополнительно».

21 августа подводные лодки Л-12 и Л-19 заняли позиции в районе порта Румои (Хоккайдо), имея задачей вести разведку на подходах к западной части острова и к порту, а также уничтожать там корабли противника.

Однако 22 августа между 10 и 13 часами Сталин приказал приостановить подготовку к высадке на Хоккайдо
, а Василевский в тот же день продублировал это приказание шифротелеграммой наркому ВМФ адмиралу флота Кузнецову и командующему Тихоокеанским флотом адмиралу Юмашеву:

«От операции по десантированию наших войск с острова Сахалин на остров Хоккайдо необходимо воздержаться впредь до особых указаний Ставки. Переброску 87-го стрелкового корпуса на остров Сахалин продолжать. В связи с заявлением японцев о готовности капитулировать на Курильских островах прошу продумать вопрос о возможности переброски головной дивизии 87-го стрелкового корпуса с острова Сахалин на южные Курильские острова (Кунасири и Итуруп), минуя остров Хоккайдо».

28 августа командующий Тихоокеанским флотом получил экстренную телеграмму от начальника штаба Главнокомандующего советскими войсками на Дальнем Востоке:

«Во избежание создания конфликтов и недоразумений по отношению союзников, главком приказал категорически запретить посылать какие-либо корабли и самолёты в сторону Хоккайдо».

Разведывательные самолёты Тихоокеанского флота всё же успели 1 сентября произвести аэрофотосъемку западного побережья Хоккайдо, Хонсю и северных районов Кореи. Однако на этом подготовка к десанту и закончилась.

Все обстоятельства отказа Сталина от захвата Хоккайдо до сих пор неизвестны.
Гораздо позже, уже в начале 70-х, бывший командующий Тихоокеанским флотом Юмашев в частной беседе утверждал, что у него якобы имелся собственный план высадки в Японии, который он докладывал Василевскому, но тот «строжайше запретил подобные действия». Два года спустя, в августе 1949-го, уже будучи назначен на пост военно-морского министра, Юмашев пересказал этот эпизод Сталину и признался, что, несмотря на запрет, хотел тогда позвонить ему и настаивать на своём замысле, но так и не решился. Сталин ответил: «Напрасно, товарищ Юмашев. Если бы получилось — наградили бы. Если бы не вышло — наказали бы».

Таким образом, из-за нерешительности советского командования и лично Сталина был упущен исторический шанс подлинной демилитаризации Японии и обезпечения безопасности России на Дальнем Востоке. И это не домыслы автора.

Вспомним, что именно вступление советских войск в Австрию привело к тому, что уже больше полувека эта страна представляет собой мирное нейтральное государство, не участвовавшее ни в одном локальном конфликте и не имеющее на своей территории военных баз НАТО.

По тому же сценарию могли развиваться события и на Дальнем Востоке. Если бы в августе 1945 года советский десант высадился на Хоккайдо, впоследствии Сталин мог разменять вывод этих войск на нейтральный статус Японии и отказ от территориальных претензий.

К сожалению, всё случилось иначе. Воспользовавшись тем, что на территории Японии были дислоцированы лишь американские оккупационные войска, правительство США получило возможность действовать здесь безконтрольно, без оглядки на советские интересы, взяв курс на «американизацию» Японии и превращение её в свой «непотопляемый авианосец».

Прямым следствием этого стали до сих пор не подписанный между нашими странами мирный договор, рост в Японии реваншистских настроений и территориальные претензии к России.





К вопросу о «спорных территориях»

Война обычно заканчивается подписанием мирного договора. Но у России и Японии до сих пор такового нет, так что формально мы и по сей день находимся в состоянии войны. Камнем преткновения служит территориальный спор о Курильских островах, точнее, о южных островах этого архипелага, «возврата» которых требует Япония.[34]

34 - Южные Курилы включают острова Итуруп, Кунашир, Шикотан и гряду Хабомаи. Их общая площадь составляет около 9 тысяч кв. км, т. е. более половины территории архипелага.

Аргументы японского правительства в этом споре слабы и неубедительны. Мол, Южные Курилы были в августе 1945 г захвачены русскими уже после окончания боевых действий. Мол, Южные Курильские острова вообще не являются Курильскими, а представляют собой вместе с островом Хоккайдо какую-то особую островную группу, и т. п.

Действительно, ближайшие из островов расположены на расстоянии прямой видимости от Хоккайдо, и правительство Японии построило специальные смотровые башни, чтобы японские обыватели, подкрепившись чашечкой саке, могли лицезреть «утраченные северные территории».

При этом старательно замалчивается главный вопрос — а на каком, собственно, основании японцы считают эти острова своими, если первыми там появились русские?

Мало того — ведь к середине XVII века даже остров Хоккайдо не входил в состав централизованного Японского государства (которое тогда состояло всего лишь из трёх крупных островов — Хонсю, Сикоку, Кюсю). Позже на юге Хоккайдо возникло японское княжество Мацумаэ, но большинство проживавших там айнов сохраняли независимость.

Подтверждением сказанного служит любопытное прошение, направленное императрице Екатерине II в 1788 г. руководителем Северо-восточной американской компании И. Голиковым. От лица компании он просил «в предупреждение покушений других держав построить крепостцу и гавань на 21-м (Шикотан) или 22-м (Хоккайдо) из Курильских островов для заведения торговли с Китаем и Японией и к способнейшим открытиям и приведении под высокую державу (то есть в русское подданство) соседних островов, кои ни от какой державы, как заподлинно известно нам, поныне не зависят». Эта инициатива исходила не от петербургских чиновников, а от людей, долгие годы проживших на Дальнем Востоке и прекрасно разбирающихся в обстановке. И как следует из текста прошения, эти люди полагали не только Южные Курилы, но и север Хоккайдо «независимой» территорией, неподвластной пока ни одной из соседних держав и свободной для освоения.

Да и само японское правительство до конца XVIII века не считало эти территории своими и не претендовало на них. Как явствует из исследования Корияма Ёсимицу, глава центрального правительства Японии Мацудайра Саданобу еще в 1792 г. в своём предписании подчинённым, изданном в связи с предстоящими русско-японскими переговорами, заявил, что район Нэмуро (остров Хоккайдо) не является японской землёй.

На Южные Курилы яронцы высадились лишь в 1785 году, когда на север была снаряжена экспедиция, которая, пробираясь от острова к острову, достигла Итурупа. Участник экспедиции Могами Токунай писал в своём отчёте: «Я был первым японцем, ступившим на эту землю, жители острова были удивлены, увидев меня, и окружили толпой, разглядывая меня». Здесь, на Итурупе, японцы встретили не только айнов, но и русских людей, приплывших с острова Уруп. Промышленник Семён Дорофеевич Итуёсов произвел большое впечатление на Могами своими познаниями в географии Курил.

Неудивительно, ведь русские первопроходцы открыли Курильские острова еще в первой половине XVII века. В 1697 году отряд Атласова установил, что местным жителям ничего не известно о существовании Японии. Казаки свободно собирали на Курилах ясак, промышляли пушнину и морского зверя. Потом настало время официальных экспедиций, субсидируемых Российским государством. В 1739 году архипелаг исследовала экспедиция капитана М. П. Шпанберга, который по указанию адмиралтейств-коллегии прошёл вдоль всей Курильской гряды в поисках морского пути в Японию. В ходе экспедиции все острова — в том числе и Малой гряды — не только были нанесены на карту, но многим из них даны русские имена — например, остров Шикотан назван Фигурным, а остров Сибоцу — Зелёным. [35] С 1796 г. по инициативе английского мореплавателя У. Броутона остров Шикотан на многих картах стал именоваться островом Шпанберга.


35 - После 1945 г. этому острову было возвращено название Зелёный.

В 60-х годах XVIII века императрица Екатерина II разрешила русским купцам торговать с айнами на Южных Курилах. В 1765 г. на Кунашир прибыл первый русский купец А. Толстых. В 1775–1779 гг. купцы Г. Шелихов и П. Ласточкин организовали на свои средства очередную экспедицию на Южные Курилы, которая дважды побывала и на острове Хоккайдо, в то время известном русским под именем Матсмай. Там в бухте Аккэси русские купцы попытались завязать торговлю с местным населением.

В 1795 г. на острове Урупе промысловая компания купцов Шелихова и Голикова основала русскую факторию Александра. (Она просуществовала более полувека и была сожжена англо-французским десантом в 1855 году, во время Крымской войны.) Во многих документах того времени и сам остров Уруп стали именовать островом Александра.

С 1799 г. монопольное право на хозяйственное освоение Курильских островов и использование их природные ресурсов принадлежало Российско-американской компании, основавшей ряд поселений на Южных Курилах, жители которых должны были заниматься скотоводством и земледелием для обезпечения продовольствием Камчатки и побережья Охотского моря.

Это лишь малая толика известных фактов, но и их вполне достаточно, чтобы установить, кто открыл Курильские острова, и кто первым начал их колонизацию.

За неимением других доводов, японская сторона ссылается на русско-японский договор 1875 года, по которому Южный Сахалин становился русской территорией, а все Курильские острова передавались Японии. (На тот момент Александр II и его окружение считали эти острова абсолютно безполезной землёй и предложили их японцам, чтобы те могли «спасти лицо».) Однако этот договор был перечёркнут вероломным нападением Японии на Россию в 1904 году.


Что же представляли собой Курильские острова в начале XX века? За ответом обратимся к такому точному и объективному источнику, как «Военная энциклопедия». В XIV-м томе, изданном в Петербурге в 1914 г., читаем:

«Курильские острова (по-японски Чишима, т. е. 1000 островов), архипелаг, простирающийся на 1270 км в длину и состоящий из 36 больших островов, поверхностью около 14 тыс. кв. км (51–42° с. ш. и 145–157° в. д.), от мыса Лопатки на юге Камчатки к юго-западу до японского острова Иезо, или Хоккайдо».

Далее перечисляются наибольшие острова, в числе которых Итуруп, Кунашир и Шикотан. Итак, ни в России, ни в любой другой стране мира до 1945 г. никто не отделял Кунашир и Шикотан от остальных Курильских островов.


Читаем дальше:

«Климат холодный и суровый… К земледелию по климатическим условиям острова непригодны. Море и многочисленные проливы, омывающие их, богаты рыбой и морскими животными, но опасны для судов из-за частых бурь и сильных течений… Вследствие бедности природы и суровости климата, постоянное население не превосходит человек 600…»

Итак, в 1914 году на Курилах проживало всего 600 человек (из них на Южных Курилах — меньше половины).

Но ведь в 1945–1946 гг. с Курильских островов было выселено 17 тысяч японцев! Спрашивается, откуда они взялись? Что, за 30 лет (с 1914 г. по 1944 г.) здесь произошел небывалый в истории демографический взрыв, и население увеличилось в 30 раз?

Ничего подобного. Просто в 1930-х и начале 40-х годов японцы построили на Курилах значительное число военно-морских баз и аэродромов, предназначенных для агрессии как против СССР, так и против США. Для строительства многочисленных портов, взлётно-посадочных полос, казарм, укреплений и т. п. на острова были доставлены тысячи гражданских рабочих. Кроме того, японским военным и их семьям нужны были столовые, прачечные, магазины, больницы — а значит, и обслуживающий персонал. Так что подавляющее большинство японцев прибыло на Курилы всего лет за 10, за 15 до войны, а значит, их никак нельзя считать коренными жителями — не говоря уж о том, что даже «гражданское» население было так или иначе связано с вооружёнными силами, работало на армию.

Таким образом, стенания японских официальных лиц, тысячекратно усиленные японскими СМИ, об «изгнанниках, лишенных земли предков», рассчитаны на малограмотных людей.

Кстати, с Южного Сахалина после войны депортировали ещё больше японцев, и даже с концессий на Камчатке выселили около тысячи человек. Но всё это капля в море по сравнению с теми 6 300 000 японских мирных жителей, которые вынуждены были в 1945–1947 гг. покинуть территории, вышедшие из-под юрисдикции Японии.

Однако и японское правительство, и отечественные «демократы» напрочь «забыли» об этих фактах. Как предпочитают они не вспоминать и о сотнях японских островов в Марианском, Маршалловом и Каролинском архипелагах, на которых к 1939 г. проживало 70 тысяч японцев и 50 тысяч аборигенов и которые после войны были захвачены янки и стали колониями — причём даже не США, а американских вооружённых сил. Военные не только выселили оттуда всех японцев, но и превратили эти острова в совершенно закрытую зону, куда «посторонним», включая собственных граждан, доступ категорически запрещён.

С 1945-го по 80-е годы «Голос Америки» распинался об американских «правах» и «свободах», в том числе и о «свободе передвижения» по всему миру, которой-де американцы обладают в отличие от советских людей. А тут не то что простой гражданин США, но и сенатор не мог посетить большинство островов Микронезии без специального разрешения высшего военного командования.

В чём же дело? Может, 17 тысяч японцев с Южных Курил были первосортными японцами, а 70 тысяч японцев из Микронезии относились к третьему сорту или были вообще «некондицией»?


Понятно, ответа на этот вопрос мы не получим.

Выгода Японии от «возвращения» Южных Курил несоизмеримо мала по сравнению с упущенной прибылью от совместной с русскими разработки огромных богатств Дальнего Востока и Сибири. Но Курильские острова нужны правящим кругам Японии не сами по себе, а как повод для накручивания военной истерии, наращивания вооружённых сил (само существование которых, кстати, противоречит японской конституции) и подготовки населения к будущей агрессии. Вспомнив пушкинского «Бориса Годунова», можно сказать, что Курилы — лишь «предлог раздора и войны».

Пока правительство Японии настаивает на «возвращении» южных островов Курильской гряды, но это тот «коготок», от которого «всей птичке пропасть». Не случайно в официальном документе «Белая книга по обороне Японии» за 1996 г. «спорные территории» простираются уже до середины острова Сахалин и полуострова Камчатка.

Картографические фальсификации активно используются для воспитания у японской молодежи недружественных по отношению к России, реваншистских настроений. На обложке и на 26 из 66 страниц «Общественно-политического атласа Японии для начальной школы» и на 25 страницах из 150 «Нового географического атласа мира для старших классов японской средней школы» южные районы исконно русских Сахалина и Курильской гряды изображены как «спорные», а на некоторых картах — и как японские территории. На красочной настенной «Полной карте Японии» эти русские земли тоже обозначены как «спорные», а площадь Японии указана с учётом территории Южных Курил.

Эти реваншистские планы поддерживают и продажные отечественные «демократы», доказывающие народу, что-де русские используют Южные Курилы «неэффективно», местное население бедствует, а японцы, мол, щедро заплатят за острова. Но сколько бы они ни заплатили, все эти деньги уйдут в бездонные карманы чиновников, как это было с огромными займами 90-х годов.

Во всём мире и во все времена существовала практика, что если король не умеет должным образом управлять своими землями, то это не повод отдавать земли соседям, а повод предложить королю отречься, в случае отказа устроив ему, как принято на Руси, «геморроидальные колики» или «апоплексический удар»
.

Александр Широкорад

Оффлайн Константин Кулешов

  • Активист Движения "17 марта"
  • **
  • Сообщений: 316

К. Симонов.
Действующая армия, 1939 г.

Возвращаюсь в Монголию. Очень отчётливо стоит в памяти одна ночь, по-моему, около 10 сентября. Уже десять или двенадцать дней в Европе шла война. Не помню, по какому поводу я заехал поздно вечером в Тамцаг-Булак и остановился в юрте какого-то отдела, где была мощная радиостанция. Хозяин предложил :

— Хотите, послушаем Европу?

Мы начали настраивать радио. Поймали сначала какую-то промежуточную станцию, потом не то Москву, не то Ленинград — передавали оперу. Потом забрались ещё дальше.

И вдруг, за семь или восемь тысяч километров, я услышал то самое, что сейчас можно услышать только в трофейных немецких кинохрониках. Я услышал передачу из только что взятого немцами Кракова. В то время я ещё не окончательно забыл немецкий язык, да и содержание передачи было такое, что я мог понять почти каждое слово. Немецкий диктор вёл передачу откуда-то, должно быть с балкона где-то на центральной площади Кракова. Гремели оркестры, били барабаны, слышался грохот проезжающих танков, топот колонн. Немцы входили в Краков. Диктор кричал о том, какой это древний город, сколько в нём населения, на какой день войны он взят, какие части проходят. Всё это прерывалось снова топотом, снова грохотом танков, снова оркестрами.

Перенёсшись через восемь тысяч километров, эта далёкая европейская война вдруг возникла во всей её осязаемости здесь, в Азии, в этой юрте, на другом конце света, в пустыне, в штабном городке, где всего несколько дней назад затихла, неизвестно надолго ли, другая, здешняя война.

Война... Вот она влезла туда, вот она влезла сюда, вот она ползёт и лезет из этого радио. В эти минуты я впервые с полной очевидностью почувствовал, что вот-вот мы будем воевать с немцами, что это непременно будет и будет скоро, и что всё это, что там происходит, — лишь самое начало чего-то огромного и необъятно страшного. Именно не подумал, как не думал я об этом и раньше, а почувствовал.


Я не выдержал этого ощущения и попросил выключить радио. Снова наступила тишина. Я вышел из юрты. Кругом была чёрная, пахнущая овчиной, покоем степь. Потом где-то за несколько километров послышалось урчание самолётного мотора — должно быть, собирался на вылет один из ночных разведчиков эскадрильи, стоявшей недалеко от Тамцаг-Булака.

Потом в январе сорок пятого я попал в недавно освобождённый Краков и бродил по нему. И мне вспомнилась та монгольская ночь. Я стоял на одной из городских площадей, на той, где был магистрат, и мне подумалось, что, наверное, вот тут, с этого балкона, говорил тот немец, которого я слышал в 1939 году. Шёл уже шестой год с тех пор, как я был в Тамцаг-Булаке, а война все ещё продолжалась. И это была всё та же самая одна война, которая шла тогда и всё ещё шла теперь, и ещё неизвестно было, когда и где она может кончиться. Это сейчас задним числом, после того как в конце войны события развернулись так быстро, нам самим кажется, что уже тогда было ясно, что всё кончится вот-вот. А на самом деле ведь даже ещё в апреле, когда уже брали Берлин, все ещё боязно было поверить в исполнение наших желаний — в конец войны. Ведь ещё и тогда казалось, что она может продлиться ещё где-нибудь в Шварцвальде, В Баварии...

В Монголии тянулись последние перед перемирием дни. Воздушные бои шли со всё возрастающей, силой, а на линии фронта всё было по-прежнему спокойно. Все ждали, что дальше: мирные переговоры или опять война. И в этом состоянии ожидания было неохото что-либо делать, хотя, впрочем, Ортенберг выколачивал из меня по стихотворению через день.

Больше всего в эти дни я ездил к танкистам. Между прочим, там произошла смешная история с моим револьвером. Как раз к окончанию военных действий я, с некоторым опозданием, но всё же, к большому моему удовольствию, получил на складе пистолет системы «ТТ» и немедленно сунул его в кобуру.

Теперь, имея при себе оружие, я возвращался ночью с передовых, постоянно представляя себе, что мы натолкнёмся на какую-нибудь группу из числа рассыпавшихся по степи японцев и не только наткнёмся, но и непременно возьмём их в плен. В связи с этим я расстёгивал кобуру и передвигал её из-за спины поближе к животу, чтобы удобнее было выхватить пистолет. Ничего похожего не происходило, но пистолет всё-таки заметно украшал мою жизнь.

И вот как-то, приехав к танкистам, к Михайлову, я увидел, как ординарец Михайлова и ещё кто-то, расстелив плащ-палатку, чистили винтовку и два или три револьвера.
— Надо бы и мой почистить, — сказал я солидно.
— А вы дайте, — сказал Михайлов, — вам почистят.

Это предложение меня очень устраивало. Собственно, на него-то я и рассчитывал, ибо хотя слышал, что пистолеты надо чистить, но не знал и стеснялся спрашивать, как эта штука разбирается.

Я полез в кобуру, вынул пистолет и положил его на плащ-палатку. Михайлов поднял его двумя пальцами, посмотрел на него, потом на меня и спросил:
— Вот так вы его и возите?
— Да, — сказал я.
— Так, смазанный?
__ Да. А что? По-моему, он хорошо смазан.

Я был в полной уверенности, что это так и есть, ибо мне дали со склада пистолет, добротно смазанный чем-то густым и жёлтым, и я вытер у него только рукоятку, чтобы она не скользила в руке, а остальное так и оставил, полагая, что где-где, а на складе-то уж знают, чем и как нужно смазывать оружие.

— Так это же у вас заводская смазка, — сказал Михайлов, — ею же смазывают для хранения! Разве можно стрелять с такой смазкой! Надо непременно всё это вытереть и смазать заново ружейным маслом.

Я был удручён и унижен. Значит, напрасно я хватался за рукоятку, напрасно расстегивал кобуру и передвигал её со спины на брюхо — всё напрасно?

Наш лагерь сильно опустел. Уехали Розенфельд и Экслер, уехали Лапин, Хацревин и Славин, улетел шумный Миша Берн-штейн. Ставский жил на Хамардабе. Я и Кружков, единственные оставшиеся корреспонденты, ездили на передовые с утра, а к вечеру обычно возвращались. Около госпиталя помещалась юрта Монценкоопа, где монгольский кооператор в ватном халате и сапогах продавал несложный ассортимент товаров, главным образом папиросы «Борцы» и сгущённое молоко. Продавалось всё это на монгольские деньги, на тугрики. Тугрики у нас были, но девать их там, в степи, было вовсе некуда и тратить не на что.

Как-то я купил там, в Монценкоопе, продававшееся в больших красивых коробках китайское печенье. Печенье это, может быть очень вкусное на любителя, мне показалось странным. Состояло оно из сала, смешанного с мукой и сахаром. Всё это было скатано в большие шары и покрыто сверху яркими фиолетовыми, зелёными и жёлтыми разводами.

По ночам мы втроём — Кружков, Ортенберг и я — пили чай со сгущённым молоком. Кипятили чай прямо в кружках на железной печке и добавляли туда треть сгущённого молока. Получалась сладкая и дымная горячая бурда, которую тем не менее приятно было пить.

Ортенберг, когда заставал нас с Кружковым уже за чаепитием, начинал кричать, что, наверное, мы спутали кружки и взяли его кружку и что ему придется пить из наших, а он не собирается, потому что у него кружка чистая, а у нас грязные.

Кружки — все одинаково грязные, то есть не грязные, а тёмные от постоянных заварок, — были абсолютно похожи одна на другую, но Ортенберг искренне считал, что именно его кружка самая чистая.

Если мы днём не уезжали, то обедать ходили за километр в госпиталь. Там под маленьким навесом, за длинным столом ели похлёбку с огромным количеством баранины. В степи свирепствовали комары. Для того чтобы хоть как-то поесть, садились в шинелях, подняв воротники, надев на руки перчатки, нахлобучив пилотки на лоб, а с двух сторон тарелки поставив в двух подсвечниках специальные японские, кажется с Формозы, зелёные тлеющие спиральки, которые, пока они тлели, хоть немножко отгоняли комаров. Спиралек этих мы набрали великое множество в японских окопах. Это был наш главный и очень радовавший нас трофей.

Газета выходила, заполняясь моими длиннейшими балладами, статьями Кружкова и не пошедшими раньше и находившимися в загоне очерками наших уже уехавших собратьев. Ортенберг, по-прежнему по целым дням пропадавший в войсках, среди ночи засыпал над газетными листами, потом вдруг вскакивал, открывал глаза и сразу, без паузы кричал:
— Певзнер!

Через минуту появлялся неизменно пунктуальный секретарь редакции — маленький чернявый Миша Певзнер.
Вечно не высыпавшегося Ортенберга за эту минутную паузу уже снова начинало клонить ко сну.

— Слушаю вас, товарищ полковой комиссар.
— Что вы пришли?
— Вы меня вызывали?
— Зачем я вас вызывал?
— Не знаю, товарищ полковой комиссар.
— Идите. Проходило несколько минут. Ортенберг мучительно думал:
зачем же он звал Певзнера, и затем обязательно или вспоминал, или придумывал, зачем бы его вызвать, и снова по степи разносилось:
— Певзнер!

В крайней юрте постукивала на машинке машинистка. Она была единственная женщина в нашем лагере и занимала целую юрту. Была она очень хорошая, очень тихая и не очень красивая женщина. Когда я приехал, старожилы рассказывали легенду, как Ортенберг в заботах о том, чтобы у него в редакции комар носу не подточил, выбирал для нашей «Героической красноармейской» машинистку. Ему сказали, что он может взять для газеты любую машинистку из семи или восьми находившихся в то время в распоряжении политотдела. Он вызвал их всех, долго задавал им всякие несущественные анкетные вопросы, а сам тем временем исподволь выбирал, какая понекрасивее. Наконец выбрал и, счастливый, увёз её в редакцию. К сожалению она ещё и не очень быстро печатала.

Четырнадцатого или пятнадцатого сентября был последний большой воздушный бой. Только в поле нашего зрения в разных местах упало, по крайней мере, полтора десятка самолётов, а всего, кажется, за этот день мы сбили их не то тридцать, не то сорок.

На следующий день с утра мы помчались на Хамардабу. Были получены сведения, что сегодня в нейтральной зоне начинаются переговоры с японцами. Хотя лишних людей не брали, но мне удалось присоединиться к Ортенбергу и Ставскому, и часа через полтора или два мы наконец доехали до передовых, замыкая колонну из шести или семи машин.

Место будущих переговоров представляло собою гряду невысоких песчаных холмов с узкими лощинами между ними. В одной из этих лощин, прилепясь сбоку к подножию холма, стояло, вернее, почти висело одинокое кривое дерево, первое дерево, которое я увидел здесь.

Мы вышли из машины. На основании всего предыдущего не было причин особенно доверять японцам. Позади нас, замаскированные ветками, стояли несколько танков. Пулемёты тоже были наготове.

Полковник Потапов, заместитель Жукова, согласно предварительным переговорам по радио, должен был в этот день встретиться с японцами в нейтральной зоне, между нашей колючей проволокой и их окопами, для того чтобы договориться о месте ведения дальнейших переговоров.

Впоследствии Потапов командовал 5-й армией под Киевом и, тяжело раненый, попал в плен к немцам. А дивизионный комиссар Никишев, который был членом Военного совета нашей армейской группы на Халхин-Голе, там же, под Киевом, застрелился.

Потапов был худощавый, высокий, чуть-чуть резковатый, но при этом подтянутый и в чём-то самом главном безукоризненно корректный человек, то, что, называется «военная косточка». Этот день был для него последним его полковничьим днем. В ходе переговоров выяснилось, что японцы намерены направить завтра в качестве главы своей комиссии по переговорам генерал-майора. Жуков, не желая заменять Потапова кем-то другим и в то же время не считая возможным, чтобы наш представитель был в меньшем звании, чем японец, запросил Москву, и там присвоили Потапову очередное звание комбрига, в котором он на следующий день и явился на переговоры.

Мы, человек десять или двенадцать, перевалили через сопочку, спустились по её откосу и подошли к нашим проволочным заграждениям. Впереди была ничья земля и японцы. Позади нас были молчаливые жёлтые холмы, за грядой которых — мы знали это — всё было готово для того, чтобы выручить нас на случай провокации.

Прошло несколько минут ожидания. Японцев не было. Потом на гребне других холмов, метрах в трёхстах или четырёхстах, появились машины; оттуда вышли японцы и быстро пошли навстречу нашим. Когда они прошли три четверти расстояния, Потапов и ещё двое пошли навстречу им. Нам было велено остаться, и мы остались около прохода в колючей проволоке, на несколько шагов выйдя вперёд за неё.

Встреча произошла шагах в тридцати от нас. Японцы отсалютовали саблями, наши отдали честь. Произошёл короткий разговор. Японцы повернулись и пошли к своим машинам, а наши тоже повернулись и пошли назад.

Как выяснилось, переговоры были назначены на завтра; место было выбрано здесь же поблизости, на маленьком плато, в нейтральной зоне, в километре от наших позиций и на таком же расстоянии от японских. Там договорились поставить три большие палатки; одну для нашей делегации, другую для японской и третью, центральную, для заседаний. Устройство этой центральной палатки брали на себя японцы.

Число членов делегаций с обеих сторон было определено, кажется, по пять человек. Ставский устроился в состав делегации в качестве писаря, что вызвало у всех в штабе группы весёлое оживление. Но он непременно хотел присутствовать при всех переговорах, а другой вакансии не было, и Ставский вечером срочно разыскивал четыре старшинских треугольничка вместо своих шпал.

Мне было обещано, что я смогу находиться в этой нейтральной зоне в нашей палатке. Насчёт присутствия в палатке для переговоров сказали, что об этом не может быть и речи.

Но к этому времени во мне уже начинала пробиваться жилка военного корреспондента, и я решил, что главное — забраться завтра в нейтральную зону, в нашу палатку, а там будет видно!

Вернулись к себе в Баин-Бурт поздно ночью, а на рассвете выехали обратно на переговоры.

Жалею, что ничего не записывал тогда. Три дня переговоров с японцами, на которых мне тогда пришлось присутствовать изобиловали многими любопытными, а подчас и значительными подробностями. Не хочется сейчас придумывать, пользуясь памятью, как канвой, а поэтому — только о том разрозненном, что действительно помню.

Вторая половина сентября в Монголии в тот год была уже по-зимнему холодной и ветреной. Ехали мы с Ортепбергом и Кружковым издалека и рано и, когда добрались до нейтральной полосы, отчаянно прозябли. Вылезли из «эмочки» на холод, дрожа в своих шинелях. Ветер гнул траву, высоко над горизонтом стояло по-зимнему холодное и неяркое солнце; вдали виднелись жёлто-серые отроги Хингана, а до них тянулась гряда больших и малых жёлтых холмов. Невдалеке за ближними из этих холмов что-то курилось, может быть, стояли походные японские кухни, а может быть, жгли трупы убитых.

В лощине, где вчера встретились парламентёры, уже стояли три палатки: ближняя — наша, к ней был проведён телефон из штаба, потом, метров за сто, центральная — большая шёлковая палатка, похожая по форме на что-то очень знакомое — не то на памятные по детским книжкам рисунки княжеских походных шатров, не то на шатры из половецких плясок в «Князе Игоре», Ещё дальше стояла третья — японская палатка.

Участники переговоров, наши и монголы, все наутюженные, начищенные, уже вылезли из машин и небольшой группкой стояли возле нашей палатки. Японцы целой толпой теснились вдалеке около своей палатки. Нас было явно меньше. Как всегда, в таких случаях, у нас считали хорошим тоном, чтобы было поменьше корреспондентов, газетчиков. В результате нас оказалось всего трое, не считая Ставского, который стоял поодаль в солдатской шинели с четырьмя треугольничками старшины: он уже официально как писарь входил в делегацию и не соприкасался с нами.

Сначала произошла небольшая заминка. Обе стороны, несмотря на все предварительные строжайшие и точнейшие инструкции, всё-таки не совсем точно знали, что им делать, в какой именно момент шагнуть вперёд и когда приложить руку к фуражке.

После этой заминки все вдруг разом двинулись. Мы, не теряя времени, пошли следом.

Навстречу нам шли японцы. Они были почти все в отличавших северную Квантунскую армию зимних шинелях с большими лохматыми собачьими воротниками. Шинели были перепоясаны портупеями с мечами. Впереди шёл генерал, за ним два или три полковника и несколько младших офицеров. Их сопровождала целая толпа журналистов, фотографов и кинооператоров.

Обе группы, наша и их, встретились перед центральной палаткой. Все обменялись приветствиями и откозыряли. Японские фотокорреспонденты и кинооператоры засуетились: они приседали, забегали вперёд, слева и справа, безпрерывно щёлкая затворами и снимая всех нас вместе и порознь.

А у меня, как на грех, отлетели именно в эту минуту сразу две пуговицы на шинели. Я стоял, как скучающий приказчик, сложив руки на животе, маскируя отсутствие двух пуговиц и придерживая разлетавшиеся на ветру полы шинели. Все наши были до того начищены и наглажены, что я не сомневался: заметь кто-нибудь из начальства отсутствие у меня этих двух проклятых пуговиц, я был бы немедленно изгнан с территории переговоров.

Через минуту или две этого стояния японские солдаты отогнули шёлковый полог, и члены делегации вошли в палатку. Там внутри стоял длинный и довольно широкий стол и два десятка стульев. С обеих сторон, посередине, стояло по мягкому креслу для руководителей делегаций. Остальные расселись по бокам, наши — с одной стороны стола, японцы — с другой.

За три дня переговоров я постепенно прочно втёрся в эту палатку. Ортенберг, который сразу же устроился там в первый день, всё время придумывал мне какие-то поручения, чтобы я ему приносил или относил какие-то мифические материалы, а на самом деле — пустую папку, в которой ничего не было.

В первый вечер после переговоров комбриг Потапов ворчал и даже грозился пожаловаться на Ортенберга Жукову. Но, как говорится, «стерпится — слюбится», и на второй и третий день я уже сидел в палатке, как гвоздь, и меня было трудно выковырнуть оттуда.

Увы! В первый же час переговоров выяснилось, что наши переводчики годятся только на самый худой конец. Основным переводчиком на переговорах стал японский майор со штабными аксельбантами: маленький, юркий, хихикающий, скалящий зубы, словом, совершенно похожий на тех японцев, каких любили изображать в кино наши актёры. Он говорил по-русски с сильнейшим акцентом и в то же время с идеальным литературным знанием русского языка. При переводе и ещё больше в вольных беседах в перерывах между переговорами он щеголял идиомами и русскими поговорками: «Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй», «Тише едешь, дальше будешь» и т. д. и т. п., причём всё это очень забавно звучало в его устах. Улыбался он безпрестанно.

Между прочим, любопытная подробность: в первый же момент, когда я увидел японцев, я заметил, что офицеры при встрече с нами почти все улыбались подчёркнуто и напряжённо. А стоявшие позади них солдаты вовсе не улыбались, их лица были спокойны и серьёзны. Тогда это показалось мне результатом дисциплины, повиновения. Потом, шесть лет спустя, уже в Японии, я понял, и, кажется, правильно, что пресловутая, не сходящая с губ японская улыбка и быстрая мимика, которые, пока не привыкнешь к ним, кажутся ужимками, — всё это отнюдь не общенародная привычка или обыкновение. Это скорей результат современной японской цивилизации в наиболее поверхностном её выражении, признак воспитания, принадлежности к определённым привилегированным кругам. Что же касается японских крестьян, то я, немного поживя в японской деревне, могу утверждать, что трудно представить себе более естественное, простое, без малейших элементов фальши человеческое поведение, чем у них. Но это, между прочим.

А переговоры тем временем шли. Основные вопросы были, разумеется, уже решены при подписании перемирия в Москве, хотя на всякий случай наши и монгольские войска здесь, на Халхин-Голе, продолжали оставаться в повышенной боевой готовности.

Здесь, на месте, переговоры сводились главным образом к вопросам порядка и времени демаркации границы, на которую вышли наши и монгольские войска, к вопросу о том, на какое расстояние к ней можно и нельзя приближаться, и, наконец, к вопросу о взаимной передаче пленных и выдаче трупов.

Этот последний вопрос стал камнем преткновения на переговорах.

О формальностях, связанных с временной демаркацией границы, и о взаимной передаче пленных договорились быстро. Что же касается выдачи трупов, то тут переговоры затянулись надолго.

Так как все бои происходили на территории Монголии и почти все убитые с обеих сторон были убиты на монгольской территории, то теперь, когда мы повсюду вышли на линию границы, японцы должны были предъявить нам, согласно нашему заявлению, всего-навсего не то сорок два, не то пятьдесят два трупа наших и монгольских бойцов, убитых за пределами монгольской территории в тот момент, когда мы замыкали кольцо вокруг окружённых японских войск. А японских трупов, зарытых на монгольской территории, насчитывалось, по нашим соображениям, пятнадцать — двадцать тысяч.

Здесь придётся сделать оговорку. Общее число японцев, погибших за всё время боёв, было ещё больше. Но доставка на родину тела убитого, а вернее, его сожженного праха, — для японцев ритуал, освящённый религией и традициями. Поэтому до самого последнего момента, пока не замкнулось наглухо наше кольцо, японцы вывозили и вытаскивали в тыл тела своих убитых и стали зарывать их на месте только в последние пять-шесть дней боёв, когда были совершенно окружены нами. Попало их в это кольцо около двадцати тысяч.
Сдалось нам около двухсот человек. Из этих цифр нетрудно догадаться о степени ожесточённости боёв и об упорстве сопротивления японцев.

Как выяснилось впоследствии, дерясь и погибая в этом окружении, японцы тем не менее хоронили своих, ведя специальные карты, а точнее, рисованные от руки планы, на которых они: помечали, где, в каком месте, на какой глубине и сколько похоронено трупов.

То, чему я стал свидетелем, говорит мне, что, очевидно, какое-то количество офицеров и унтер-офицеров ещё в дни боёв по ночам, в одиночку, пробиралось к своим из района окружения через расположение наших войск, имея при себе эти планы.

Забегая вперёд, скажу, что потом, когда разрывали эти могилы, я видел японского поручика, бледного, видимо ещё страдающего от раны, с забинтованной и подвязанной к шее рукой и с планом в руке. Это было на той самой Ремизовской сопке, штурм которой я наблюдал. Он стоял и следил за работой своих солдат, проверяя по плану, где зарыты трупы. По некоторым признакам я заметил, что он сверяется не только с планом, но и с собственной памятью. Он смотрел в разные стороны, отмечал какие-то подробности, потом опять заглядывал в план. Я спросил его, был ли он здесь. Он сказал, что да, он был здесь. Я спросил его, как давно. Он назвал день, в который мы брали эту сопку, день, в который я тоже был здесь.

Возвращаюсь к переговорам. Японцы оказались в затруднении. Они, конечно, знали примерную общую цифру своих убитых, оставшихся на монгольской территории; одна часть этих убитых была похоронена ими самими, и это было нанесено на карты и планы. Другая часть была похоронена тоже ими самими, но планов не имелось: люди с планами не дошли — погибли. И, наконец, очень много японцев, погибших в самые последние дни, было зарыто уже после боёв нашими похоронными командами.

События на Халхин-Голе, кончившиеся разгромом 6-й японской армейской группы, были небывалым позором для командования Квантунской армии, хотя сама по себе японская пехота, надо отдать ей должное, дралась в этих боях выше всяких похвал. Японское командование, по ходу дела представлявшее лживые — то победоносные, то уклончивые — реляции, боялось того, что в печать и общество просочатся сведения об истинных размерах неудач и потерь. Эти сведения, кстати сказать, всё-таки просочились потом, хотя и в неполном виде. Где-то, кажется в «Асахи», было напечатано, что японцы потеряли на Халхин-Голе не то пятнадцать, не то восемнадцать тысяч убитыми. Но паже и эта сильно преуменьшенная цифра произвела тогда в Японии сенсацию.

И вот, прося о передаче им трупов солдат, представители Квантунской армии, с одной стороны, в силу традиций, хотели, чтобы им было передано возможно большее количество трупов, а с другой стороны, выставляя свои требования, они не хотели указывать, какое количество их солдат и офицеров было в действительности убито. Тогда бы их заявка фигурировала как официальный документ. По этому поводу и шли длинные и хитроумные переговоры.

С советско-монгольской стороны тоже были некоторые затруднения. Нам и не хотелось заставлять своих бойцов выкапывать японские трупы и в то же время не хотелось пускать на монгольскую территорию для раскопок японские похоронные команды. Войска стояли в боевой готовности, район был укреплён, и предоставить японцам возможность осматривать его нам вовсе не хотелось.

Так возникли первые препирательства. Наконец мы согласились на то, чтобы японцы вырывали трупы своими силами. Тогда они предъявили карты, где были указаны погребения буквально во всех сколько-нибудь важных с военной точки зрения пунктах нашего расположения. Среди этих сорока — пятидесяти пунктов одни соответствовали действительности, другие могли соответствовать, а третьи были абсурдными.

Начались новые препирательства. Наконец договорились о том, что японцам будет разрешено выкопать трупы в десяти основных пунктах. При этом мы затребовали от них цифру, сколько всего их солдат погребено на нашей территории. Японцы заявили, что, по их подсчётам, на монгольской территории осталось три тысячи трупов, но так как мы ограничиваем возможность раскопок только десятью пунктами, то такого количества трупов они вырыть не надеются.

Затем пошли переговоры о составе команд. Выяснилось, что японцы хотят послать десять команд по сто человек в каждой. Японцы попросили, чтобы из уважения к умершим, которых будут откапывать их товарищи, мы бы дали возможность солдатам, которые будут работать, иметь при себе тесаки.

Мы согласились.

Тогда японцы попросили, чтобы их офицеры, которые будут руководить работами, могли иметь при себе огнестрельное оружие, а затем и позондировали почву, не могут ли и солдаты иметь при себе карабины. Потапов разозлился и спросил: не входит ли в церемониал их военных почестей стрельба из пулемётов, не желают ли они прихватить с собой и пулемёты?

Вот тут-то, насколько мне помнится, майор-переводчик и произнес русскую поговорку: «Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй», — прикрыв этой иронией отступление.

В конце концов договорились: у солдат будут тесаки, а у офицеров — мечи.

Новый спор возник о том, сколько же дней нужно десяти командам по сто человек, чтобы вырыть три тысячи трупов.


Опять началась торговля. Японцы назвали не то двадцать, не то пятнадцать дней. Наши давали два дня, потом три, наконец согласились на пяти. Наши ссылались на то, что, исходя из сообщённой самими японцами цифры, каждый из тысячи их солдат должен за пять дней вырыть всего три трупа. Японцы в ответ говорили о трудностях поисков, о тяжёлом грунте и о чувствах солдат, которые будут вырывать из земли трупы своих товарищей и должны делать это осторожно, чтобы не задеть их тела лопатами и кирками.

Никогда в моем присутствии столько не говорили о трупах: с утра до вечера склонялось слово «трупы» — «трупы», «на трупах», «при трупах». «При трупах» употреблялось главным образом в смысле оружия. Японцы настаивали на том, что если при трупах будет найдено оружие, то это оружие они имеют право взять с собой. Наши возражали и говорили, что всё оружие, которое осталось на территории Монголии, считается трофейным. Наконец, кажется, договорились на том, что всё найденное холодное оружие заберут с собой японцы, а всё огнестрельное останется у нас.

Дальше пошёл разговор о документах, планшетах, полевых сумках и т. д. Он тянулся нескончаемо, пока не договорились, что увезено будет только то, что окажется в карманах обмундирования; все планшеты, полевые сумки и прочее, найденное при раскопках, останется у нас.

К концу третьих суток осатанели все — и наши и японцы. Кончили переговоры, по-моему, на четвёртые сутки, днём. Потом был маленький перерыв, а вечером в честь окончания переговоров наши дали ужин японцам в той же самой палатке, где мы три дня безпрерывно говорили о трупах.

Стол был заставлен закусками, икрой, водкой и коньяком. Прислуживали мобилизованные для этой цели три самые миловидные девушки из военторга.

Пили из пиал. Наливали их полными. Сидевший напротив меня майор-переводчик пытался передёрнуть и вообще сопротивлялся, но ему сказали, что, по русским обычаям, если девушка наливает полный бокал или чашку, то не выпить — значит оскорбить её, выразив сомнение в её нравственности. Не помню, кто так находчиво придумал этот старинный русский обычай, но на майора, уже находившегося под лёгким градусом, это подействовало.

— Да, да, я слышал что-то подобное, — подтвердил он, не то, не видя другого выхода из положения, не то не желая признаться, что он не знает чего-то, связанного с Россией и русскими традициями.

Выпив эту пиалу залпом, дальше он стал пить поистине беззаветно. К нему, впрочем, присоединились и остальные. Даже хмурый штабной майор, молодой красивый японец, все переговоры сидевший на самом конце стола впритык, ближе всех остальных к нашей делегации и за трое суток не проронивший ни слова, к концу вечера неожиданно заговорил на довольно приличном русском языке, пытался ухаживать за официанткой и даже затянуть какую-то песню.

Руководивший делегацией японский генерал-майор встал, картинно приоткрыл полог палатки и, глядя на небо, на котором сияла полная луна, витиевато сказал, что сегодняшняя луна сияет, как наше приятное собрание, и, как оно, уже клонится к закату, и он просит извинения у высокого русского командования, ибо он должен ехать к своему высокому японскому командованию.

В просторечии это означало: «Господа офицеры, пошли, пока не поздно, а то, я вижу, у вас развязываются языки».

Вслед за генералом кое-как встали и остальные члены делегации: ужин был закончен.

На следующий день был ответный ужин, который давали японцы, но туда я уже не попал.

На вторые сутки после окончания мирных переговоров началась процедура передачи трупов. Было сделано десять проходов в колючей проволоке и организовано десять маршрутов с махальщиками на поворотах. На всякий случай вдоль маршрутов выставили побольше пулемётов во всех удобных, а иногда и неудобных местах.

Десять колонн японских машин с белыми флагами в один и тот же час двинулись через наше расположение. Раскопки продолжались сначала пять, потом три дополнительных дня, о которых попросили японцы, и ещё два дня, которые мы добавили сами, — в общем всего десять дней. Если не ошибаюсь, японцы выкопали восемь с лишним тысяч трупов и могли бы копать ещё и ещё. Теперь мы бы им это охотно разрешили, имея на то особые причины.

Действовавшая на Халхин-Голе 6-я армейская группа генерала Комацубары была полностью уничтожена в боях, и тысячу человек, предназначенных для рытья трупов, японцам пришлось взять из состава тех двух или трёх новых японских дивизий, которые к этому времени подтянулись к монгольской границе.

Говорили даже, что поначалу японцы специально взяли этих людей из разных дивизий с целью возбудить у новичков гнев и жажду мщения за погибших товарищей. Получилось же совершенно обратное.

В дни раскопок, как назло японцам, вдруг вновь установилась сухая и по-летнему жаркая погода. Трупы были похоронены уже давно. Как только вскрывали какое-нибудь место погребения, вокруг распространялся тяжкий смертный смрад. По мере того как трупы наваливали в грузовики, а солнце поднималось к зениту, смрад всё усиливался, и к вечеру, когда грузовики, наполненные трупами, уезжали, становилось просто невыносимо дышать.

Сначала японские солдаты, перед тем как, согласно отмеченному на плане крестику, начать раскапывать могилу, становились в строй в положении «смирно», снимали свои каскетки, опускали их до земли, кланялись, потом надевали их и осторожно принимались за работу для того, чтобы, копая, не задеть тела погибших. Так было в первый день.

Но уже на третий или на четвёртый день картина переменилась. Трупов было такое множество, смрад стоял такой страшный, солнце палило так немилосердно, что солдатам уже ничто не могло помочь, даже надетые на рот и нос просмоленные чёрные повязки. Солдаты знали теперь только одно: как бы поскорей развязаться с тем или другим погребением и закончить работу, назначенную им на сегодняшний день.

Вместе с лопатами теперь в ход пошли железные крюки, которыми подцепляли трупы. Лопатами рыли теперь уже вовсю, с маху, кроша землю и тела. Крюками поддевали, как дрова, и швыряли в машины полусгнившие лохмотья человеческих тел.


Картина эта была поистине чудовищной в своей безконечности. Сделавшись тягостно-привычной, она всё больше утрачивала свою первоначальную связь с уважением к останкам погибших товарищей. Теперь это была просто нескончаемая чёрная, страшная работа гробокопателей, что не замедлило сказаться на японских солдатах, несмотря на всю их дисциплину. Согласно полученным нами сведениям, солдаты похоронных команд были деморализованы. Во всех дивизиях пошли разговоры о том, какое громадное количество трупов похоронено там, в Монголии, и какое, значит, поражение понесли там японские войска.

Сначала японцы попробовали бороться с этим, прекратив посылку солдат из разных дивизий и назначив во все команды солдат из одной дивизии. Потом и это не помогло — слухи продолжали расходиться, и, несмотря на желание японцев выкопать как можно больше трупов, на десятый день они сами прекратили работы, вопреки нашей готовности разрешить их продолжение.

Так и стоит перед глазами эта картина: жаркий осенний день, даже не жара, а какой-то острый сухой зной. Легкий ветерок колеблет уже засохшую, полу жёлтую траву. В лощине стоят жёлто-зелёные японские грузовики с открытыми бортами, и на них навалено что-то чёрное и зелёное, на что страшно взглянуть и что ещё страшнее представить себе, закрыв глаза.

На скате холмика, над лощиной, где зияет разрытая земля и в этой земле видны какие-то непонятные куски и пятна, надо всем этим, на скате, сидят и отдыхают несколько десятков японских солдат. Их каскетки у одних сдвинуты на затылок, у других положены рядом; смоляные повязки сдвинуты со рта и оставлены только на носу; солдаты жуют связки сушёной рыбёшки и мелкие японские галеты. Поодаль сидит офицер. Он не ест и не снимает повязку, он развернул на планшетке план погребения и что-то отмечает на нём. Так и вижу всё это перед собой, как будто это было вчера.

Итак, на десятые сутки с мёртвыми было покончено. Осталась последняя процедура — с живыми — передача пленных.

Но сначала, чтобы не забыть, — один характерный эпизод: к этому времени мы получили странное сообщение, что командующий Квантунской армией (то есть, по существу, всем маньчжурским фронтом) генерал Уэда в связи с событиями на Халхин-Голе смещён с должности, а непосредственно командовавший уничтоженной на Халхин-Голе 6-й армейской группой генерал Комацубара получил орден, дай бог памяти, не то бронзового орла, не то чёрного ястреба. Сообщение поистине загадочное, если не учесть некоторых особенностей психологии тогдашней японской правящей клики.

Генерал Комацубара на следующий день после того, как кольцо наших войск вокруг его частей замкнулось, вылетел из этого кольца в тыл, в Маньчжурию. Формально, как показывали пленные офицеры, для организации отпора нашему дальнейшему продвижению в глубь Маньчжурии, а фактически, может быть, и просто для спасения своей особы. Впрочем, дело не в этом.

Когда генерал Комацубара вылетел из окружения, у японцев, никак не ожидавших такого быстрого разгрома на Халхин-Голе, в эти дни ни в районе боёв, ни на подходе не было никаких серьёзных резервов. И наши и монгольские войска наличными силами, будь на то приказ, могли бы в два-три дня пройти сто километров до самого Хайлара и, чего доброго, занять его без особого сопротивления.

Но войска наши, наоборот, получили строгий приказ, выйдя на линию государственной границы Монголии, не пересекать её, остановиться и немедленно начать окапываться и возводить проволочные заграждения.

Комацубара, после своего разгрома на Халхин-Голе почти ничего не имея под рукой, собрал всё, что он мог наспех наскрести: пару железнодорожных батальонов, немножко баргутской кавалерии, остатки какого-то вышедшего из окружения полка, сводный полицейский полк, — и с этими войсками занял реальное соотношение сил в те дни, это была оборона в кавычках. Но мы, не имея приказания двигаться, не двигались и только продолжали возводить полевые укрепления на государственной границе. Комацубара со своей полицией и железнодорожниками тоже, естественно, не двигался, стоял на месте и доносил, что он «сдерживает натиск советских войск и не пускает их на маньчжурскую территорию». Так он простоял с неделю и дождался подхода спешивших из других пунктов Маньчжурии японских дивизий.

Очевидно, эпизод этой «успешной обороны» маньчжурской границы со столь ничтожными силами против во много крат превосходящего противника выглядел в Токио столь героично, что бросивший в окружении на гибель две свои дивизии незадачливый генерал, которому, в сущности, по японским понятиям о чести, следовало сделать себе харакири, вместо этого вдруг получил орден.

Трудно судить, в какой мере это награждение было произведено сознательно, с целью поддержать версию о японских успехах на Халхин-Голе, и в какой мере стало результатом дезинформации Комацубарой высшего начальства. Наверное, имело место и то и другое. Очевидно, японская военщина по самой своей психологии не могла представить себе, чтобы чьи-то войска, имея перед собой открытый фронт, не перешли бы границу и не устремились бы на чужую территорию. А если они не могли себе этого представить, то, следовательно, должны были предположить, что кто-то задержал советско-монгольские войска; задержать же их в тот момент мог только генерал Комацубара со своими полицейскими и железнодорожниками.

Так выглядит этот необъяснимый на первый взгляд эпизод военной карьеры командующего японскими войсками на Халхин-Голе.


Возвращаюсь к рассказу.

Передача пленных происходила 2 октября в двух пунктах: передача здоровых, а вернее, ходячих, пленных была назначена там же, где раньше велись переговоры, в центре, чуть ближе к правому флангу наших позиций. А передача тяжелораненых и не могущих двигаться назначена была ближе к нашему левому флангу, километра за полтора перед нашими позициями, на поле, которое могло служить аэродромом. Туда должны были прилететь наши самолёты, гружёные японскими пленными, и их самолёты, гружёные нашими пленными.

Мы с Ортенбергом приехали к месту передачи ходячих пленных рано, за час до начала процедуры. По дороге мы обогнали человек двести, маршировавших под конвоем, японцев, половина из них — легкораненые — шли с повязками, человек тридцать ехали на грузовиках.

Едва мы прибыли на место, как выяснилось, что кто-то чего-то не предусмотрел, и в результате все представители — и наши и японские — оказались здесь. А туда, где будут передавать тяжелораненых, не послано ни одного полномочного представителя.

Между тем условленное время передачи приближалось.

Чтобы понять последующее, надо представить себе схему расположения наших и японских позиций. Наши, шедшие по границе позиции представляли собой в этом месте вогнутую в нашу сторону дугу. Таким образом, для того, чтобы проехать с правого фланга на левый по нашим дорогам, шедшим за нашими позициями, надо было делать объезд по всей этой дуге. Если же сделать тот же путь — с фланга на фланг — через японские позиции, можно было ехать по хорде этой окружности, то есть по значительно более короткой дороге.

Наш представитель — майор, которого теперь собирались отправить вместе с переводчиком туда, на левый фланг, — поехав в объезд дорогами, шедшими позади наших позиций, явно опоздал бы к началу передачи. Это сорвало бы намеченный ритуал, а мы хотели в точности придерживаться его.

Тогда тут же, на месте, неожиданно быстро договорились с японцами, и их представитель, полковник, взялся ехать вместе с нашими по прямой через японское расположение. Ортенберг, который в таких случаях мгновенно ориентировался, буквально впихнул меня в «эмку», рядом с переводчиком, прошептав мне в ухо, чтобы я не валял дурака, пользовался случаем и ехал:

Там будет у тебя настоящий материал! Гораздо интереснее, чем околачиваться тут!

Я ещё не успел ничего сообразить, как шофёр уже крутанул баранку, и мы поехали вслед за жёлтым японским «шевроле», нырявшим по дороге впереди нас. Поехали мы впопыхах, все вооружённые. Кроме того, сзади на сиденье лежала винтовка шофёра, а в ногах у нас было почему-то навалом насыпано десятка полтора гранат. Переводчик высунул через окно палку с белым платком. Это, согласно предварительной инструкции, должно было изображать белый парламентёрский флаг.

Не успели мы проехать за японцами и полутора километров, как молчаливый длинный майор, ехавший на переднем сиденье, вдруг повернулся и взъелся на переводчика:

— Чего вы высунули эту тряпку? Что мы, сдаваться, что ли, едем? Уберите!
Переводчик сказал:
— Инструкция.
— Мало ли что инструкция. Мы не сдаваться едем. Мы победители. Нечего нам с этой тряпкой ездить. Уберите, говорю я вам!

Переводчик сказал:
— Но они же тогда могут в нас стрелять.
— Пусть попробуют! — сказал решительный майор, и палка с платком была убрана.
Нельзя сказать, чтобы меня обрадовал этот обмен репликами, но я, как лицо безгласное, сидел в углу машины и ждал, что будет дальше.

Проехав километра четыре, мы услышали впереди несколько взрывов, похожих на взрывы гранат. Потом дорога круто повернула, мы обогнули какой-то холмик, и передо мной открылась картина, которую я едва ли когда забуду.

За грядой холмов была довольно ровная степь. В степи, за несколько сот метров вправо от нас, начинался и уходил вдаль, глубокий ров шириной в два — два с половиной метра. В нём было навалено что-то сильно дымившееся. Поодаль, метрах в тридцати, стояли солдаты с лопатами; а ещё немножко поодаль — группа офицеров, наблюдавших за происходившим. Этот дым был тот самый, который мы видели издалека, с места переговоров, а этот ров был местом сожжения вырытых на нашей территории японских трупов. Взрывы, которые мы слышали, когда проезжали, и которые слышали потом, когда уже миновали это место и поехали дальше, были взрывы обойм с патронами и гранат, оставшихся в обмундировании у убитых. Они рвались там, во рву, когда до них доходил огонь. Этим, кстати, наверное, объяснялось то, что, облив бензином очередную партию трупов, солдаты отходили на приличную дистанцию от рва.

«Так вот оно, пресловутое священное сожжение трупов, — подумал я. — Кому чей прах попадет при таком сожжении? Что будет вложено в какую урну, чьи останки на каком из японских островов окажутся и, наконец, всегда ли это будет прах людей или иногда и прах убитых лошадей, которых тоже, бывало, закапывали по соседству с погребёнными солдатами, а потом вместе отрывали и грузили на машины — не из пренебрежения, а просто потому, что в этой страшной каше из обрывков гниющих тел уже иногда не было человеческих сил разобрать где что».

Теперь всё это, сваленное с грузовиков, лежало, облитое бензином, во рву и горело. Потом этот пепел клался в аккуратные урны, урны запечатывались, вывозились по железной дороге через Маньчжурию, через море и опять по железным дорогам развозились на места в патриархальные домики японских деревень, и престарелые родители верили, что заботливо сбережённый прах их сына действительно покоится в этой урне.

Вся эта картина погребения не вызвала во мне тогда ничего, кроме удивления, смешанного с жалостью к мёртвым и отвращением к живым.


Двигаясь по хорде, мы заехали, я думаю, километров на десять в глубь японского расположения. На дорогах стояли столбы со стрелками-указателями. Каждые два-три километра попадались заправочные пункты, то есть просто стояло несколько бочек с бензином, и при них — солдат.

Проезжали легковые машины и грузовики, и тут же, рядом, мокрые, вспотевшие японские солдаты, втроём или вчетвером впрягшись в двухколесную повозку, тащили бочку с водой.

Степь была очень ровная, но, в противоположность нашим прифронтовым местам, наезженных колей было мало, шла только одна дорога; иногда стоял указатель поворота, и шло ответвление в сторону. Как я потом узнал из разговоров, японцы, чтобы не блуждать и не путаться по ночам в степи, под страхом дисциплинарных взысканий запретили наезжать новые колеи; движение было разрешено только по уже наезженным дорогам. В условиях войны в пустыне нельзя не признать это вполне разумной мерой.

Наконец мы стали вновь приближаться к нашим позициям. Вдруг японская машина остановилась, полковник вылез из неё и на ломаном русском языке сказал, что придётся минуту подождать: маленькая неисправность в моторе, сейчас шофёр исправит. Японец-шофёр стал копаться в моторе, а мы стояли рядом: полковник Харада — опираясь на свой самурайский меч, а наш мрачный майор — заложивши руки за спину и с удовольствием глядя на испортившуюся японскую машину.

Не помню, о чём мы говорили; о чём-то, очевидно, говорили, потому что прошло минут десять, а японец всё ещё копался с машиной. Наш шофёр ходил вокруг японского. Ему явно и мучительно хотелось объяснить японцу, что надо предпринять, и, судя по его виду, он точно знал, что именно надо сделать, но не решился вмешаться и лишь искоса поглядывал на майора, ожидая разрешения. Наконец японец что-то подвернул, подкрутил, мучения нашего шофёра кончились; мы сели и снова поехали вслед за японцами.


— Не терпелось помочь, — жёлчно сказал майор.
— Так ведь что там: продуть и всё, — сказал шофёр. — А он не понимает.
— А ты бы ему продул.
— Да я бы продул, да ведь не знаю, можно ли...
— То-то — «не знаю», — сказал майор. — Пусть останавливаются. А мы подождём, мы не гордые. Пусть на наших глазах унижают достоинство своей техники.


Мы проехали ещё минут пять и японцы опять остановились. Полковник Харада вылез и сказал, что нам придется подождать минуточку, потому что в машине снова что-то испортилось. Японский шофёр, подняв капот, лихорадочно завозился в машине, наш ходил кругом него, полковник Харада по-прежнему опирался на свой самурайский меч и смотрел в спину своему шофёру такими глазами, что я подумал, шофёру сегодня не миновать палок или чего-нибудь в этом роде — уж очень судорожно улыбающимся было лицо у полковника Харада.
Так мы постояли минут десять. Майор посмотрел на небо, потом на часы и сказал:
— Опоздаем.
Потом опять помолчал, видимо колеблясь, и наконец сказал шофёру:
— Федосеев, помогите.
Федосеев кинулся к мотору. С минуту они поговорили с японским шофёром на том непонятном для всех других особом шофёрском языке, о котором в одном из военных очерков сорок первого года так хорошо писал Евгений Петров; японец что-то повернул, наш что-то повернул, кто-то куда-то подул, мотор завёлся, и мы поехали.


Японцы ехали по-прежнему впереди нас, на дистанции шагов в сто. На нашем пути встретился маленький холмик, и мы на несколько секунд потеряли японцев из виду: они уже перевалили, а мы только поднимались. А когда мы поднялись на холмик, то увидели, что японцы атакованы нашим броневичком, на крыле которого с наганом в руке стоит какой-то из наших командиров. Полковник Харада, вылезший из своего «шевроле», что-то пытался показывать руками. Наш командир, не сходя с подножки броневика, тоже жестикулировал, но жестикуляция у него получалась более внушительная, ибо в одной руке у него оставался забытый в пылу спора наган.

Подъехав, мы выяснили, в чем дело. Оказывается, мы из нейтральной зоны заехали в зону одной из наших дивизий. И надо сказать, что у капитана, стоявшего на подножке броневика, заметно омрачилось лицо, когда он увидел нас и, выслушав наши объяснения, уразумел, что мы едем вместе с этим японским полковником, что японец — парламентёр и что его нельзя схватить и пленить.

— А что мне — парламентёр, не парламентёр! — не сдавался капитан. — Вот продержу его два дня — пусть узнает, как заезжать на нашу линию!
— Так он же с нами!
— Ну и что ж, что с вами? А вот заехал. Вот задержу его дня на два!
— Пока вы только нас зря задерживаете!
— Вас пропустим, а его задержим!.. Вот сейчас задержим, — доверительно обратился он теперь уж непосредственно к японцу, — задержим, и всё!
— Ну, ладно, довольно, — сказал мрачный майор. — Некому будет пленных сдавать и принимать. Поехали!
— Буду провожать вас до границы нашей зоны.
— Провожайте, провожайте.

И мы поехали, теперь уже мы впереди, за нами — Харада, а за ним — бравый капитан на броневичке.

Наконец мы приехали на площадку, где должны были приземляться самолёты. По условиям, самолётов должно было приземлиться восемь: четыре с нашей стороны и четыре с японской.

Через несколько минут после нашего приезда первыми, согласно условию, стали приземляться японские самолёты. Три из них пришли пустыми только для того, чтобы забрать японских пленных. Только на четвёртом оказались тяжелораненые наши — человек двенадцать: небритые, грязные, обросшие, ужасно исхудалые, в большинстве с тяжёлыми ранениями, некоторые с ампутациями.

Один взятый ещё в мае старшина был страшно худой, заросший до глаз бородой, в которой появилась седина, с ввалившимися глазами, с перебинтованной грудью, с одной ногой в шине и, что меня особенно поразило, в обгорелой гимнастерке без одного рукава. Так он был взят на поле боя, раненный в грудь, ногу и руку, в обгоревшей гимнастерке, и в таком же виде его возвращали нам через пять месяцев.

Здесь же на площадке стоял наш маленький санитарный автобус. Оттуда раненым быстро притащили еду, шоколад, кажется, сгущённое молоко и ещё что-то, поили их и кормили. Минут через пятнадцать подошли и наши самолёты; они снизились один за другим, и наши с помощью японцев стали вытаскивать оттуда японских тяжелораненых. Было их, по-моему, человек семьдесят, все на носилках, все тяжёлые; некоторые могли садиться на носилках, некоторые лежали пластом. Все были одеты в чистое белье и в чистенькое, новенькое, с иголочки, японское обмундирование. Рядом с каждым лежала на носилках новенькая японская шинель, каждый был накрыт до пояса новеньким японским одеялом, словом, видимо, всё соответствовало инструкции — «сдать в полном порядочке».

Я так и слышу, как звучат эти слова: «Сдать в полном порядочке». Сдали действительно в полном порядочке. Кстати сказать, это было нетрудно: в наши руки попало не то пятнадцать, не то двадцать тысяч полных комплектов зимнего обмундирования, завезённого японцами в предвидении зимней кампании.

Японцы лежали мрачно и тихо, чувствовалась их угнетённость. Полковник Харада, очень любезный и улыбчивый с нами, вдруг стал говорить каким-то свистящим, как хлыст, голосом. Бывшие тут же два японских майора и два капитана, — как выяснилось, военные врачи, — распоряжались выгрузкой и главным образом погрузкой пленных на самолёты. Японские санитары действовали грубо, швыряли носилки об землю, но никто из раненых не застонал и не охнул. Наши вытаскивали их гораздо мягче, вежливей, и даже не вежливей, а просто-напросто сердечней.

Японцы вели себя со своими ранеными нарочито грубо. В этом чувствовалась не столько действительная грубость, сколько необходимость быть грубыми на глазах у начальства, необходимость показать презрение к этим пленным. Санитары старались вовсю. Доктора считали носилки и тоже разговаривали резкими и свистящими голосами. Ни один из них так и не ответил на те несколько вопросов, которые — стоя рядом, я слышал это — задали им пленные. Врачи и санитары, не стесняясь, перешагивали через носилки.

Потом, когда выгрузили всех пленных, санитары вдруг появились с пачками белой бумаги, пошли вдоль рядов и одному за другим, быстро и грубо, начали надевать каждому из раненых на головы колпаки, похожие на большие пакеты, в которые у нас в магазинах насыпают крупу. Эти большие пакеты из плотной, в несколько рядов склеенной бумаги напяливались пленным на головы.

Как-то странно и тяжело было смотреть, как тем из раненых, кто сам не мог приподнять голову, грубо приподнимали её и нахлобучивали на неё пакет, а следующий, тот, кто мог поднимать голову, уже сам приподнимался на локтях и вытягивал шею навстречу пакету.


Полковник Харада проходил мимо меня. Я задержал его и спросил: что они делают с пленными? Он быстро остановился и произвёл на своём лице два необыкновенно быстрых движения: сначала он быстро улыбнулся. Это был жест по отношению ко мне — он отвечал на мой вопрос. Потом эта улыбка так же быстро исчезла, и нижняя губа полковника оттянулась в надменную гримасу. Кивнув на пленных и сделав очень короткий и очень презрительный жест в их сторону, он сказал:

— Это надевают на них для их пользы, чтобы им было не стыдно смотреть в лицо офицерам и солдатам императорской армии.

Наверное, надо было сказать ему, что после всего происшедшего на Халхин-Голе некоторым генералам и офицерам японской армии следовало бы надеть на голову такие же мешки, чтобы им не было стыдно смотреть на своих возвращающихся из плена солдат, но, как часто в таких случаях бывает, эта мысль пришла мне в голову позднее, чем нужно, Харада уже отошёл и отдавал какие-то распоряжения.


Пленных японцев быстро и грубо запихивали, именно запихивали, в японские самолёты, наших погрузили в один из наших самолётов. Самолёты один за другим начали подниматься в воздух, а мы остались на быстро опустевшей посадочной площадке.


Если мы хотели застать хотя бы конец официальной церемонии на главном пункте передачи пленных, надо было немедленно ехать назад. Однако, когда мы подошли к машинам, то выяснилось, что машина полковника Харада в третий раз испортилась, и его шофёр, стоя спиной к нам, копался в моторе. Харада, ни слова не говоря, подошёл к нему сзади и, держа свой офицерский меч за середину, легонько дотронулся ножнами до ноги шофера.

Одновременно он слегка обернулся к нам и улыбнулся. Улыбка была для нас. Шофёр повернулся. У него были такие испуганные глаза, что я понял: пока над ним стоит Харада, он может копаться в моторе два, три, двенадцать часов, но всё равно с этими ошалевшими от страха глазами ничего не починит.


Харада сказал что-то по-японски, шофёр тоже ответил по-японски. Харада улыбнулся нам и сказал:
— Боюсь, что не доедем.
Тогда мы предложили ему сесть в нашу машину вместе с нами. Он поколебался и сказал:
— Хорошо, спасибо.

Задержавшись около своего шофёра, он начал что-то говорить ему. В это время наш угрюмый майор и переводчик препирались, как быть теперь: выставлять через окно белый флаг или нет. Теперь перед нами уже не поедет японская машина, так что в нас наверняка будут стрелять.

— Да, но с нами ихний полковник едет, — сказал майор.
— Да, но его не сразу увидят. Увидят нашу машину в тылу японского расположения. Представьте себе, в нашем тылу — японская машина! Сперва обстреляют нас, а потом уже его заметят, — говорил переводчик.
— Что же, в нашей машине будет японский полковник, — говорил майор, — а мы белый флаг выставим, как будто мы сдались ему? Нет, так, без флага поедем!

Полковник Харада подошёл к нам, и мы сели в нашу «эмку», майор снова впереди, а мы втроём сзади: с одного бока переводчик, посредине полковник, а с другого бока я. Харада был изрядно стиснут между нами. Меч, поставленный между ногами, мешал ему, и на кочках казалось, что он вот-вот выбьет себе мечом зубы. Кроме того, ему мешала лежавшая сзади на сиденье винтовка, а вид рассыпанных на полу гранат тоже, наверно, действовал не слишком утешительно.

Должно быть, сыграла свою роль и недавняя встреча с ретивым капитаном броневичка. Во всяком случае, когда мы стали разворачиваться и выезжать с посадочной площадки, Харада встревожился и стал говорить:
— Нет, не сюда, а сюда! Дорога сюда!

Он, очевидно опасался, что его завезут в наше расположение. Майор повернулся и мрачно сказал:
— Я дорогу знаю. Где раз проехал, второй раз знаю. Я вас довезу, вы не безпокойтесь.

— Я не безпокоюсь, — сказал полковник и начал опять улыбаться и расспрашивать нас о каких-то вещах, вовсе не относившихся ни к нашей поездке, ни к войне: о женщинах, о высшем образовании и о Москве, где он когда-то был не то помощником военного атташе, не то кем-то ещё.

Теперь мы уже явно ехали по японской территории, но полковник, стиснутый нами с двух сторон и сидевший в нашей машине, видимо, чувствовал себя всё-таки неуютно. Мы с переводчиком тоже чувствовали себя не слишком хорошо и всё время боялись, что кто-нибудь из японских солдат, стоявших на постах на поворотах дороги, возьмёт и выпалит в нас. Я очень удивлялся, как этого не случилось. Может быть, японцев гипнотизировала неукротимая уверенность нашего майора, что всё будет в порядке и что его никто не посмеет тронуть, а может, их ошеломлял вид одинокой, без всякого сопровождения проезжавшей через их позиции русской машины, но никто из них так и не выстрелил. Винтовки поднимались, машина подъезжала ближе, в пяти шагах японцы видели стиснутого между нами японского полковника, делали ему на караул по-ефрейторски, и мы проезжали дальше.

Так в конце концов мы благополучно вернулись к месту переговоров.

К тому времени, когда мы вернулись, церемония опроса и подсчёта была закончена, и мимо нас промаршировали пленные.

Вначале прошли наши, их было человек восемьдесят. Во главе их шёл одетый в синий танкистский комбинезон худой, чёрный, бородатый человек с печальными глазами и рукой на перевязи. Это, как мне сказали, был майор — командир батальона нашей бронетанковой бригады. Его считали погибшим в одном из боёв ещё в июле. Но оказалось, что он в плену. Как старший по званию среди пленных, он вёл колонну.

Наши пленные молча прошли мимо нас и скрылись за поворотом дороги, уходившей к нашим позициям. Потом прошли японцы. Замыкая их колонну, ехали две открытые машины, в которых сидели раненые главным образом в ноги.

Дорога. По ней, замыкая колонну, едет последняя машина с японскими пленными. Она едет сначала мимо маленькой группы наших врачей и сестёр, потом мимо группы наших командиров, руководивших передачей, потом мимо большой группы японских офицеров.

И вот на этом последнем куске дороги, под взглядами всех, кто стоит по сторонам её, в кузове последней машины поднимается японец и демонстративно долго приветственно машет нашим врачам и сёстрам перевязанной бинтом кистью.

Все стоят молча, наши и японцы, все это видят. А он, приподнявшись в кузове, всё машет и машет рукой, машет долго, до тех пор, пока машина не скрывается за поворотом.

Кто был этот человек? Японский коммунист или просто человек, которому спасли жизнь наши врачи и который, несмотря ни на что, хотел выразить им последнюю благодарность? Что ждало этого человека там, в Японии: дисциплинарное взыскание или военный суд? Не знаю, но эта сцена до сих пор живёт в моей памяти.
Потом, вернувшись с Халхин-Гола, я написал об этом стихотворение «Самый храбрый», но мне не удалось выразить в нём всё то, что было у меня на сердце, когда я видел эту сцену.

Вот, пожалуй, и всё, что имело смысл вспомнить в связи с моей первой корреспондентской работой в Монголии. Многое забылось, а многое помнится слишком туманно для того, чтобы иметь право записывать это на бумагу.
После обмена пленными я провёл на Халхин-Голе всего три или четыре дня. Меня тянуло на Запад. Казалось, что там, на Западе, вот-вот развернутся военные события. К счастью, я тогда ошибся на полтора года.


Оффлайн Константин Кулешов

  • Активист Движения "17 марта"
  • **
  • Сообщений: 316
Маршал Советского Союза Г. Жуков.
Халхин-гольский урок

С мая по сентябрь 1939 года, в продолжение четырёх месяцев, в районе реки Халхин-Гол происходили ожесточённые бои между советско-монгольскими и японскими войсками. Война закончилась блестящей победой Красной Армии и Монгольской Народно-революционной армии...

На песчаных барханах восточнее Халхин-Гола были полностью уничтожены две отборные японские дивизии, считавшиеся лучшими дивизиями императорской армии. Враг был изгнан с территории дружественной нам Монгольской Народной Республики, он получил сокрушительный удар. Никогда за всю свою историю японская армия, непобедимостью которой так кичились её хвастливые генералы, не знала такого поражения, как на Халхин-Голе.

Советские войска вернулись с поля боя победителями. Маршал Советского Союза товарищ Ворошилов в своём приказе от 7 ноября 1939 года сказал:

«Подлинной славой покрыли себя бойцы и командиры — участники боёв в районе реки Халхин-Гол. За доблесть и геройство, за блестящее выполнение боевых приказов войска, участвовавшие в боях в районе реки Халхин-Гол, заслужили всенародную, великую благодарностью».

Бои у Халхин-Гола не явились плодом какого-либо пограничного недоразумения. Причины японской провокации были совершенно ясны.

Что нужно было японцам на монгольской земле?

Об этом представители японской военной клики писали откровенно. В секретном докладе начальника японской особой миссии в Бейпине Мацумура на имя штаба Квантунской армии мы читаем:

«Основываясь на точке зрения империи и её большой континентальной политике, после захвата Маньчжурии необходимо продолжать захват Монголии. Монголия является важным военным плацдармом, и в отношении Монголии наша империя прилагает все усилия к тому, чтобы последовательно её захватить».

Генерал Араки высказывался ещё более откровенно.

«Япония, — писал он, — не желает допустить существования такой двусмысленной территории, какой является Монголия, непосредственно граничащая со сферами влияния Японии — Маньчжурией и Китаем. Монголия должна быть, во всяком случае, территорией, принадлежащей нам».

Один из прожжённых японских империалистов, Хадеказе, доказывал:

«По единодушному мнению военных экспертов, наступление Японии на СССР через Внешнюю Монголию будет успешней, чем через Маньчжурию».

Японская военщина зарилась на Монгольскую Народную Республику, чтобы, захватив её, подойти к нашим забайкальским границам и угрожать советской земле от Байкала до Владивостока, а в случае войны с СССР перерезать Великий Сибирский путь.

Японцы задолго до военных действий готовили свою авантюру. Не случайно они выбрали район реки Халхин-Гол.

Они стремились создать такой театр войны, который поставил бы наши войска в исключительно тяжёлое положение. Наша ближайшая железнодорожная станция была отдалена от Халхин-Гола на 750 километров (кругооборот 1500 километров). Это действительно создавало огромные трудности в подвозе огнеприпасов, горючего, вооружения, снаряжения и средств питания. Даже дрова — и те надо было доставлять не ближе, чем за 500 километров.

Восточный район Монгольской Народной Республики — степной район, с большим количеством солончаков и солёных озёр. Пресную воду здесь достать очень трудно. Местность абсолютно безлесная и малонаселённая.

Река Халхин-Гол — сложная водная преграда, особенно в районе боевых действий. Ширина её от 50 до 130 метров, глубина — до двух, а местами и до трёх метров. Бродов мало, течение реки очень быстрое. Дно галечное. Долина реки широкая и во многих местах заболочена. Спуски к долине от горы Хамар-Даба до горы Баин-Цаган очень крутые, а местами совершенно недоступны для машин. Восточная долина Халхин-Гола хорошо просматривается с высот как правого, так и левого берега. В 2–3 километрах восточнее Халхин-Гола тянется гряда тактически очень выгодных высот. Здесь много песчаных высот и котловин, затруднявших применение танков, броневиков и автомашин.

Наш фронт разрезала речка Хайластин-Гол — приток реки Халхин-Гол. Её долина идёт перпендикулярно фронту. Изгибы и неровности этой долины использовались японцами как укрытие для своих войск и, особенно, для расположения тылов. Река Халхин-Гол и прилегающие к ней высоты являлись крайне выгодными тактическими рубежами, а обладание рядом командных высот давало японцам возможность создать здесь сильный оборонительный рубеж. По плану японского генштаба, через район Номун-Хан-Бурд-Обо должна была быть проложена железная дорога Халунь — Аршан — Ганьчжур, которая обезпечивала бы питание войск, действующих против Монгольской Народной Республики и Забайкалья.

Японцы, выбирая эти места для своей провокации, безусловно, рассчитывали на то, что Красная Армия будет оторвана от своих тылов и не сумеет развернуть здесь свою могучую технику.

По всем данным, японские разведчики провели тщательную рекогносцировку и даже издали неплохие топографические карты района реки Халхин-Гол. По этим картам японцы предварительно провели несколько больших и малых военных игр, тщательно прорепетировали на картах захват данной местности и на всякий случай её оборону.


Японцы, будучи крепко побиты у озера Хасан, видимо, надеялись в более благоприятной для себя обстановке свести счёты с Красной Армией.

Провокационные налёты в этом районе японцы предприняли с начала 1939 года. В январе они неоднократно обстреливали дозоры 7-й пограничной заставы Монгольской Народной Республики. В феврале японцы группами до взвода несколько раз переходили границу, проникая в глубь монгольской территории. В начале мая противник стал действовать более вызывающе. Нападения на пограничные наряды производились силами до эскадрона. Одновременно японцы начали производить групповые полёты над территорией Монгольской Народной Республики с целью разведки. 11 мая японская авиация штурмовала пограничную заставу №7 в районе горы Хамар-Даба, расположенную в 20 километрах от государственной границы. 14 мая японский отряд в составе эскадрона конницы, полуроты пехоты при содействии группы самолётов нарушил границу и занял безымянную высоту в 3 километрах северо-восточнее устья Хайластин-Гола. Одновременно был занят баргутским кавалерийским полком район Номун-Хан-Бурд-Обо.

Выполняя договор Советского правительства с Монгольской Народной Республикой о взаимной помощи, командование отдало приказ о переброске частей Красной Армии в район реки Халхин-Гол.
Японская же военщина не унималась, она продолжала свои провокации, а затем перешла и к более широким действиям.

21 мая командующий 23-й японской пехотной дивизией генерал Камацубара отдал приказ:

«1. Положение противника (идёт ссылка на карту).

2. Дивизия должна уничтожать войска Внешней Монголии в районе Номунхана (т. е. Халхин-Гола).

3. Командир 64-го пехотного полка объединяет и командует всеми отрядами, образуя сводный отряд Ягамата.
Этот сводный отряд немедленно на автотранспорте перебрасывается в район Номунхана для выполнения задач по уничтожению войск Внешней Монголии.

...Я нахожусь в Хайларе.

Командир 23-й дивизии генерал-лейтенант Камацубара».


К исходу дня 27 мая в район Номун-Хан-Бурд-Обо японцы подтянули часть 64-го пехотного полка, разведывательный отряд дивизии, моторизованную роту капитана Ковано, 8-й баргутский кавалерийский полк и часть 1-го и 7-го кавалерийских полков. Всего японцы стянули сюда свыше 1500 штыков, 1000 сабель, до 75 станковых и ручных пулемётов, 12 орудий, 6–8 бронемашин и до 40 боевых самолётов.

И вот, в 5 часов утра 28 мая японцы перешли в наступление. Японская авиация начала бомбить нашу оборону, переправу и тыл. Особую активность противник развивал на левом фланге, где разведывательным отрядом подполковника Адзумо и моторизованным отрядом капитана Ковано пытался отрезать наши части от реки Халхин-Гол, окружить и уничтожить их.

Обстановка для наших частей была тяжёлой. Японцам удалось уже глубоко охватить слева нашу оборону. Создалась угроза переправе. Людских сил и техники у нас тогда было в несколько раз меньше, чем у японцев. Кровопролитные бои продолжались два дня.

Наши бойцы, командиры и политработники геройски сдерживали напор японских частей и неоднократно переходили в контратаку.

Пехоты было у нас очень мало, пришлось бросить в бой сапёрную роту 11-й танковой бригады. Сапёры сражались с изумительным упорством и храбростью. По пять-шесть раз ходили они в контратаки. Также геройски дрался бронедивизион монгольской кавдивизии, до шести раз ходивший в атаку.

В этих боях японцам не удалось достигнуть успехов. Отряды подполковника Адзумо и капитана Ковано были почти полностью уничтожены нашим артиллерийским и пулемётным огнем. Японцы потеряли более 400 человек убитыми. Оставив на поле боя убитых, раненых и много вооружения, японские войска отступили на свою территорию в район Деп-Ден-Сумэ.

В июне наряду со столкновениями наземных войск имели место воздушные бои. 22 июня 95 советских самолётов вступили в бой с 120 японскими самолётами. В результате был сбит 31 японский самолёт. 24 июня наши героические лётчики сбили 25 неприятельских самолётов, потеряв лишь два истребителя. 26 июня около 60 японских истребителей появились у озера Буир-Нур. В районе Монголрыба завязался воздушный бой, в котором приняли участие 50 советских самолётов. Бой продолжался около двух часов и окончился разгромом японской авиации, которая покинула поле боя, преследуемая нашими истребителями до района Ганьчжур. В этом бою было уничтожено 25 японских самолётов. Мы потеряли три самолёта.

Воздушные бои не прекращались. Каждый день наши лётчики наносили всё более сокрушительные удары японской авиации. Не прекращались также и столкновения пехотных частей.

Японцы готовились к новому наступлению. Они стали подтягивать в район событий крупные соединения. Новое наступление они назначили на 3 июля.

К исходу дня 30 июня в районе Джин-Джин-Сумэ и озера Яньху вышли в полном составе усиленная артиллерией за счёт других частей Квантунской армии 23-я пехотная дивизия под командованием генерал-лейтенанта Камацубара, 26-й пехотный полк и часть 28-го пехотного полка 7-й пехотной дивизии, 3-й и 4-й танковые полки, хинганская дивизия и части баргутской конницы. Кроме того, сюда были подтянуты 1-й отдельный артиллерийский полк, 7-й тяжёлый артиллерийский полк, мелкокалиберная скорострельная и горная артиллерия, до двух дивизионов зенитной артиллерии. Здесь же японцы сосредоточили не в малом количестве авиацию. Самолёты собирались со всех концов, часть их прибыла с китайского фронта, часть из Японии, и, кроме того, в операциях приняли участие почти все самолёты Квантунской армии.

Всего японцы к началу этих боёв собрали 20 000 штыков, 4700 сабель, 170 полевых орудий, 98 противотанковых орудий, 136 танков и броневых машин, 164 станковых пулемёта и более 250 самолётов.

План наступления японцев состоял в том, чтобы сковать наши части с фронта, обойти левый фланг нашей обороны, скрытно переправиться с главными силами через реку Халхин-Гол и, овладев господствующей высотой Баин-Цаган, ударить в тыл наших обороняющихся частей с целью отрезать и уничтожить их.

Генерал Камацубара в своём приказе от 30 июня, захваченном впоследствии нами, так и писал: «Дивизии главными силами переправиться через реку Халхин-Гол, захватить войска противника и уничтожить их». Камацубара был настолько уверен в своей победе, что хвастливо уведомил в этом же приказе, что движется с основными силами на гору Баин-Цаган, где будет находиться после её взятия.

Несколько слов о горе Баин-Цаган, где нашими войсками было учинено японцам историческое побоище.

Гора Баин-Цаган расположена в изгибе по левому берегу и охватывается с востока и севера рекой Халхин-Гол. Восточные и северные скаты этой высоты крутые, с обрывами. Западные и южные скаты скрадываются предгорной степью. Здесь Баин-Цаган не выделяется как гора, а сливается с окружающей её местностью. С горы Баин-Цаган открывается прекрасный обзор во все стороны на 20–25 километров, и только на запад обзор ограничен до 3–4 километров.

Наши части, сделав необходимые выводы из майских боёв, организовали прочную оборону по важнейшему рубежу в 5–6 километрах восточнее реки Халхин-Гол. Правый фланг обороны наших войск проходил через гряду песчаных высот и своим охранением упирался в реку Халхин-Гол. Левый фланг проходил по высоте Ремизова, пересекая северные скаты её, и тянулся до реки Халхин-Гол, что в 3–4 километрах южнее горы Баин-Цаган. Гора Баин-Цаган и близлежащий район Развалин прикрывались подразделениями монгольской кавалерийской дивизии.

В 100–120 километрах от района действий после длительных переходов приводили себя в порядок мотомехчасти, в том числе 11-я танковая бригада, которой командовал комбриг Яковлев, и 24-й мотострелковый полк полковника Федюнинского.

Этих сил было далеко недостаточно для разгрома врага. Командованием было принято решение до конца сосредоточения всех войск, намеченного по плану, советско-монгольскими частями вести активную оборону, подготовив на случай наступления противника сильный контрудар из глубины.

Активные действия японской авиации в период 22–27 июня насторожили нас. По всем данным было видно, что японцы думают в ближайшее время повторить майское наступление, но в значительно более крупном масштабе. В целях предосторожности ударная группа наших войск в ночь с 1 на 2 июля была переброшена в район озёр, что в 25–30 километрах западнее горы Хамар-Даба.

Между 5 и 8 часами вечера 2 июля японские части, при поддержке 40–50 танков, просочившись между подразделениями, прикрывавшими границы Монгольской Народной Республики, пытались окружить их. Встретив упорное сопротивление и потеряв до десяти танков, подбитых нашей артиллерией, японские части замедлили свои действия.

Всю ночь со 2 на 3 июля японцы вели активную разведку переднего края и системы укреплений. Одновременно шумом танков, пулемётным и артиллерийским огнём они пытались замаскировать шум от передвижения своей главной группировки, торопившейся за ночь переправиться через реку и обосноваться на горе Баин-Цаган, чтобы с рассвета начать наступление в тыл нашей обороны.

В 2 часа 3 июля части нашей ударной группы были подняты по тревоге и получили задачу выступить к реке Халхин-Гол, сосредоточиться к 10 часам 3 июля в районе горы Баин-Цаган и быть готовыми нанести врагу контрудар. Ориентировочно направление указывалось через гору Баин-Цаган во фланг и тыл группировки японцев. В 7 часов 3 июля нам было ясно, что противник, ведя наступление при поддержке 80–100 танков с фронта, переправил главные силы через реку и сосредоточивает свою группировку на горе Баин-Цаган.

Малочисленные монгольские кавалерийские части были оттеснены японцами. В 10 часов к району Баин-Цаган начали подходить головные части ударной группировки наших войск. Первой к району Баин-Цаган подошла 11-я танковая бригада, за нею подходил 24-й мотострелковый полк.

Положение было напряжённое. Нашим частям, находившимся восточнее реки Халхин-Гол, угрожала реальная опасность быть отрезанными от своих войск. Поэтому командование приняло решение немедленно атаковать японскую группировку, развернув с ходу всю танковую бригаду и мотострелковый полк. Ожидать полного сосредоточения ударной группы было рискованно.

Наша идея и наш план боя были просты: танковой бригаде ударом с севера, 24-му полку ударом с северо-запада и с запада, бронебригаде Лесового (она подходила несколько позже других) ударом с юга окружить и уничтожить главную группировку противника, переправлявшегося на западный берег реки Халхин-Гол.

Перед атакой был дан короткий шквал артиллерийского огня. Развернувшаяся танковая бригада с рёвом полутора сотен моторов стремительно ринулась на японцев. Танки были встречены сильным артиллерийским и противотанковым огнем.

Но никакая сила не могла остановить наших безстрашных танкистов... При поддержке артиллерийского огня они прорвали противотанковую оборону и, ворвавшись в центр главной вражеской группировки, давили гусеницами, безпощадно косили огнём врага, пытавшегося остановить победоносное движение танковой бригады. Развернувшаяся с юга бронебригада крепко ударила по тылам японцев. Стрелки и пулемётчики 24-го полка своим героизмом не уступали танкистам.

Контрудар, нанесённый нами, явился полной неожиданностью для противника. Враг вынужден был перейти от наступления к обороне. Инициатива перешла в наши руки. Теперь наши части пошли в наступление на разгром врага, занявшего гору Баин-Цаган.

Целый день 3 июля шли бои. В 19 часов командование наших войск организовало одновременную атаку, охватив противника с трёх сторон. Атака продолжалась и ночью. 4 июля с самого утра японцы пытались перейти в контратаку, стремясь переправить через реку новые силы. Японские самолёты налетали большими группами, считая, что бомбёжкой им удастся парализовать действия советских войск. Но советские лётчики достойно встретили вражескую авиацию.

Вечером была организована третья общая атака. Бои не прекращались всю ночь, и только 5 июля к 3 часам утра сопротивление японцев было окончательно сломлено, и они толпами, преследуемые нашими танками и артиллерийским огнём, обратились в бегство. В панике бежали они к переправе, от страха кидались в воду, многие тонули. С перепугу японцы взорвали свой понтонный мост, бросив на произвол судьбы много солдат, оружия и имущества. Остатки вражеских полчищ были уничтожены в рукопашной схватке.

Трупы японцев, убитые лошади, японские машины, оружие устилали гору Баин-Цаган. Японская военщина искала здесь славы, но нашла смерть.

Японцы потеряли в этих боях тысячи солдат и офицеров. Огромное количество снаряжения, боевого имущества досталось советским войскам. Наши лётчики сбили 45 японских самолётов.

А генерал Камацубара, который в своём первом приказе обещал следовать вместе со своими войсками и быть на горе Баин-Цаган, теперь оказался в противоположном районе — у озера Иринган. Отсюда он отдал приказ за №116, в котором предлагал: «Одной машине (самолёту) быть в постоянной готовности в районе озера Иринган».

Баин-цаганская операция закончилась разгромом крупной группировки японцев. Эта битва является образцовой операцией активной обороны наших войск и впоследствии справедливо была названа «баин-цаганским побоищем». После Баин-Цагана японцы не решались больше переправляться через реку Халхин-Гол.

В течение июля они напрягали все силы, стремясь сбить нашу оборону с выгодных позиций и отбросить наши войска на западный берег реки Халхин-Гол. В ночь на 7 июля японцы провели ряд внезапных ночных атак; особенно они были яростны в районе высоты Ремизова. Ночные атаки повторялись до 11 июля включительно. Существенных успехов противнику не удалось добиться.

Днём усиленно действовала японская авиация. Ежедневно по 8–10 раз японцы бомбардировали переправы, огневые позиции и командные пункты. С 11 по 13 июля японцы повели наступление всеми своими силами, атакуя главным образом войска, расположенные на высоте Ремизова, и захватили её.

Наши части героически отражали попытки японцев овладеть оборонительным рубежом. В этот период из числа наших прекрасных бойцов и командиров выросли, закалились и прославили себя воспитанники партии Ленина, герои, замечательные командиры Яковлев, Ремизов, Федюнинский, Заиюльев, Ермаков, Абрамов, Михайлов, Анохин, Пономарёв и другие.

С 13 по 23 июля в действиях войск наступило некоторое затишье. Японцы усиленно готовились к новому наступлению, которое было назначено на 23 июля. Об этом наступлении нам заранее было известно, и мы готовились во всеоружии встретить врага.

С самого раннего утра 23 июля японцы открыли сильный артиллерийский огонь, взяв под обстрел главным образом наши артиллерийские позиции и передний край обороны. В 9 часов японцы на южном участке перешли в атаку, пытаясь сбить наши части в районе высоты Песчаная и прорваться к переправам. На северном участке до 10 часов продолжалась огневая подготовка японцев. Отсутствие одновременной атаки на всём фронте дало возможность нашему командованию сосредоточить на южном участке всю мощь артиллерийского огня. Атака противника была здесь отбита. В 10 ч. 30 м. японцы начали атаку на левом фланге. К этому времени наша артиллерия освободилась на правом фланге и перенесла весь свой огонь по атакующим боевым порядкам пехоты противника.

С тыла всё время шли для подкрепления эшелоны машин с японской пехотой, но наши лётчики встречали их за 20–30 километров от передовой линии, штурмовали их, не давая противнику возможности развернуть все свои силы для наступления. Японцы несколько раз пытались то на южном, то на северном фланге атаковать наши войска, но каждый раз терпели поражение.

25 июля в 6 часов японцы прекратили наступление. Неся большие потери от своих безплодных атак, враг приступил к подготовке упорной обороны в районе высот Палец, Ремизова, Песчаная, Большие пески, Зелёная, готовясь к зимним действиям.

Нашим войскам приходилось вести бой в крайне тяжёлых условиях. Некоторые части несколько месяцев не выходили из боя. Особенно чувствовался недостаток пехоты, её было так мало, что между отдельными частями образовались разрывы в 1–2 километра, где стояли лишь небольшие заслоны. Чтобы сдержать натиск врага, не раз приходилось перебрасывать людей с одного фланга на другой.

Особенно ожесточённой была в эти дни воздушная война.

В результате воздушных боёв за 23 июля японская авиация потеряла 15 истребителей, 2 бомбардировщика, 2 разведчика и 1 аэростат, корректировавший огонь японской артиллерии. Мы потеряли 5 самолётов. Воздушные бои происходили также 24 и 25 июля. Столкновения, начинавшиеся встречами небольших групп истребителей, как правило, разрастались в крупные воздушные сражения. В результате воздушных схваток за 24 июля японцы потеряли 34 истребителя и 2 бомбардировщика. За 25 июля было сбито 19 японских самолётов. 29 июля было сбито 32 японских самолёта, 4 августа — 10 самолётов.

Не секрет, что японцы стянули сюда с китайского фронта своих лучших лётчиков. И всё же победа оставалась за нашей авиацией. Японские лётчики, завидев советские самолёты, всё чаще и чаще бросались в бегство, не принимая боя.

Командование советско-монгольских войск готовилось к генеральному наступлению. Идея этой операции заключалась в окружении и полном уничтожении всех частей японской армии, находившихся в районе боевых действий.

Наше Советское правительство, наша партия ничего не жалели для того, чтобы обезпечить эту операцию. Нам прислали новые пехотные части, которые мы поставили в резерв, доставили первоклассную технику — танки, артиллерию, авиацию. В огромном количестве подвозились боеприпасы, горючее, продукты и др. Именно благодаря этой помощи, заботе нам удалось преодолеть огромные трудности, связанные с отдалённостью фронта от железной дороги.

Командование армейской группы приняло ряд мер для сохранения полной тайны готовящегося наступления. Нужно было, чтобы у японцев создалось впечатление, что наши войска не собираются наступать, а готовятся к обороне, к зиме. Каждый день с командного пункта шли в тыл телеграфные запросы о проволоке и кольях для оборонительных сооружений. По радио передавались ложные распоряжения и запросы о зимнем обмундировании, причём все эти распоряжения были написаны кодом, который имелся у японцев. А чтобы создать у врага полную иллюзию реальности всей этой подготовки, мы до последних дней строили проволочные заграждения.

На фронт прибыла мощная звуковещательная станция. Она прекрасно имитировала забивку кольев, работая по меньшей мере за сотню сапёров. Выпускались листовки, содержание которых посвящалось задачам обороны. Противника приучали к шуму танков. За 10–12 дней до наступления вдоль фронта безпрерывно курсировало несколько взводов танков со снятыми глушителями. Вначале японцы забезпокоились. По утрам они даже открывали артиллерийский огонь, а затем стали равнодушны к шуму танков, очевидно, решив, что «у большевиков нет дисциплины». Этот «шум» впоследствии принёс нам большую пользу. 19 августа, накануне нашего наступления, японцы так и не разгадали, что к исходным рубежам сосредоточились две наши танковые бригады.

Готовясь к генеральному наступлению, мы уделяли большое внимание изучению противника. Здесь большую пользу принесли бои с ограниченной целью, проведённые нами 1 и 7 августа, и активные действия 6-й и 8-й кавалерийских дивизий на флангах обороны противника. Воздушная разведка, фотографирование, ночные поиски, неоднократный захват «языка» — всё это помогло уточнить данные о противнике. Мы проводили безпрерывную командирскую рекогносцировку. Всё это также тщательно маскировалось. Командный состав был в красноармейском обмундировании, танкисты — в общевойсковой форме. С начала операции мы довольно хорошо знали оборону и группировку противника.

О готовящемся генеральном наступлении знал узкий круг людей. Командиры соединений были введены в курс дела лишь за 3–4 дня до операции, а всему личному составу объявили о наступлении только вечером и ночью с 19 на 20 августа.

Была развёрнута огромная работа по политической подготовке людей к наступлению. Особый размах она приняла в начале августа. Настроение войск было прекрасное. Красноармейцы, командиры и политработники рвались в бой. Очень часто можно было слышать недовольство бойцов по поводу того, что мы так долго позволяем японским захватчикам сидеть на земле монгольского народа.

Замысел командования был прост: он сводился к тому, чтобы ударами фланговых групп разгромить фланги противника, сомкнуть кольцо в районе Номун-Хан-Бурд-Обо и полностью уничтожить врага. На центральную группу возлагалась задача сковать своим ударом и огнем маневренность противника, не давая ему перебрасывать свои силы, и, как только будет завершено окружение, вместе с фланговыми группами уничтожить врага.

К началу нашего генерального наступления японцы сформировали 6-ю армию. В районе боевых действий японцы имели две дивизии, артиллерию Квантунской армии, 3-й и 4-й танковые полки, до 250–300 самолётов, смешанную бригаду Манчжоу-Го, до трёх кавалерийских полков баргут. Правда, последних оставалось мало, так как основная масса их разбежалась, не желая больше воевать за интересы японских империалистов. Наиболее сильно японцы укрепили высоты Песчаная, Зелёная, Ремизова и Палец. Здесь было много ходов сообщения, блиндажей, траншей.

С утра 20 августа началось генеральное наступление наших войск. В 5 ч. 45 м. несколько сот бомбардировщиков в
сопровождении истребителей появились над позициями японцев. Это был замечательный класс бомбардировки. Бомбы ложились по переднему краю, ближним резервам и артиллерийским позициям врага. Артиллерия своим огнём подавила зенитки противника, чем оказала большую помощь нашей авиации. В это утро ни один наш самолёт не был тронут противовоздушной обороной врага.

В тылу противника вспыхнули пожары. Вслед за авиацией снова заговорила наша советская артиллерия. Сотни орудий, полевых и тяжёлых, обрушили свои смертоносные снаряды на японцев. За 15 минут до начала атаки был сделан повторный налёт нашей авиации на огневые позиции японцев. Затем после короткого шквала огня всей нашей артиллерии ровно в назначенный час доблестная пехота и героические танкисты с лозунгами: «За Родину!», «За Коммунистическую партию!» — бросились в атаку.

Могучее «ура» пронеслось по всему фронту на протяжении 70 километров, наводя панику и ужас на врага. Удар был внезапный. Японцы до того растерялись, что в течение полутора часов не смогли сделать ни одного ответного артиллерийского выстрела. Несмотря на упорное сопротивление японской пехоты, части нашей южной группы к концу дня 21 августа вышли в район юго-западнее Номун-Хан-Бурд-Обо, загнули правый фланг, отрезав пути отхода японцам. На левом фланге наши части, продвинувшись вперёд, встретили упорное сопротивление японцев у высоты Палец. Эта высота превращена была противником в укреплённый бастион. После трёхдневных ожесточённых боёв высота Палец была взята, а к исходу дня 22 августа наши фланговые группы сомкнулись и отрезали путь отступления японским частям.

С 24 по 30 августа шла траншейная борьба, упорная борьба за каждый бархан. Это была целая эпопея. Возле каждой высоты наши войска встречали бешеное сопротивление. Генерал Камацубара обманывал окружённые части, предлагал им по радио и через голубиную почту держаться, обещая поддержку. Японцы, введённые в заблуждение своим командованием, упорно отбивались. Каждую высоту приходилось брать приступом. Впереди шли коммунисты и комсомольцы. Наша тяжёлая артиллерия уже не имела возможности вести огонь, так как железное кольцо советских войск всё более и более замыкалось, возникала опасность попадания в своих. Артиллеристы под огнём неприятеля выкатывали вперёд пушки на открытые позиции и били по траншеям врага прямой наводкой, а затем пехотинцы со штыками и гранатами шли в атаку, врываясь в траншеи.

Замечательно действовала наша авиация. Она безпрерывно патрулировала в воздухе, не давая японским самолётам бомбить и штурмовать наши войска. Наши лётчики делали по 6–8 вылетов в день. Они разгоняли резервы противника и штурмовали его окружённые части. Японские истребители терпели поражение за поражением. С 20 по 30 августа советской авиацией сбито 204 японских самолёта.

Так высота за высотой становились нашими. К 30 августа в руках японцев оставался последний очаг сопротивления — сопка Ремизова. На этой сопке находился когда-то командный пункт командира полка Ремизова, геройски погибшего в бою. Потом её захватили японцы. И вот сейчас к этой сопке собрались остатки войск императорской армии. Японская артиллерия почти вся к этому времени была выведена из строя. Поэтому японцы вели главным образом миномётный и пулемётный огонь. Наши части, охваченные величайшим воодушевлением, всё сужали и сужали кольцо. 30 августа на сопке Ремизова заалели красные знамена.

Монгольские войска, действовавшие в районе реки Халхин-Гол, хорошо взаимодействовали с советскими войсками... Мне приходилось лично наблюдать массовую боевую отвагу монгольских цириков и их командиров. Хочется вспомнить имена особо отличившихся. Это — рядовой цирик Олзвай, водитель бронемашины Хаянхирва, наводчики зенитных орудий Чултем, Гомбосурен, конник Хорлоо. Большую творческую работу проводил Штаб Монгольской Народно-революционной армии во главе с заместителем главкома МНРА корпусным комиссаром Ж. Лхагвасурэном.

Августовское наступление было блестяще закончено. В барханах и долинах Халхин-Гола была разгромлена и уничтожена 6-я японская армия.

В результате боёв с мая по сентябрь японцы, по самым скромным подсчётам, потеряли 55000 солдат и офицеров, из них убитыми не менее 25000.

За последнюю операцию нами взяты большие трофеи: пушек всех систем 175, из них более 30 тяжёлых орудий, 115 станковых пулемётов, 225 ручных пулемётов, 12 000 винтовок, около 2 000 000 винтовочных патронов и масса другого имущества.

За время боёв японцы потеряли 660 самолётов. Потери же советской авиации составили 143 самолёта.

Мы получили прямой и ясный приказ: ни в коем случае не переходить границы. Наши войска, очистив землю Монгольской Народной Республики от японцев, стали у границы, создавая неприступную оборону.

Августовское наступление было поучительной операцией по окружению и уничтожению врага. Японцы, разбитые на Халхин-Голе, поймут, надо полагать, что Монголия не «двусмысленная территория», и что любая попытка напасть на МНР и угрожать границам Советского Союза кончится для врага полным крахом.


Улан-Батор. Октябрь 1939 г.
Из книги: Бои у Халхин-Гола. М., 1940.
Публикуется с некоторыми сокращениями.

* * *
По окончании боевых действий на реке Халхин-Гол командование и штаб армейской группы (в конце октября 1939 года) возвратились в Улан-Батор — столицу МНР. Раньше я знал о Монголии только по книгам и газетам. Теперь мне представилась возможность близко познакомиться с этой страной.

Особенно приятно вспомнить душевную простоту монгольского народа, его доброту и искреннюю веру в Советский Союз. Где бы я ни был — в юртах или домах, в учреждениях или воинских частях, — везде и всюду я видел на самом почётном месте портрет В. И. Ленина, о котором каждый монгол говорил с искренней теплотой и любовью.

Наши бойцы были частыми гостями у монгольских друзей, монгольские товарищи бывали у нас на учениях, на занятиях, где мы старались передать им опыт, полученный в минувших боях.

Монгольский народ с большим уважением и любовью относился к Хорлогийну Чойбалсану. С ним я близко подружился, когда он в августе приезжал ко мне на командный пункт на горе Хамар-Даба. Это был незаурядный, огромного душевного тепла человек, преданный друг Советского Союза. Хорлогийн Чойбалсан был настоящим интернационалистом, посвятившим жизнь борьбе с империализмом и фашизмом...

Мы видели, что огромным авторитетом в народе пользуется и Юмжагийн Цеденбал. Высокообразованный и умный человек, он много лет проработал с X. Чойбалсаном и другими членами ЦК партии. После смерти в 1952 году X. Чойбалсана Ю. Цеденбал становится премьер-министром... Он отдает все свои силы, знания, энергию построению социализма в стране, борется за всемерное укрепление дружбы с братскими марксистско-ленинскими партиями, за мир, социализм и демократию во всем мире.

Забегая вперёд, я хотел бы подчеркнуть ту помощь, которую, в свою очередь, оказал монгольский народ Советскому Союзу во время Отечественной войны против фашистской Германии... Во Внешторгбанк поступило 2 миллиона 500 тысяч тугриков и 100 тысяч американских долларов, 300 килограммов золота. На эти средства, в частности, было построено 53 танка, из них 32 танка Т-34, на бортах которых стояли славные имена Сухэ-Батора и других героев Монгольской Народной Республики. Многие из этих танков успешно сражались с немецкими войсками и дошли до самого Берлина...

...Советским Военно-Воздушным Силам была передана авиационная эскадрилья «Монгольский арат»...
...В дар Красной Армии в 1941–1942 годах поступило 35 тысяч лошадей, которые пошли на укомплектование советских кавалерийских частей.


На протяжении всей Отечественной войны делегации трудящихся Монгольской Народной Республики, возглавляемые X. Чойбалсаном, Ю. Цеденбалом и другими государственными деятелями, были частыми гостями у наших славных воинов. Каждое их посещение ещё больше укрепляло братскую дружбу советского и монгольского народов...

Из книги: Г. К. Жуков. Воспоминания и размышления, т. 1. М., 1974, с. 187–188.

Оффлайн Константин Кулешов

  • Активист Движения "17 марта"
  • **
  • Сообщений: 316

Генерал-полковник Ж. Лхагвасурэн.
Боевое братство

В один из летних дней тридцать девятого года Маршал X. Чойбалсан вызвал меня к себе и предложил вместе поехать в район Халхин-Гола.

Сутки езды, и рано утром мы прибыли в Баин-Тумен. Во всём чувствовалось приближение фронта. Не задерживаясь, направились дальше — в Тамцак-Булак. Там познакомились с командиром советского 57-го особого корпуса комкором Г. К. Жуковым. Вскоре советские и монгольские соединения и части, расположенные в этом районе, были объединены в армейскую группу, которую и возглавил тогда комкор, впоследствии Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков.

Японцы, не добившись успеха в майских боях, снова готовились к нападению. Активизировалась вражеская разведка, неоднократно нарушалась воздушная граница нашей страны. Японцы подвергали бомбардировке не только расположение наших войск, но и мирные населённые пункты.

Под прикрытием темноты, в дождь, два вражеских пехотных полка, один кавалерийский полк и несколько артподразделений переправились через реку Халхин-Гол и на рассвете заняли район высоты Баин-Цаган, потеснили нашу 6-ю дивизию. Силы были неравными: японцы располагали более чем 20 тысячами пехоты, сотней артиллерийских орудий (в том числе противотанковыми пушками). Наше командование, несмотря на явное численное превосходство японских войск, всё же решило, подтянув резервы, дать решительный бой агрессорам.

В составе наших войск действовали 11-я танковая бригада, 24-й мотострелковый полк, 7-я мотобронебригада, другие части и подразделения Красной Армии, а также монгольский бронедивизион.

...Ночью с 3 на 4 июля вместе с дивизионным комиссаром Пэлжо я поехал в штаб 66-й кавдивизии. На пути к штабу мы встретились и познакомились с командиром 11-й танковой бригады М. П. Яковлевым. Хотя имя его нам было известно, мне прежде не доводилось встречаться с Яковлевым. Это был человек выше среднего роста, с загорелым лицом, мягким и добрым характером. Знакомство с ним оставило в моей памяти неизгладимое впечатление.

Японцы воздушными налётами и артиллерийско-миномётным огнём старались разобщить действия советских танкистов и монгольской кавалерии. Начался жестокий бой. Контратака советско-монгольских войск, предпринятая с трёх направлений, вынудила врага перейти к обороне. На следующий день японцы при сильной поддержке своей авиации предприняли новую попытку наступать. Однако они встретили упорное сопротивление наших войск, вскоре перешедших в контрнаступление, завершившееся нашей победой на Баин-Цагане.

В этих боях мы и увидели доблесть, геройство и военное искусство комбрига Яковлева. Он находился в самой гуще боя, умело руководил действиями своих танкистов. Больше мне не довелось встретиться с этим смелым и умным командиром, он пал смертью храбрых.

8–12 июля, во время национального праздника — 18-й годовщины Монгольской народной революции, — японские милитаристы предприняли новое крупное наступление в районе Номун-Хан-Бурд-Обо.

К 10 августа японцы сформировали так называемую 6-ю армию, в состав которой вошли полностью укомплектованные две пехотные дивизии, два танковых полка, мотомеханизированная бригада, маньчжурская пехотная бригада, шесть кавполков, три артполка, гарнизон пограничных войск, 4-я пехотная бригада, завезённые из Порт-Артура дальнобойные морские пушки, противотанковые средства и авиачасти. Всего в этой армии насчитывалось свыше 75 тысяч человек.

Из разведывательных данных стало известно, что японцы не позднее 24 августа планируют новое наступление с целью окружения и уничтожения наших войск. Готовились и мы, решив опередить врага и сорвать его планы.


Несмотря на большие расстояния и трудные дороги, своевременно прибывали новые части и подвозились необходимые запасы. В те дни я не раз встречался с Жуковым.

— Товарищ Лхагвасурэн! — сказал мне Георгий Константинович. — Сейчас враг готовится к новому наступлению. Он стянул сюда немало сил. Ваши солдаты, хотя и не имеют боевого опыта, но сражаются храбро. Мужество, отвага, вера в победу — важнейшая основа победы. Я верю, что в новых боях ваши цирики и командиры покажут образцы воинского умения и доблести...

Подготовка к наступлению наших войск шла скрытно. К тому времени советско-монгольская авиация господствовала в воздухе. Всё реже стали появляться вражеские самолёты-разведчики.

С целью окружения и уничтожения японской группировки войск на участке между рекой Халхин-Гол и линией государственной границы командование под руководством Жукова разработало план нанесения мощного удара с фронта и флангов. Были созданы три группы войск: южная, центральная и северная. 6-я и 8-я монгольские дивизии совместно с советскими стрелковыми, танковыми и артиллерийскими частями образовали северную и южную группы войск. 5-й монгольской кавдивизии был отдан приказ обороняться к западу от Буир-Нура вдоль государственной границы на широком фронте и обезпечить тыл армейской группировки.

Мы заняли на левом берегу Халхин-Гола исходный рубеж. Тщательно уточнив на местности предстоящую операцию, Жуков вместе с нами проводил проверку готовности частей и соединений. Я всё время находился рядом с Жуковым. Георгий Константинович не раз мне говорил, что главное в бою — решительность, непоколебимость, умение разобраться в обстановке каждый час, каждую минуту, смотреть вперёд. И особенно — вести бой так, чтобы было как можно меньше наших потерь, умело использовать боевую технику, чтобы расчищать путь пехоте и кавалерии.

Наступление монголо-советских войск началось утром 20 августа. Противник был застигнут врасплох и только через полтора часа стал приходить в себя и оказал сопротивление.

Окружение и уничтожение японской группировки в основном было осуществлено советскими войсками, а монгольские кавалеристы надёжно обезпечивали фланги фронта.

Монгольские кавалерийские части с приданными советскими танковыми и артиллерийскими подразделениями, используя ночную темноту, внезапно атаковали противника, выбили его с занимаемых позиций и в первый же день начали успешно продвигаться в направлении границы.

8-я кавалерийская дивизия под командованием полковника Эрендо успешно действовала на правом крыле южной группы войск. 24 августа она овладела горами Эрис и Хул-Ул, достигнув границы, и на широком фронте перешла к обороне. В то время Эрендо уже был опытным командиром, активно участвовавшим в подавлении контрреволюционных мятежей в западных аймаках в 1932 году и награждённым орденом Боевого Красного Знамени. По специальности артиллерист, в первые дни боёв на Халхин-Голе он работал в оперативной группе Генштаба, а после ранения командира 8-й кавдивизии Нянтайсурэна был назначен на этот пост.

6-я кавалерийская дивизия под командованием Дандара вместе с советскими частями атаковала противника и выбила его с занимаемых позиций и в первый же день наступления также вышла к границе. В последующие дни дивизия овладела важной высотой, преграждавшей путь к отступлению врага, и надёжно прикрывала левое крыло фронта. Дандар окончил военное училище в Советском Союзе. На полях сражений он показал себя способным, талантливым и боевым командиром.

К 31 августа 6-я японская армия была уничтожена. Территория МНР была освобождена от японских захватчиков. Боевые действия советско-монгольских войск завершились полной победой.


На фронте действовала оперативная группа Военного министерства, куда, кроме меня, входил начальник штаба комдив Цэрэн, начальник оперативного отдела полковник Эрэндо, командующий артиллерией Цог, командующий авиацией Зайсанов, а также редактор газеты «За Родину» Равдан.

Начальник штаба Цэрэн до этого командовал дивизией. Требовательный и решительный военачальник. Командующий артиллерией Цог, получивший образование в Советском Союзе, находился на фронте с первых дней войны. Командующий авиацией Зайсанов сам мастерски водил самолёт и сделал всё, чтобы наши лётчики за короткий срок обучились летать на самых современных по тому времени боевых самолётах.

Маршал Чойбалсан неоднократно выезжал на передовые позиции. Его можно было увидеть рядом с Жуковым, и особенно часто среди цириков и офицеров за разбором операций. Его беседы, советы и приказы воодушевляли наших бойцов на бой и на подвиги.

Мы, воины Монгольской Народно-революционной армии, многому научились в те дни у своих советских побратимов.

Для монгольского народа Халхин-Гол стал большим испытанием. На бой с японскими захватчиками поднялась вся страна. Не раз по дороге на фронт можно было встретить тысячи наших всадников, устремившихся к Халхин-Голу. Недаром на боевом знаке, которым Монгольское правительство награждало наиболее отличившихся воинов, изображён один из таких всадников. И сейчас ещё перед моими глазами встают тысячи монгольских женщин, стариков, детей, провожающих на фронт своих мужей, сыновей и отцов, благословляя их на подвиг во имя независимости и свободы своей Родины.

В этих боях мы узнали, что значит пролетарский интернационализм на деле. Советская Армия в самый трудный для нашей Отчизны час пришла на помощь нашей стране, спасла монгольский народ от японского порабощения.
Халхин-Гол — это боевое братство наших народов, освящённое совместно пролитой кровью на полях сражений с врагом.




Документы боевой эпопеи
Монгольский народ благодарит Красную Армию

Из речи маршала МНР Чойбалсана на митинге цириков и командиров — участников Халхин-гольских боев.

Товарищи! Наш народ и вы, его верные сыны, в районе реки Халхин-Гол одержали большую победу. Вместе с бойцами Красной Армии вы очистили нашу землю от злейшего врага монгольского народа — японских захватчиков.

От народа, партии и правительства передаю вам за это горячую благодарность.

Японские разбойники думали, что можно просто и легко захватить монгольскую землю и ограбить революционный народ, но просчитались. Вы, бойцы революционной армии, при помощи частей могучей Красной Армии уничтожили японские войска.

Советский народ не один раз на деле доказал свою заботу о нашей революционной стране. Если бы не было помощи Страны Советов, то на нашей земле давно хозяйничали бы японские грабители.

Сейчас, когда враг уничтожен, наш первый привет, наша первая революционная благодарность великому советскому народу, его могучей и непобедимой Красной Армии.


Товарищи! Наша задача — запереть границу на крепкий замок. Вы обязаны создать такую оборону, чтобы враг о нее разбил свой неумный лоб. Этого от вас требуют Родина, народ, партия и правительство.

Совершенствуйте свои военно-технические и политические знания. Учитесь бить врага у бойцов Красной Армии.

Вперёд, к новым победам, к новым достижениям!


Да здравствует нерушимая дружба между Монгольской Народной Республикой и Союзом Советских Социалистических Республик!

Да здравствуют бойцы, командиры, политработники Рабоче-Крестьянской Красной Армии и Монгольской Народно-революционной армии!


«Героическая красноармейская», 1939, 14 сентября.



Боевое содружество
Из приветствия 10-го съезда МНРП (1940) бойцам и командирам Монгольской Народно-революционной армии и Красной Армии СССР, сражавшимся летом 1939 года против японских захватчиков на восточных рубежах МНР.

...Разгром соединенными силами двух стран, Советского Союза и Монголии, японской военщины на Халхин-Голе обезпечил нашей стране независимость и серьёзно укрепил её международное положение...

Десятый съезд партии шлёт горячий боевой революционный привет тысячам героев советской и монгольской армий, наголову разбившим японских захватчиков на Халхин-Голе и навсегда отстоявшим независимость, свободу и благополучие нашей страны.

Мы никогда не забудем подвиги героев Халхин-Гола.



Письмо цириков Монгольской Народно-революционной армии

Дорогие братья, бойцы Красной Армии!

Мы, цирики, командиры и политработники частей Монгольской Народно-революционной армии, действующей в районе реки Халхин-Гол, от себя и всего трудового народа Монголии горячо приветствуем вас, защитников нашей родины от японских захватчиков, и поздравляем с успешным окружением и полным разгромом самураев, пробравшихся на нашу землю.

Наш народ золотыми буквами впишет в историю борьбы за свою свободу и независимость вашу героическую борьбу с японской сворой в районе реки Халхин-Гол. Если бы не ваша братская безкорыстная помощь, мы не имели бы независимого монгольского революционного государства. Если бы не помощь Советского государства, нам грозила бы такая же участь, какую переживает народ Маньчжурии. Японские захватчики разгромили бы и ограбили бы нашу землю и трудовое аратство. Это не случилось и никогда не случится, так как нам помогает и нас спасает от японского нашествия Советский Союз.

Спасибо вам и спасибо советскому народу.


«Героическая красноармейская», 1939, 30 августа.


Оффлайн Константин Кулешов

  • Активист Движения "17 марта"
  • **
  • Сообщений: 316
С. Дашдооров.
В тот год

Хоть речка Халхин-Гол неширока.
Хоть речка Халхин-Гол неглубока,
Но только не сумели самураи,
Но только не сумели вражьи стаи
Ту водную границу пересечь, —
Их прочь отбросил наших армий меч.
[/size][/b]
В далекий тот                                                                                                                                   
Тридцать девятый год                                                                                                                                             На бой с врагом поднялся весь народ.                                                                                                                       
И помогли, как надо, Халхин-Голу                                                                                                                   
Орхон, Селенга и крутая Тола!

Сердца людей слились в один поток,                                                                                                             И враг его перешагнуть не смог.                                                                                                                               
В тревожный тот                                                                                                                                           
Тридцать девятый год                                                                                                                                   
Шагнули горы — на врага, вперёд!

Хоть перевал Хамар-Даба и мал,                                                                                                                 
Но чужеземный враг его не взял!                                                                                                                         
Ведь с перевалом рядом стал Алтай,                                                                                                                 
Хребет Хэнтийский и хребет Хангай,                                                                                                                         И преградили самураям путь...                                                                                                                           
Ничто те горы не могло свернуть!

Да!                                                                                                                                                         
Битва землю с небом потрясла,                                                                                                                         
Броня сгорала в пламени дотла,                                                                                                                              Но наши парни, защищая дом,                                                                                                                         
Всегда стояли насмерть под огнём!

Орхон, Селенга, Тола, три Тамира,                                                                                                             Как цирики, всегда на страже мира!                                                                                                                 
Алтай, Хангай и три Сайхана                                                                                                                     
Сражались с нами рядом неустанно.

Хоть речка Халхин-Гол неширока
Хоть речка Халхин-Гол неглубока,                                                                                                                          Но только не сумели вражьи стаи,                                                                                                                           
Но только не сумели самураи                                                                                                                                  Ту водную границу пересечь.                                                                                                                       
Отбросил прочь их наших армий меч.

Хоть перевал Хамар-Даба и мал,                                                                                                                 
Но чужеземный враг его не взял!

Пороха дым...                                                                                                                                           
Меч занесённый.                                                                                                                                               
Пулей пронзённый,                                                                                                                                               
Пал молодым                                                                                                                                                       Друг мой тогда...                                                                                                                                               
Знает страна:                                                                                                                                                        Это — война,                                                                                                                                                         Это — беда.                                                                                                                                                           Да!

Пронзали пули Толу и Орхоя.                                                                                                                 
Текла Селенга, заглушая стон,                                                                                                                                Их воды разбивались о порог,                                                                                                                                   И кровь как воду впитывал песок.

На верность присягнувшие Отчизне,                                                                                                           Мы жертвовали жизнью ради жизни.

И мы сумели пересилить беды,                                                                                                                   
Мы подняли над миром флаг Победы!

Спокойны Халхин-Гола берега...                                                                                                           
Друзья нам помогли отбить врага!

Дым затмевал и солнце и луну,                                                                                                             
Хранит народ наш в памяти войну,                                                                                                                 
Далёкий год —                                                                                                                                             
Тридцать девятый год,                                                                                                                                       
Когда с друзьями вместе шли вперёд.

Та дружба полноводна, как река,                                                                                                               Той дружбе сохраниться на века,                                                                                                                         
Она главой ушла за облака,                                                                                                                                  Как небо, широка и глубока!

Доныне реет той победы стяг,                                                                                                             
Доныне помнит наши танки враг!

Хоть речка Халхин-Гол неширока,                                                                                                           
Хоть речка Халхин-Гол неглубока,                                                                                                                          Но только не сумели самураи,                                                                                                                                 Но только не сумели вражьи стаи                                                                                                                            Ту водную границу пересечь.                                                                                                                                    И не сумеют!

Хоть перевал Хамар-Даба и мал,                                                                                                                 Но чужеземный враг его не взял                                                                                                                               И не возьмёт!

Оффлайн Константин Кулешов

  • Активист Движения "17 марта"
  • **
  • Сообщений: 316
К. Симонов.
Танк


Вот здесь он шёл. Окопов три ряда.
Цепь волчьих ям с дубовою щетиной.
Вот след, где он попятился, когда
Ему взорвали гусеницы миной.
Но под рукою не было врача,
И он привстал, от хромоты страдая,
Разбитое железо волоча,
На раненую ногу припадая,
Вот здесь он, всё ломая, как таран,
Кругами полз по собственному следу
И рухнул, обезсилевший, от ран,
Купив пехоте трудную победу.
........
Уже к рассвету, в копоти, в пыли,
Пришли ещё дымящиеся танки,
И сообща решили в глубь земли
Зарыть его железные останки.
Он словно не закапывать просил,
Ещё сквозь сон он видел бой вчерашний,
Он упирался, он что было сил
Ещё грозил своей разбитой башней.
Чтоб видно было далеко окрест,
Мы холм над ним насыпали могильный,
Прибив звезду фанерную на шест —
Над полем боя памятник посильный.
Когда бы монумент велели мне
Воздвигнуть всем погибшим здесь, в пустыне,
Я б на гранитной тесаной стене
Поставил танк с глазницами пустыми;
Я выкопал его бы, как он есть,
В пробоинах, в листах железа рваных, —
Невянущая воинская честь
Есть в этих шрамах, в обгорелых ранах.
На постамент взобравшись высоко,
Пусть, как свидетель, подтвердит по праву:
Да, нам далась победа нелегко.
Да, враг был храбр.
Тем больше наша слава.


Действующая армия, 1939 г.



К. Симонов.
Тыловой госпиталь


Всё лето кровь не сохла на руках.
С утра рубили, резали, сшивали.
Не сняв сапог, на куцых тюфяках
Дремали два часа, и то едва ли.

И вдруг пустая тишина палат,
Который день на фронте нет ни стычки.
Всё не решались снять с себя халат
И руки спиртом мыли по привычке.

Потом решились, прицепили вдруг
Всё лето нам мешавшие наганы.
Ходили в степи слушать, как вокруг
Свистели в жёлтых травах тарбаганы.

Весь в пене, мотоцикл приткнув к дверям,
Штабной связист привёз распоряженье
Отбыть на фронт, в поездку, лекарям —
Пускай посмотрят на поля сраженья.

Вот и они, те дальние холмы,
Где день и ночь дырявили и рвали
Всё, что потом с таким терпеньем мы
Обратно, как портные, зашивали.

Как смел он, этот ржавый миномёт,
С хромою сошкою, чтоб опираться,
Нам стоить стольких рваных ран в живот,
И стольких жертв, и стольких операций?

Как гальку на прибрежной полосе,
К ногам осколки стали прибивает.
Как много их! Как страшно, если б все...
Но этого, по счастью, не бывает.

Вот здесь в окоп тяжёлый залетел,
Осколки с треском разошлись кругами.
Мы только вынимали их из тел,
Мы первый раз их видим под ногами.

Шофёр нас вёз обратно с ветерком,
И всё-таки, вся в ранах и увечьях,
Степь пахла миром, диким чесноком,
Ночным теплом далёких стад овечьих.


Действующая армия, 1939 г.


Оффлайн Константин Кулешов

  • Активист Движения "17 марта"
  • **
  • Сообщений: 316
Б. Явуухулан.
Слово старого солдата


Да, мальчик мой! И вправду я однажды мёртвым был,
Но у меня был русский друг — он жизнь мне возвратил.
Все, кто слыхали тот рассказ, не верили сперва,
С усмешкой слушали они правдивые слова.
Я добровольцем шёл на фронт, я молод был и смел,
И в джигитовке мало я соперников имел.

Границу нашу перешёл жестокий самурай,
На Халхин-Голе бились мы за свой родимый край.
Враг был хитёр... Матёрый волк, он кинулся рывком
На нас, без передышки полк кидал он за полком,
Но к нам на помощь подошла друзей и братьев рать,
От рубежа до рубежа бежал противник вспять.

Не побывавшие в боях говаривали так:
«Теперь к нам больше никогда не сунет носа враг!»
Кому ж случалось воевать, так отвечали им:
«Как волк, хитёр лукавый враг... Что будет, поглядим!»

Любил я, помню, часть свою — отличный все народ!
И вот она приказа ждёт, готовая в поход,
А рядом с ней, плечом к плечу, недвижные пока,
И днём и ночью начеку советские войска.

Нас с другом вызвал раз к себе командующий сам,
Сказал, что завтра до зари идти в разведку нам.
Был славный малый друг мой Дорж — весёлый паренёк,
Жаль, до поры свинца кусок свалил солдата с ног!

Мы долго ехали вдвоём, без отдыха ползли...
Мы за пригорок залегли и стали ждать зари.
А ночь была черным-черна — сплошное море тьмы...
И тихо было так: казалось нам, что глухи мы.

Вдруг слышу, Дорж, толкнув меня, мне шепчет: «Погляди,
Ведь это вражеская часть за склоном впереди».
В рассветной мути различить смогли глаза мои,
Что по равнине всей враги кишат, как муравьи.

Мы сразу поняли: они готовятся напасть,
И встал вопрос — кому из нас двоих вернуться в часть?
Дорж был находчив и горяч: «А ну, давай-ка я!»
И побежал в лесок, спеша добраться до коня,
Но враг не спал; в густой траве он обнаружил нас,
От пулемётного огня на склоне пыль взвилась.
А Дорж бежал, бежал, бежал... Вскочил он на коня
И поскакал за перевал, пригнувшись от огня.

Ликуя, думал я: «Спасён! Ещё один бросок!»
Конь, как по воздуху, летел вперёд, не чуя ног,
Как выпущенная стрела, он близился к леску...
Но пуля парня догнала и сшибла на скаку.

Остался к небу обращён его застывший взгляд,
И я с тревогою в душе скорей пополз назад.
Почти добравшись до коня, я увидал бойца,
Простые русские черты открытого лица...
Давно я знал его шинель защитного сукна,
И знал звезду я, что была на каске зажжена,
Из штаба сообщили в часть, что связь оборвалась,
И он пошёл — и вот он здесь, чтобы наладить связь...

Он не твердил, что мы друзья, что цель у нас одна,
Но мне душа его до дна в тот миг была видна.
И я, доверившись вполне, спешил за ним ползти,
Чтоб командиру донести, что враг уже в пути.

Гнедой с отметиной на лбу припрятан был во рву;
Как многоопытный боец, скакун залёг в траву.
Не зря в походах и боях боец с конём вдвоём:
Мы донесение своё послали с тем конём.

Он крупной рысью поскакал, он миновал холмы,
Из виду скрылся, и тогда легко вздохнули мы
И порешили, что вдвоём с врагами примем бой
И не на день, так хоть на час рубеж удержим свой.

Товарищ дерзок был и смел, умел он метко бить,
Такому впору сам-один на тигра выходить!
Мы дали очередь. Ещё звук выстрелов не стих,
А уж лежал весь первый ряд, как срезанный тростник.

И мы стреляли вновь и вновь, в глазах мутился свет,
Но вот последний выстрел, и — патронов больше нет!
Невыносимый блеск в глазах, удар по голове...
Мой друг сражается один, а я лежу в траве.

Но перед тем, как темнота мир заслонила весь,
Я услыхал вдали: «Ура!» Я понял: наши здесь!
И тоже закричал «Ура!», вскочил, чтобы бежать...
Я без сознания лежал, наверно, суток пять.

Потом рассказывал мне врач: «Советский друг-солдат
Тебя, холодного почти, доставил в медсанбат».


Да, много видел Халхин-Гол, грозна была война,
По этим тихим берегам, как смерч, прошла она.
Знамена плавали в дыму, как в небе облака,
И шёл народ, и шли войска, как бурная река,
Разрывы бомб взметали пыль до самых до небес,
Захлебывался пулемёт, слепил ракетный блеск.

И кони падали в траву, ломая строгий строй,
И дальнобойное порой гремело за горой.
Да, мой сынок, я побывал разок на свете том...
Но у меня был русский друг — забуду ли о нём?

Тогда мы выиграли бой, прогнали прочь врага
С родных полей страны своей, что всем нам дорога.
Я был солдатом. Что скрывать, я и сейчас солдат —
Я в войско мира горняком теперь зачислен, брат!

С друзьями русскими дружу, как прежде на войне:
Я им, где надо, помогу, они помогут мне!
Не устаю благодарить и помню как солдат —
Я в войско мира горняком теперь зачислен, брат!

Не устаю благодарить и помню, как сейчас,
Солдата-друга, что меня для жизни мирной спас.
Хороший русский человек с открытою душой...
Нет для меня людей милей на всей земле большой.

И я уверен, что со мной согласен мой народ,
Что руку дружбы русским он со мною подаёт.
Мы побратались в трудный час, сдружились на войне —
Ничто не сломит дружбы той, сковавшейся в огне.